Эдуард Дворкин
Мелодия для карлика
рассказы
Мелодия для карлика
Погоже–ненастным днем шла по улице женщина с плохими ногами.
Она была на высоких каблуках и очень торопилась, отчего все в ней трепетало и звенело: скакали вверх–вниз тренькающие молодые груди, упруго подрагивал и гулко ухал упрятанный под шерстяной юбкой округлый металлический таз, и даже нарумяненные сочные щечки — и те ходили ходуном, почмокивая и посвистывая. Женщина была натянута, как струна, и все в ней было подобающе, и тело у нее было отменное, и лицо хоть куда, и, судя по всему, она была подготовлена к успешному деторождению, вот только ноги у нее действительно никуда не годились.
Уличные мужчины на женщину не смотрели. Заросшие и несвежие, в одежде с оборванными пуговицами, мутноглазые и щербатые, они не имели в своих засохших душах камертонов, способных уловить и оценить такую прекрасную женщину (ноги не в счет!), да и заняты они были совсем другим: безобразно гримасничая, они размашисто жонглировали обкусанными пивными кружками, стараясь не пролить на разбитый асфальт ни капли разведенного скверного суррогата.
А женщина была не кто иная, как Софья Агаповна Турксибова, и торопилась она жить, и спешила чувствовать...
Нет, безусловно, это не была женщина для Веденяпина.
Веденяпин, эмоционально глухой и слепой мужчина, жил по другим канонам, и в его жизни не было места для проявления чувств. Спектры, пассажи и гаммы окружающего мира Веденяпина не затрагивали, он жил измерениями. Сто граммов колбасы на завтрак, три километра до службы, восемь часов внутри, тридцать пять тысяч в месяц, одна женщина в неделю.
Женщин он приводил по пятницам после вечерней прогулки.
Обыкновенно он шел, погруженный в какие–то свои выкладки и вычисления, и, поравнявшись с какой–нибудь женщиной, брал ее за руку и вел к себе. Иногда, если того требовали обстоятельства, он говорил что–нибудь успокаивающее, но чаще молчал, экономя слова и мысли.
Дома он варил суп из пакета, временами выглядывая из кухни, чтобы не давать женщине свободу рук, потом выходил с кастрюлькой, ставил на стол бутылку вина, блюдце с рассыпными конфетами, помогал женщине раздеться, гасил свет и с головой уходил под одеяло. Рано утром он открывал дверь, и женщина уходила. Веденяпин шел в душ и начисто смывал женщину из памяти.
Была как раз пятница, Веденяпин чувствовал этот день без всякого календаря, по пятницам он начинал ощущать сильное томление плоти, перерастающее к вечеру в откровенно безобразную фазу.
А Софья Агаповна как на грех решила больше не ждать и довериться первому на нее посягнувшему (за исключением, конечно, мутноглазых и щербатых). Веденяпин был выбрит, опрятен, яснолиц, все пуговицы и молнии были у него на месте, его ладонь была суха и горяча, и Софья Агаповна пошла за ним, гордясь собой и презирая себя.
Для Веденяпина все было обычно, а вот Софья Агаповна оказалась в подобной ситуации всего в десятый раз, она волновалась и не знала, как себя вести, но Веденяпин все сделал сам, начиная от супа и кончая...
Он не был музыкально одаренным человеком, этот Веденяпин, он равнодушно проходил мимо филармонии и никогда не покупал себе пластинок с увертюрами, но даже он был удивлен и взволнован звуками, исходившими от Софьи Агаповны. Пронзительные и чистые, они разливались, заполняя все пространство, и нужно было только чувство, его, Веденяпина, чувство, чтобы собрать их в совершенную и прекрасную симфонию. Но Веденяпин, как и девять его предшественников, не стал композитором — он не был гармонически развитой личностью и примитивно понимал непростую гамму человеческих отношений.
Утром, открывая Софье Агаповне дверь для ухода, Веденяпин впервые в жизни засомневался — а не оставить ли ему вообще такую необычную женщину у себя. Уже одно это было для него внутренней революцией, но перевесила привычка, к тому же он посмотрел вниз, прикинул пропорциональность ног Софьи Агаповны и решил ее не задерживать.
Он горько пожалел потом, как пожалели девять его предшественников, но было поздно. Вернулись из Китая два друга: Ухтомский Панфил Семенович (силач и великан) и Шапиро Лазарь Моисеевич (горбатый карлик) — мужчины умные, щедрые и одухотворенные. Повстречали на своем пути Софью Агаповну и пленились ею. Панфил Семенович принял в Тибете обет безбрачия и поэтому стал Софье Агаповне добрым приятелем, а Лазарь Моисеевич накормил женщину сочным пуримом и сделал ей предложение.
