ПЕРЕУЧЕТ

Инна Булкина

Критика.ru

«Торжество обертонов»

Коль скоро это уже второй выпуск «критики.ru», обойдемся без долгих преди­словий. Задача у нас все та же: «переучет» той «критической» продукции, которая попадает в соответствующие разделы и рубрики профессиональных изданий (бумажных или сетевых), — то ли по недосмотру, то ли по причине дефицита критики как таковой. Иными словами, это такая школьная или любительская, подчас им­прессионистическая, подчас — наукообразная литературная рефлексия. Ее почему-то принимают за критику, — сначала сами авторы, потом редакции журналов, а потом и читатели. В результате происходит размывание границ профессионального поля и, в конечном счете, исчезновение профессиональной критики как института, растворение ее в таком домодельном, необязательном, подчас учено-косноязычном, подчас — наоборот, узорчатом и излишне метафорическом говорении о литературе.

Хвалить нельзя ругать («Звезда», 2016, №№ 8, 9)

В первом выпуске «Критики.ру» бенефициантом был харьковский литератор и постоянный автор «Нового мира» Андрей Краснящих. На этот раз наш герой — един в нескольких лицах, и это целый критический отдел. Вернее сказать — рубрика. Она называется «Хвалить нельзя ругать», и это что-то вроде девичьего кооператива, который отныне в питерской «Звезде» занимает место «Печатного двора». То, что делал прежде один Самуил Лурье (С. Гедройц), теперь исполняется хором и вразнобой, как правило, на три голоса. Елена В. Васильева, Надежда Сергеева и Дарья Облинова — постоянные авторы, иногда к ним присоединяется Маргарита Пимченко, иногда — еще кто-нибудь. Суть в том, что вместо автор­ской рубрики — коротких, очень субъективных, очень язвительных, блестящих (хотя иные находили их манерными) рецензий-аннотаций, написанных от имени персонажа, т.е. в известной степени отстраненных от автора, мы получили нестройный хор рецензенток со сложной идентичностью (кажется, некоторые из них тоже пытаются «играть в персонажа») и с попытками стиля — разноречивыми, но неубедительными. И с совершенно непонятной задачей (или сценарием) самой рубрики.

В самом деле, если питерские девушки и пытаются играть, то играют они в разные игры.

Вот Елена В. Васильева с места в карьер сообщает: «Книга Лины Данэм “Я не такая” отталкивает буквально всем» («Звезда», № 8). Это энергичное начало, дальше идет рассказ о неудачном переводе, об излишках девичьей откровенности и о пределах подробности («автор собирает книжку из… перечисления ингредиентов своего питания»), наконец, кода: «Если бы Лев Толстой жил в наше время и был девушкой, у него получилось бы что-то похожее». И не знаешь, то ли радоваться за автора, которого назвали Львом Толстым в юбке, то ли обижаться за Льва Толстого, чья откровенность все же была иного порядка.

Та же рецензентка уже в следующем номере читает роман модного таллин­ского автора:

«Герои “Аргонавта” Иванова так много думают и рефлексируют, что это загоняет их в угол. Они могут попасть туда по-разному — Иванов изощрен в своих методах», и дальше: «Иванов в очередной раз проявляет себя как отличный стилист, в руки которого попадают неподвижные оболочки героев… а он своим словом вдыхает в них жизнь» («Звезда», № 9). Проблема отчасти та же, что с «ингредиентами питания»: человек пишет слова, которых не слышит, т.е. не чувствует их языковую нишу, и потом с этими словами происходит нечто, им не свойственное: расхожие метафоры «загнать в угол», «вдохнуть жизнь» неуклюжим образом реализуются, и вот «изощренный» Иванов предстает «стилистом с руками», в которые руки попадают несчастные герои, и он не то загоняет их в угол, как тот бильярдист в лузу, не то этими самыми руками… вдыхает в них жизнь.

Надежда Сергеева, надо отдать ей должное, не изощряется в сложных метафорах, в этой игре у нее, похоже, другая партия: она нежная, чувствительная, легко впадающая в транс: «Не успела выйти в “Звезде” моя рецензия на книгу Наринэ Абгарян “С неба упали три яблока”, как я уже строчу новую — на только что изданный сборник “Зулали”. Руки трясутся, сердце колотится, слезы текут — что делает со мной автор?! Приворожила, приворожила, никак иначе!» («Звезда», № 9). Тут строку диктует чувство, тут не до сухого анализа, просто поверьте на слово: «Описывать удовольствие, которое получаешь от… чтения, все равно что восхищаться невероятным вкусом блюда, которое твой слушатель никогда не пробовал. Достаточно прочесть первую повесть из сборника, она так и называется — “Зулали”, и вы сразу попадетесь! Как рыба глотает наживку, так и вы клюнете на художественный стиль Наринэ Абгарян». — «Клюнете на художественный стиль» — это тоже красиво, но вот третья рецензентка — Дарья Облинова, у нее совсем другая манера, она — деловая девушка, искушенная в литературной политике и книжном промоушене: «Прежде чем выбрать, за какую из “свежих” книг взяться, я, как обычно, заглядываю в списки номинантов литературных премий. Нацбест, Русский Букер, Большая книга… Есть где развернуться» («Звезда», № 8).

