Об авторе | Михаил Юрьевич Кукин родился 7.10.1962 в Москве. Публикации в «Знамени»: «К Фурдуеву», (№ 12, 1993); «Кто там с флагом?» (№ 10,1995); «Поругание романтизма» (№ 11, 1996); «Коньковская школа» (№ 12, 1998); «С привычкою к классическим сравненьям» (№ 4, 1998); «Фотовспышки» (№ 9, 2000); «Я сна не запомнил...» (№ 12, 2001); «Состав земли изменился» (№ 11, 2003); «Ровное сияние» (№ 7, 2007); «Маргарита» (№ 10, 2008); «Империя, как любовь» (№ 3, 2014).

Михаил Кукин

Не можешь, а живи

На закрытие офиса

Вроде апрель, но холодно в городе.
Голые ветки, ветер, бетон.
Кончено. Мы разбредаемся в стороны.
В множество разных сторон.

Лопнуло время. Пространство полощется,
хлопает, машет — пока ещё тут.
То как картонная тара топорщится,
то завивается в жгут.

Вьётся метелица. Ближе к двенадцати
арендодатель отрубит инет.
Смысла сидеть и смеяться-прощаться тут,
если по-честному, нет.

В тёмное, мутное — жёлтыми окнами
смотрят чужие дома.
Вроде апрель, ну а только ей по хрену —
в город приходит зима.

* * *

                                                                                                          М.К.

С тобой пойти слоняться по музеям,
твоими заблестевшими глазами
смотреть, как руку держит на груди Ревекки
Исаак, и как внезапно оглянулась
та девушка гаагская,
как льётся
уверенно (а это просто вечность)
Вермеера парное молоко,
как Халс весёлый свеж...

Устанем к вечеру —
в апартаментах тесных
вина чилийского бутылку открываем,
почти что чёрного.
— Ну, за искусство? — дзынь!
Лети, душа, не думая о смерти,
свободна будь, мудра и терпелива,
не поддаваясь суетному веку
с его кровавой лентой новостей.

* * *

Комки и крошки в краску разотру,
густую, грубую — как раз такую надо:
дымила ТЭЦ на ледяном ветру,
и лился свет на снег из «групп» детсада.
Те чёрные утра всегда со мной.
Песком посыпан двор. Скрипят полозья санок.
Искрится наст. Следы залиты мглой.
Но город копошится спозаранок.

Подъезды хлопают и выпускают пар,
авто заводятся, и глохнут, и по новой…
Остался дома новогодней жизни шар —
зеркальный, золотой, тёмно-лиловый.

Вези меня, отец (или я сам везу?),
навстречу свету ламп, в тоску казённой жизни,
у поздних звёзд зелёных на виду
скребя полозьями по темени отчизны.

* * *

Кто бухой, кто поддатый.
Ну а трезвых практически нет.
 Нахлобучен, под мухой, подквашен слегка.

Восемь вечера. Полный вагон.
Что за праздник такой?
Просто пятница — вот и ответ.
А неделя была нелегка!

Кто сидит, кто стоит,
уцепившись за поручень или упёршись спиной,
большей частью по одному, т.е. каждый один.

У меня в кармане смартфон,
 у меня в смартфоне «Левиафан»,
по туннелю, шатаясь, летит вагон,
а как выйду, добавлю ещё:
у метро магазин...

Так и въехали мы в пятнадцатый год.
А четырнадцатый? Ну, не сказать «без потерь».
Наше время раскрашено страхом и ржакой.
О как! прямо в вагоне пьют!

Как живу я, ты спросишь?
Да так, как любой живёт.
Как я жить собираюсь?
Да как пойдёт.

Google News подгружает последние новости —
вести с полей.
Только вот урожай на полях не тот.
А туннель воняет горелой резиной, горячим железом,
и всё сильней.
И вагон по красной прёт
вперёд и вперёд.

* * *

Серо, мокро и уныло —
оттого так сердцу мило.

Дождевая дробь стучит.
Глубоко душа молчит.

Под крылом у непогоды,
всё на свете позабыв,
снова слышишь, через годы,
тот заброшенный мотив.

Не спугни протяжной ноты.
Вслушайся без суеты.
Слышишь? Это ты, не кто-то...
Весь, как на ладони, ты.

* * *

Хлеб. Камень. Огонь. Свет.
И не надейся, что проскользнёшь.
Ничего другого у Бога нет.
Хлеб. Камень. Огонь. Свет.
О чём ты, сердце, поёшь?

Уклончивых фраз, убегающих глаз —
сколько этого в мире добра!
Рассуждений, обеляющих нас...
Потерянного — и даже не раз —
фамильного серебра.