Софья Агаповна подумала и согласилась. Теперь она Горбунова.
Лазарь Моисеевич — прекрасный музыкант, техничный и страстный. По вечерам он вдохновенно ласкает жену длинными нервными пальцами, и извлекаемые им звуки сплетаются в прекрасную и шумную симфонию любви.
Музыка разливается окрест, Веденяпин слышит ее и идет к маленькому домику на отшибе. Подходят и девять его предшественников. Они уже знакомы и кивками приветствуют друг друга. Общая потеря сблизила их. У всех с собой маленькие складные стульчики и сумочки с едой, все тепло одеты. Иногда симфония звучит всю ночь, и тогда они остаются до утра в надежде увидеть Софью Агаповну и с безумной идеей вернуть ее.
Тщетно.
Счастливая и гордая, она проходит мимо. Ее провожает Ухтомский, способный при необходимости расшвырять всех десятерых.
Десять мужчин смотрят Софье Агаповне вслед и удивляются — ноги у нее вроде бы стали ничего.
Приговор
Началось с того, что школа, которую ему предстояло окончить, в одночасье сгорела, и Александр Александрович Забродин, тогда еще просто Коля, был переведен в коммерческую структуру на должность разъездного агента.
К руке Забродина прикрепили цепь, на другом конце которой болтался непроницаемый чемоданчик. Его следовало доставлять в заданную точку, иногда за многие тысячи километров, и там опорожнять перед клиентом. После этого можно было возвращаться.
Александр Александрович (Коля) получал у начальника предписание и шел в бухгалтерию. Бухгалтерша Лия Дормидонтовна, немолодая одышливая женщина с добрыми материнскими глазами, по–своему отметила безусого и безбрового (после пожара) парня. Она сажала Забродина рядом, водружала ему на плечо свой массивный бюст и как бы невзначай забрасывала на колени юноше коротковатую полную ногу. Иногда она кусала его в шею. От бухгалтерши зависело все. Она могла вообще не дать денег на поездку, и тогда Александру Александровичу пришлось бы идти пешком или добираться поездостопом. Могла, расшалившись, выдать вместо рублей монгольские тугрики или вьетнамские донги, но могла подбросить и лишний миллиард или собственноручно набить ему карманы золотыми слитками. Забродин никогда не перечил Лие Дормидонтовне, он привязался к ней и охотно терпел ее милые чудачества.
Однажды, отработав уже год или полтора и заслужив первый орден, Забродин возвратился из очередной поездки и узнал, что Лия Дормидонтовна приговорена к расстрелу.
— Приговор приведен в исполнение? — содрогнулся он.
— Нет, — ответили сослуживцы. — Мы ждем тебя.
Они крепко подхватили Забродина под локотки и повели в подвал учреждения.
Полустертые склизкие ступени привели их в большой каменный мешок. Внутри было прохладно, ярко горели лампы дневного света. Александр Александрович увидел всех сотрудников организации, были среди них и уже не работавшие пенсионеры. Возбужденно переговариваясь, люди смотрели в одну сторону. Там, у дальней стены, привязанная веревками к торчащим прутьям арматуры, стояла Лия Дормидонтовна. Она была бледна, неудачно накрашена и выглядела хуже обычного. Ей совершенно не шло какое–то белое мешковатое платье, явно с чужого плеча.
— А–а, вот и он! — обрадовались в толпе.
К Александру Александровичу подошел начальник. Забродин впервые видел его в маршальской форме с жезлом. Начальник снял болтавшийся у него за спиной короткоствольный карабин и протянул его юноше.
— Не хочу! — предчувствуя ужасное, тоненько закричал Александр Александрович.
— Ты должен застрелить ее! — объяснил начальник. — Так гласит должностная инструкция, и кроме того — такова последняя воля покойной.
Александр Александрович протестующе замахал руками и спрятал их за спину.
— Стыдитесь, молодой человек! — сказала Забродину старушка пенсионерка, бывшая руководительница первого отдела. — Люди ждут!
Толпа зашумела. Александру Александровичу вложили в руки оружие. Лия Дормидонтовна ободряюще улыбнулась ему и запела “Интернационал”. Пальцы Забродина дрожали, и первые пять выстрелов ушли “в молоко”.
— Вычтем с вас за перерасход патронов! — пригрозил молодому человеку новый бухгалтер.
Александр Александрович прицелился получше и сразил Лию Дормидонтовну наповал.