Вам это пока еще ничего не напоминает? Характеры вроде прорисовываются, — одна героиня сентиментальная и чувствительная, другая — не без лихости и «знает жизнь», третья — интеллектуалка. Такое ощущение, что перед нами разыгрывают пародию на знаменитый сериал, где некие девушки из большого города отправляются на поиски приключений… Для пущей достоверности — очередная серия, буквально «За-За-Зу»: четвертая участница забега Маргарита Пимченко читает новую книгу критика Льва Данилкина. — «Я совсем не могу описать ощущение, которое охватывает меня, когда я читаю эти тексты. Может быть, самое близкое слово — это “щекотка”: рыбешками щекотится внутренность, иногда щиплет нос, в голове тихонечко начитают щетиниться мысли. И главное, ты настолько этими ощущениями увлечен, что перестаешь замечать окружающее, перестаешь контролировать себя, становишься каким-то комочком радостного любопытства» («Звезда», № 9).

Проблема не в том, что питерские девушки пытаются «играть в критику», проблема в том, что это «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц». Критик-персонаж — все равно что клоун на манеже, он делает то же, что жонглер и акробат, но его трюк сложнее: он изображает трюк! Наши девушки пока лишь роняют шары.

Елена Погорелая. Человеческое, слишком человеческое?
Валерия Пустовая. Большой роман с вишенкой («Вопросы литературы», 2016, № 3)

Это не совсем «критика.ru», просто забавно. В прошлом выпуске речь шла о рецензиях на «Зулейху…» Гюзели Яхиной. Прошло полгода, «Зулейха» остается «темой», и о природе читательского успеха дебютного романа рассуждают Валерия Пустовая и Елена Погорелая в «Вопросах литературы». Кажется, общий смысл подборки в том, что критика, в целом снисходительная без упоения, ведет учет несовершенствам первого романа «неискушенного “пиар-менеджера из Казани”», тогда как «читательский восторг» и «премиальный шквал» проходят какой-то своей «некритической» стороной. Получается, что «Зулейха» «резонирует с самыми сокровенными страхами, поисками и чаяниями современности» (Погорелая), и что «роману откликнулись глубокие слои литературного бессознательного» (Пустовая). У Погорелой там еще про пресловутый бахтинский «диалог», мол, «Зулейха» не просто «потворствует» вкусам публики, но вступила в диалог с читателем. В этой логике любой успешный «жанр» находится в таком непосредственном «диалоге», коль скоро отвечает ожиданиям и дает то, чего от него ждут. Что же до «литературного бессознательного», то если до сих пор с ним было все мутно и сложно, то отныне стало понятно, кто за него в ответе и в чьем именно лице оно «откликается»: Валерия Пустовая тут ссылается на «чиновника высокого ранга»: «сам Михаил Сеславинский оценил ее («Зулейху». — И.Б.) как повод поговорить о литературе “с самыми разными там людьми, начиная от Станислава Сергеевича Говорухина и заканчивая моей мамой, женой, там какими-то другими близкими”».

Тристих. Рубрику ведет Наталья Мелёхина («Октябрь», 2016, № 8)

В «Октябре», между тем, появилась новая критическая рубрика, — там вообще чрезвычайно много рубрик, они то появляются, то исчезают, в общем… мельтешат. Но эта называется «Тристих», — по числу рецензируемых поэтических книг, (хотя не исключено, что, кроме всего прочего, какая-то особая элегическая скорбь в этом названии заложена). В 8-м номере «Тристих» ведет Наталья Мелёхина, и, похоже, она понимает титульное словообразование совсем буквально: «Юрий Казарин, автор из деревни Каменка Свердловской области, посвящает своей малой родине стих, полный умиротворения…».