* * *

Ты говоришь: над алтарём,
даже если разрушен храм и следов не осталось,
стоит терпеливый ангел,
ждёт перемен.

Я говорю:
прибавь к этому ангелов с вестями,
снами и поручениями,
пересекающими город
во всех направлениях,
ангелов, сопровождающих
наши нелепые колесницы,
и ангелов,
летящих у каждого за плечом...
Мир тесен, и если присмотришься,
в нём попросту не протолкнуться
от невидимых крыльев и прочей иконографии:
свитков, посохов, белых хитонов,
заботливых рук,
то сильных, то нежных.

* * *

У ворот постоять, прикоснуться к белой стене,
помедлить немного, голову наклонив.
И наконец онеметь, довериться тишине,
уловив невесомый её мотив.

Липы в зелёном золоте, что-то своё шепча,
теснее сойдутся. Птица присвистнет. Бабочка перелетит.
Луч пробьётся, скользнёт по траве, добежит до плеча
женщины, которая рядом стоит.

И фонтан — в тени, у ступеней, негромкий фонтан.
Века переживший мрамор, струя ледяной воды.
Вот, пожалуй, и всё.
Весь мир человеку дан,
чтобы его пересечь и войти в сады.

* * *

              Мы бы выступали и дальше, но флейта к губам примерзает...

                              Борис Гребенщиков в подземном переходе в Екатеринбурге

Курс доллара, война, и о погоде
не скажешь доброго. Однако в ЕКБ
не перейти в подземном переходе:
поёт БГ.

Мёртв рок-н-ролл, а вместе с ним и мы.
Ни воздуха, ни денег не хватает.
Но пляшет улица из екабургской тьмы.
БГ играет.

                                                                                               21 декабря 2015

* * *

Сквозь проспекта шум надсадный,
из летучей зимней тьмы
мокрый воздух снегопадный
валит в комнату, где мы

спим с тобою (мы и кошки).
Спим, как будто смерти нет.
Или есть, но понарошку.
Вроде марли на просвет.

* * *

Ночевал великан у великана.
На закуску, что было, порубили.
Хорошо посидели, пошутили.
Что купили, то и потребили.
Головами над миром покачали.
От души поговорили, покурили.
О своём, великаньем, помолчали,
завернулись в прокуренные пледы,
и уснули под пледами в печали.

* * *

Без тяжких трудов и без ярких побед
кончается жизнь. Почему бы и нет?

Посмотришь в окно, полистаешь фейсбук —
чего там запостил далёкий твой друг?

В окне грязно-белая каша.
У друга такая же лажа.

А что я любил и куда я шагал,
о чём промолчал и о чём я солгал —

пора разглядеть бы уж в свете таком,
январском — прищуренном и слюдяном.

Стоят Ходасевич и поздний Иванов
на полке за общим стеклом.

* * *

Тёплым жёлтым сквозь синие зимние сумерки светит окно.
Через двор, чуть левее, сквозь ветки.
Сформулировать сложно... «Послушай, о, как это было давно?»
Или что-то подобное?
В сущности, смысл наблюденья, заметки

ускользает, но важное нечто — сквозит ли? болит? —
как признанье в любви,
как молитва без слов,
как прощенье.

Через двор эта лампочка в чьей-то квартире горит,
как положено символу — не уточняя значенья.

* * *

              Grande campagna,
                piena di duolo e di tormento rio

                              Inferno, canto IX

Ослепнув, вниз.
Вперёд — и снова вниз.
Какой-то взвизг железный. Вой утробный.
Внезапно справа проступают из
овального окна, из тьмы загробной,

огни: один, другой — и сотни их
горят внизу, и им не видно края.
Да, приближаемся. Тверди заветный стих
про льва и змия, но не отрывая

глаз от стекла. Огни и мрак. Шестой
круг Ада? Раскалённые могилы?
Или река кипит, и над рекой
твердыня Дита, та, где тянут жилы,

секут бичами, топят, жгут, язвят...
Ещё снижаемся. Мелькает Ленинградка.

О камень не преткнёшься ты. Назад
вернёшься ты. Сюда, где говорят,
что дым отечества вдохнёшь — и станет сладко.

* * *

Глаза не видят, и ты не веришь,
уткнулся лбом в стекло, а там деревья —
их серо-бурая кора,
и вверх торчат безжизненные ветки,
и грязноватый снег внизу. И слякоть у обочин.

Но просияет синь, и молодая,
сперва как редкий золотистый пух,

потом сочнее, и темней, и звонче,
ударит зелень.

Не видишь? Ну и что?
Так и любовь, покинув дом,
в нём оставляет память и надежду.
Живи давай.
Не можешь, а живи.