На третий день в организации был объявлен субботник по уборке территории, и тело Лии Дормидонтовны вывезли на кладбище.
Похороны были пышные и торжественные.
Сослуживцы один за другим говорили о больших заслугах покойной перед учреждением, высоко оценивали деловые и человеческие качества усопшей.
На могиле было много цветов, играл духовой оркестр, молодежь рапортовала телу о своих достижениях в труде и личной жизни. Немного потанцевали.
Александр Александрович, как требовал того обычай, женился на дочери Лии Дормидонтовны и унаследовал несколько особняков, парк автомобилей и крупнотоннажный океанский лайнер с командой и опытным капитаном–наставником.
Забродин по–настоящему счастлив, у него любящая жена и трое детей, один из которых мальчик, а другие — девочки. Девочку, естественно, назвали Лия Дормидонтовна.
Александр Александрович немного располнел, у него отросли густые усы и брови.
“Интересно, — думает он временами, — как бы сложилась моя жизнь, не подожги я тогда школу с учителями внутри?”
Аорта
Сердечная аорта была у Веткина зеленая, но только с мая по сентябрь.
Когда же наступала осень, солнце скрывалось за тучами, и наружная температура падала, аорта желтела, ссыхалась и была готова вот–вот отвалиться. Веткин пребывал на грани небытия, но врачи всякий раз не давали ему уйти вместе с опавшими листьями. Приезжала “Скорая”, и редкого пациента увозили в институт физиологии. Там ему создавали тепличные условия, в избытке кололи импортным чистым хлорофиллом, и мало–помалу Веткин оживал.
Чувствуя себя вполне сносно, он тем не менее продолжал индифферентно лежать под толстым одеялом или же садился у батареи и молча барабанил пальцами по пыльному треснувшему стеклу.
— Вам бы в Африку, — замечал знаменитый врач Белобров, — на зной и вечнозеленую природу!
— Не смогу! — вздыхал Веткин. — Мои корни здесь.
— Почитайте газету, — предлагал больному профессор. — Телевизор посмотрите.
— Зачем? — пожимал плечами Веткин. — Чего я там не видел?
— Поймите, — начинал горячиться Белобров, — так нельзя! Вы полностью выпали из обоймы! Ведете растительный образ жизни — оттого и ваши неприятности!
— Знаю, — вяло реагировал Веткин. — Так уж я устроен.
— Странный вы человек! Будьте, как все.
— Как все?! — вскидывался Веткин. — Вы призываете меня ведрами заглатывать водку, воровать, развратничать, ни во что не ставить закон... может быть, убить кого–нибудь?! Нет уж! Животный образ жизни, конечно, более естествен, но полностью для меня неприемлем. Я сделал свой выбор.
— Да, — вынужден был отступать Белобров. — Третьего действительно не дано.
— Но почему? — вмешалась однажды практикант Агапова. — А духовная сторона? Наука, искусство, литература, наконец?!
Мужчины расхохотались.
— Так называемая духовная сторона, — начал Веткин, — разрушающий здоровье самообман и пустая трата времени!..
— ...Человек, нахватавшийся духовности, — с жаром подхватил Белобров, — подобен наркоману! Не удовлетворяясь достигнутым, он начинает стремиться к познанию, все более глубокому. Дозы ежедневно увеличиваются. Пару лет такой жизни — и подавай ему уже познание высшее, абсолютное. Суть вещей! Смысл жизни! Основу мироздания!..
— ...Ответа на извечные вопросы нет, — продолжил Веткин. — Интеллектуал ищет, мучается, впадает в отчаяние. У него происходит ломка организма. Наступает горькое прозрение. Он был на ложном пути! Пока он тешился иллюзиями, другие жили и делали дело! Они наворовали кучи денег, покрыли стада самок, пожрали тонны икры, вылакали декалитры шампанского!..
— ...И тут уже, — перекричал пациента профессор, — от выбора не уйти! Либо ты признаешь свое поражение, отрешаешься от всего и существуешь подобно растению — либо уподобляешься животному...
— ...Абсолютное большинство опоздавших, — закруглил тезис Веткин, — встает на животный путь. Их девиз: наверстать! Эти люди не выбирают средств. Это даже не животные, а просто скоты, вурдалаки, каннибалы...
— Но я знаю многих порядочных и высокодуховных людей, — практикант Агапова едва не плакала. — Вот вы, например, профессор...