Вообще-то Наталья Мелёхина пишет деревенские рассказы и печатает их в том же «Октябре». Возможно, ей совсем необязательно знать, что Юрий Казарин не «автор из деревни Каменка», а поэт и профессор из города Екатеринбурга, и что «стих» отличается от «стихотворения», как часть от целого, а стихотворения, в свою очередь, делятся на строфы, а не на первое, второе, третье и пятое «четверостишия». В том же выпуске «Тристиха» Мелёхина представляет «подросткового поэта» Павла Тимофеева, в «рэп-текстах» которого она обнаруживает «торжество обертонов и скрытых смыслов». Как именно должно выглядеть «торжество обертонов», мы из рецензии не узнаем, однако рецензентка уверена, что «подростки их (обертоны. — И.Б.) непременно почувствуют, но вот взрослые еще и поймут, оценят».

Еще несколько образцов поэтической критики. Два журнала — московский «Арион» и ростовская «Prosоdia», очень разные по интенции и по характеру представления поэтов. Главный редактор ростовского журнала Владимир Козлов в первом номере декларирует «университетский взгляд на поэзию», заявив при этом, что «в России до сих пор нет журнала, посвященного поэзии, который хотя бы уважительно от­носился к филологическому знанию». Не совсем понятно, какой именно из оставшихся двух русских поэтических журналов он имел в виду. Впрочем, «Воздух» сменил место прописки, остается один «Арион», журнал, в самом деле, не «университетского» порядка. И тем не менее заявление его постоянного автора, профессора филологии, об отсутствии в журнале интереса к филологическому знанию звучит несколько странно. Впрочем, по большому счету, он прав, да и в декларативном жанре допустимо некоторое сгущение красок, или, — воспользуемся счастливым выражением Натальи Мелёхиной — «торжество обертонов». Между тем, «Арион», похоже, с таким определением не согласен и в 1-м номере помещает даже не рецензию, но огромный монографический обзор «Крым в русской поэзии».

Татьяна Михайловская. Борьба мифов: русская идиллия и русская героика («Арион», 2016, № 1)

Вероятно, материалом для автора послужили крымские антологии (одна или несколько), за последние два года их было издано немало, — уж так сложилось. Но Татьяна Михайловская нигде об этом не упоминает, в этом обзоре вообще ни единой ссылки. Собственно, и идей в этом большом тексте немного. Первая и главная: поэтический Крым — пространство идиллическое, «русская Аркадия». Похоже, идиллия единственный «античный» жанр, известный автору, поэтому в качестве «крымской идиллии» она приводит разного порядка элегические контексты, в частности пушкинский оммаж Батюшкову «Кто видел край, где роскошью природы…». — «Чем не Вергилиевы “Буколики”! Да и само стихотворение начинается как вольный перевод античного стихотворения, которое многократно отзовется в стихах самых разных поэтов...» — восклицает Татьяна Михайловская. Да, стихотворение, в самом деле, начинается как вольный перевод… песни Миньоны из «Годов учения Вильгельма Мейстера» Гете («Kennst du das Land»), и этот зачин, в самом деле, «многократно отозвался», это самая популярная цитата из Гете в русской поэзии. Она обычно ассоциировалась не с античными, а с италь­янскими реалиями, и Пушкин добавляет итальянские смыслы в это, целиком построенное на батюшковских аллюзиях стихотворение.

Со вторым титульным «мифом» — «Крым как русская героика» — все еще сложнее. Похоже, за всю «героику» тут отвечает одна ода Державина, а за Крымскую войну — «неистовый Тютчев» (sic!). «У нашей поэзии плохо с исторической памятью», — замечает Татьяна Михайловская. Да и с идиллией (с которой, по мысли автора, отныне ассоциируется Коктебель), если верить собранным цитатам, не все в порядке, сапгировская рифма «похабель», кажется, ставит точку в теме «русской идиллии», но Татьяна Михайловская, ставит здесь запятую и делает неожиданный вывод: «Как уже было в ХIХ веке, и сегодня античность в русской поэзии работает на развитие нашей культуры в целом, обогащая настоящее прошлым богатством — свободой плавания к новым берегам».

«Prosōdia», №№ 1–4. Штудии

Но вернемся к ростовскому журналу «Prosōdia». Он, в самом деле, всерьез отличается от «Ариона» по контенту (хотя по рубрикам зачастую совпадает). Центральный раздел — «Штудии», как правило, представляет одного поэта — героя номера. И в 1-м номере Владимир Козлов представляет Евгения Рейна. Если Татьяна Михайловская во всякой элегии видела идиллию, то Козлов ровно наоборот, у него Рейн пишет исключительно элегии, т.е. всякий ретроспективный сюжет здесь понимается как элегический. Очевидный городской романс с аллюзиями на Блока и Полонского «Жизнь прошла, и я тебя увидел / В шелковой косынке у метро», если верить Козлову, — «аналитическая элегия».