— Я?!! — Белобров с треском рванул на груди белый халат. — Все это уже не более чем ширма! Я прозрел! Лучшие годы жизни промотаны на медицину, всякие там музеи и филармонии! Я нищий! Месяцами не получаю зарплату! Живу в малогабаритной квартире! — Он заметался по палате, сшиб капельницу, опрокинул фанерную тумбочку. — Но ничего, время еще есть, и вы обо мне услышите!..
Сильнейшим пинком он выбил дверь, выскочил из палаты и с воем пронесся по коридору...
Более в клинике профессор не появлялся, и практикант Агапова стала лечащим врачом Веткина.
Исследуя пациента во всем объеме, она сделала несколько побочных и не обязательных для науки открытий. Так, ею было установлено, что Веткин красив, строен, как кипарис, и обладает завидными мужскими достоинствами.
К молодой женщине пришло большое светлое чувство. Она не отходила от постели больного, и ей казалось, что узенькая больничная койка чрезмерно широка для него одного.
Весной Веткина выписали. Агапова стала ежедневно посещать его на дому, оставалась на ночные дежурства, а потом и вовсе перевезла вещи. Веткин не возражал. Он получал пенсию, которой не хватало на самое необходимое, и Агапова с радостью подкармливала его из своих средств.
По выходным они вместе принимали на балконе солнечные ванны, а если оставались деньги, ходили в ботанический сад. Возвратив любимого к жизни биологической, Агапова, как могла, пыталась вызвать у него интерес к жизни окружающей, Веткин же продолжал оставаться безучастным ко всем ее культурным и общественным проявлениям.
Впрочем, было одно исключение.
В городе появился преступник. Его деяния были ужасны. Действуя всегда в одиночку, он был удачлив, дерзок, похотлив и кровожаден. Издеваясь над сбившимися с ног правоохранительными органами, он всякий раз оставлял на месте преступления окровавленный скальпель. По телевизору (Агапова перевезла свой) каждодневно показывали следы учиненных им безобразий, и Веткин, удивляя подругу, жадно внимал поступающим сводкам.
— Это он! — всякий раз восклицал Веткин. — Точно он!
Агапова догадывалась, кого из общих знакомых имеет в виду возлюбленный, но само предположение казалось ей таким диким и пугающим, что его не хотелось принимать всерьез. К тому же мысли женщины вертелись вокруг события более личного и интимного. Где–то в июне Агапова убедилась, что носит в себе плод.
Определенно, это был счастливейший период их жизни. Лето выдалось жарким, Агапова регулярно поливала Веткина в ванной теплой водой, не забывала подмешивать ему калий, фосфор, марганец — и ее любимый человек буквально расцвел. Он налился свежими соками, отпустил длинные ветвистые усы, его тело сделалось еще более упругим и благоуханным.
Счастливые сожители стали выезжать на природу, а вечерами, обнявшись, сидели у телевизора, смотрели и слушали криминальные сводки. Неуловимый преступник продолжал будоражить общественное мнение, но кольцо вокруг него неотвратимо сжималось. На экране замелькал фоторобот. Видоизменяясь от показа к показу, он приобретал несомненное сходство с хорошо известным им индивидуумом. В августе личность злодея была установлена, а он сам взят с поличным при очередном ограблении банка.
Суд был скорым и справедливым. Белобров получил двадцать лет колонии усиленного режима.
Лето заканчивалось. Веткин загрустил, поблек, стал прижимать руки к груди, и Агаповой пришлось снова поместить его в клинику. Жизнь любимого была в ее руках, и она знала, что, пока она рядом, с ним ничего не случится.
Она продержала его осень и почти всю зиму. В феврале начались схватки — прямо из института физиологии Агапову перевезли в институт акушерства, где она разродилась младенцем мужского пола. Немедленно проведенные исследования врожденной патологии у мальчика не выявили.
Веткин, оставшийся без должного ухода, ушел из не слишком подходившего ему мира и был, согласно последней воле, предан земле в отдаленном степном районе нашей неоглядной отчизны.
Прошло двадцать лет.
Принявшая веткинский прах некогда безлесная местность, на удивление всем, украсилась ласкающей взор шумливой рощицей. Каждое лето сюда приезжает немолодая строголицая женщина в прекрасно сшитом черном платье. Местные знают: это доктор медицинских наук Агапова. Ее сопровождает высокий стройный юноша, несмотря на молодость, известный всей стране. Это — секс–символ, кумир молодежи и знаменитый киноартист Агапов–Веткин. Они долго сидят у одинокого скромного памятника и о чем–то неслышно беседуют друг с другом.
В последний приезд с ними появился третий. Трясущийся, сгорбленный, седой, как лунь, старец. И, конечно же, никто не узнал в нем бывшего знаменитого профессора и еще более знаменитого преступника.
Маленький вонючий урод
Симаков обязательно женился бы на Верочке, не помешай ему маленький вонючий урод.
Ситуация повторялась от раза к разу.
Симаков приходил, снимал в прихожей шляпу, дарил цветы. Верочка радовалась ему, открывала холодильник, расставляла тарелки, включала музыку. Он опускался на диван, любовался возлюбленной и ждал, когда она окажется рядом.
Верочка садилась совсем близко. Симаков обнимал девушку, его голова опускалась к ней на грудь, он упивался блаженством, возносился на седьмое небо, полностью забывался... и вдруг все срывалось, комкалось, летело к чертовой матери! Переменяя позу или отстранившись, чтобы перевести дух, он замечал маленького вонючего урода, который ластился к Верочке, нахально лез на колени и омерзительно сопел. И Верочка, вместо того чтобы сбросить страшилище на пол, гладила его и даже целовала!
Это было невыносимо. Симаков вскакивал, хватал шляпу и опрометью выбегал вон.
Он перестал бывать у нее, назначал свидания на улице, чтобы провести время в кафе или кино. Верочка приходила, целовала его первая и говорила, что последует за ним на край света, но Симаков опять видел рядом с ней ненавистного ему маленького вонючего урода. Наскоро придумав предлог, Симаков тут же уходил.
Они виделись все реже, а потом перестали встречаться. Верочка вышла замуж за толстого грека и куда–то уехала. Симаков до сих пор одинок...
— Вот такая история, — задумчиво произносит он и красиво разводит руками.
— Неужели это вы из–за собаки? — участливо интересуется кто–нибудь.
— Какой собаки? — акцентируя, переспрашивает Симаков.
— Ну этой, — смущается любопытствующий, — которая урод...
— Маленький вонючий урод, — очень четко выговаривает Симаков, — вовсе не собака.
— Кошка? — торопится угадать еще кто–то из слушателей.
— Нет, — показывает Симаков.
— Курица! — кричат из партера. — Обезьяна!
— Нет.
— Змеюка! — несется с галерки. — Ящерка!
Снова мимо.
— Лемур! Панда! — не выдерживает ложа. — Вуалехвост!
Симаков молча качает головой.
Тишина.
Публика ждет.
Симаков цепляет со столика бутылку минеральной, наливает полстакана и медленно выпивает. У кого–то в зале из вспотевшей руки выпадает номерок и длинно прокатывается по полу.
— Маленький вонючий урод — это я! — с болезненным наслаждением объявляет Симаков, и прожекторы тотчас выхватывают из сценической полутьмы его всего. — Просто в отличие от большинства я умею видеть себя со стороны!
Поклонившись, он делает попытку уйти за кулисы.
Два–три неуверенных хлопка. Публика в шоке. Все пожимают плечами. Никто ничего не понял. Что это — провал?!
Отнюдь! Все построено на тонком расчете.
Сейчас... сейчас... секунду. Ну вот, наконец! Вскакивает экзальтированная дамочка. Громко:
— Симаков, стойте! Но вы же — душка! Высоченный! И пахнете за версту отменными духами!
Включаются резервные прожектора. Симаков буквально залит светом. Теперь видно и слепому — на сцене двухметровый красавец. И этот чудный запах французской парфюмерии! Оказывается, вовсе не от дам...
— Спасибо!.. Спасибо! — немного волнуясь, говорит Симаков. — Спасибо всем, кто считает меня таким — красивым, высоким, отлично пахнущим... увы (на сцене снова полумрак), увы, увы (в голосе неподдельное страдание) и еще раз увы — сам себя я вижу маленьким вонючим уродом.
Он медленно идет со сцены.
Аплодирует ползала. Что это? Посредственное выступление? Серединка на половинку?
Ни в коем разе! Все тот же тонкий расчет.
Дождаться, когда самые горячие ринутся в гардероб... пошли!
И тут!
Гремит фонограмма. Опять море света. На сцене голые китаянки. Пляшут. Симаков, сбросивший пиджак и брюки (когда успел?), в мохнатом черном дезабилье. Он сложился наполовину. Его лицо ужасно! В руке — бесшнурый микрофон. ПРЕЗЕНТАЦИЯ БЕССПОРНОГО ХИТА! СУПЕРШЛЯГЕР СЕЗОНА!! ПЕСЕНКА “МАЛЕНЬКИЙ ВОНЮЧИЙ УРОД”!!!
Рабочие сцены открывают баллон с сероводородом.
Публика ревет.
Успех полный, безоговорочный, оглушительный!..