Герой «Штудий» следующего номера — Лев Лосев, статья Игоря Ратке называется «“Прохладные сумрачные покои” Льва Лосева», и это очень странная статья. Игорю Ратке не нравится поэт Лев Лосев, причем ему не нравится в этом поэте все — от «дьявольского осколка зеркала в глазу Кая» и этого «последовательного и упорного недоверия ко всем надличностным ценностям» до небрежного и, как ему кажется, неточного словоупотребления (для заведомо каламбурной поэтики замечание, по меньшей мере неожиданное). И самый поразительный упрек ближе к концу статьи, когда речь заходит о «поэтическом междусобойчике»: «Вдруг в Уфлянд сна вбегает серый вольф», «где Рейн ярится и клубится Штейнберг». По мнению сотрудника Центра изучения современной поэзии, редкий читатель «узнает в этих именах круг полуподпольных ленинградских писателей 60-х годов», и наконец: «Положа руку на сердце кроме восхищения мастерством автора, способны ли такие стихи дать еще что-нибудь?». Похоже, пафос «антилосевской программы» Игоря Ратке состоит в отрицании самой идеи поэзии как «дела частного человека»: «…возможна ли поэзия, обращенная к немногим не по своим объективным свойствам, а по сознательной авторской установке? И велика ли ценность такой поэзии в случае ее возможности? Нет ничего более противного духу поэзии, и не только русской, чем культ самовыражения, чем утверждение частного бытия как нормы».

Было бы странно на третьем веку русской «индивидуальной поэзии» спорить с адептом Писарева и Чернышевского. Но проблема все же в другом: в журнале, который продекларировал «университетский взгляд на поэзию», несколько не­ожиданно выглядит пафос, позаимствованный из газеты «Комсомольская правда» советских времен.

И все же странность, заставляющая нас, по крайней мере, удивиться, лучше, чем неуклюжий пересказ чужих общих мест. Но именно это проделывает Андрей Рослый в № 4, пытаясь представить «второе дно в посланиях Тимура Кибирова». «Второе дно» здесь надо понимать как пресловутую «интертекстуальность», — все это давно проговорено, но Андрей Рослый умудряется сказать это еще раз новыми словами: «Обрамленные жанром, образы, отсылающие нас к классиче­ской русской литературе, позволяют сделать вывод, что именно литература для Кибирова — мерило, главный смысл и итог всего ». Я не очень представляю себе, что такое «обрамленные жанром образы», наверное, что-то вроде «торжества обертонов», но дальше этот автор проделывает запредельный трюк: пытается пересказать своими словами кибировское стихотворение (на самом деле пересказ — полезная вещь, начало анализа, как учил нас Михаил Леонович Гаспаров). «…Герой Кибирова, рассуждая о возможностях обретения средств к существованию с помощью бульварной прозы, обращается к самой прозе жизни, которая, будучи помещенной в своей банальности в поэтический контекст, обретает дополнительные эмоциональные смыслы». «Дополнительные эмоциональные смыслы» — это и есть искомые «обертоны», а вот стихи, которые таким образом пересказал Андрей Рослый:

                                       Карман мой пустотой пугает. Раньше фигой
                                               он переполнен был…

Игорь Бобырев. Что такое говорение и как его понять (Нomo legens, 2016, № 1)

Все это было «говорение» о стихах, но Игорь Бобырев в «Нomo legens» делает «говорение» темой, кажется, он пытается ввести новую категорию, которая, по его словам, составляет «суть поэзии». Что это такое, не очень понятно, хотя могло бы быть интересно, в самом деле. Чем «говорение» отличается от речи, что это — устность, спонтанность, фрагментарность? Ответа нет, зато нам сообщают, что «появление речи как субъекта рекламы современного языка вызывает интерес со времен Уитмена, если не с более ранних». Вот здесь загадочно все: что такое «реклама современного языка», как она выглядит, что за «субъекты» в ней появляются и какое отношение ко всей этой деятельности имеет Уитмен? Про Уитмена, впрочем, мы дальше кое-что узнаем: оказывается, про него писал Делез, и это, вероятно, должно что-то прояснить, но не проясняет. Вообще это тот случай, когда критика изоморфна своему объекту, она и есть «говорение», темное и спонтанное, некий символический акт, в котором — «смысла не ищи», и Бобырев даже произносит ключевое слово «глоссолалия».

«Настоящее не может оставаться конкретным и подлежит метаморфозе движения в рамках исторической ленты, в которой личные события выходят на первый план как живое Я истории. В этом движении происходит постоянная попытка до­гнать свое Я, которое может включать Я других, теряющих личные качества внутри текста». Все эти «Я» — свое, чужое, историческое, — все они как-то друг друга догоняют в «метаморфозе движения», и какие-то качества теряют «внутри текста», боюсь, что смысл.