Об авторе | Слава Сергеев (р. 1965) — прозаик, журналист. Печатался в журналах «Континент», «Дружба народов», «Новое литературное обозрение» и др. Автор книг прозы «Места пребывания истинной интеллигенции» (2006), «Капо Юрий, море и фея Калипсо» (2008), «Москва нас больше не любит» (2011), «Уроки каллиграфии в зимнем Крыму» (2016). В «Знамени» опубликована повесть «Гнев» (2016, № 1).

Слава Сергеев

Впечатлительные люди

Записки времен украинской войны

1.

Ближе к концу июня четырнадцатого года были с женой в одном из старых московских храмов на большом церковном празднике Троицы. Правда, по дороге в храм попали в пробку, да еще водитель такси, приезжий, хотел ее объехать, а свернул не туда, и в результате в переулке мы встали еще хуже, намертво, и приехали почти к концу вечерней службы. Но, войдя, сразу поняли — торопились не зря, в храме было очень хорошо, везде — на стенах и на полу, как всегда в этот день, была разбросана скошенная трава, у икон стояли березовые ветви в подражание тем пальмовым ветвям, что украшали комнату апостолов в тот далекий день в Иерусалиме, когда на них сошел Святой Дух, зелень замечательно пахла, и все это вместе с огоньками горящих перед иконами свечей и пением хора придавало храму какой-то необыкновенно теплый, будто приглашающий вас зайти вид… Повторюсь: нам стало очень хорошо.

А есть люди, которые не любят, когда другим — хорошо. Разумеется, есть они и в церкви — она же на земле стоит, не на облаке. И, когда жена ставила свою свечку к иконе Божией Матери, на нее гавкнула какая-то тетка-уборщица, которая, не дожидаясь конца службы, уже начала протирать подсвечник масляной кисточкой. Что-то вроде «зачем вы свои свечи зажигаете, что, не видите — я убираюсь?..». Et cetera. За стопроцентную точность цитаты не ручаюсь, но как-то так, свои свечи. И жена, как любой нормальный человек, из-за этих своих свечей расстроилась, ведь в церковь приходишь, в общем, не очень готовый к таким «СМС-сообщениям» и к тому коммунальному хамству, которым, если называть вещи своими именами, такие «сообщения» являются. И в голову, конечно, начинают лезть всякие старые сомнения и все слова друзей, и все истории из газет, и надо быть психологически достаточно устойчивым человеком (по крайней мере в тот момент), чтобы сохранить свое настроение и не услышать тетку и ее нехорошие слова. Но — после сорокаминутного стояния в московской пробке в жене психологической устойчивости было мало, и настроение ее от этого мини-общения, как говорится, не улучшилось. И вера, увы, не окрепла… (Интересно, скольких людей, прости Господи, отвадили от церкви такие и им подобные старые дуры?)

В общем, когда мы вышли, жена была немного нервной и сказала, что ей хочется зайти в какое-нибудь современное светское место, чтобы немного разбавить то впечатление и ту, как сказал бы психолог, фрустрацию, которую она испытала в храме.

Вот тебе и раз, подумал я. И хотя мне сразу после службы идти в кафе, естественно, не хотелось, я хорошо понимал ее (кто не оказывался в подобных ситуациях?), и мы вскоре зашли в небольшое кафе, откуда на улицу доносилась джазовая музыка, и присели на крытой террасе в симпатичном внутреннем дворике.

А происходило все это, я забыл сказать, в окрестностях Лубянской площади — есть такая площадь в Москве, знаете?.. Я говорю это ни для чего, просто так — как система Гугл автоматически отмечает навигацию абонента.

Но, видимо, это был нервный день в городе в целом и в окрестностях этой площади в частности, потому что присели мы как раз в тот момент, когда во дворике, очень милом и симпатичном, разгорался нелепый скандал между посетителями, чиновно-служивого вида ребятами лет тридцати, и администратором кафе, коротко стриженной девушкой, совсем молоденькой, лет на десять их моложе, по виду не москвичкой. Что называется, нашла коса на камень.

Я, кстати, говорю «служивого вида», отчасти учитывая навигацию места. Если бы не место, я бы подумал, что эти ребята вышли из какого-то офиса, но что-то этой идентификации мешало, что-то в их глазах, какая-то прозрачность… Мы пропустили начало, но вроде бы ребята вошли на террасу, перелезши через небольшую живую изгородь, отгораживавшую территорию кафе от остального двора, хотя был проход, а девушка-администратор сделала им замечание. И поскольку очень возможно, что замечание было сделано отнюдь не в дружеской манере, молодые люди обиделись. Но обиделись они, особенно один — нервный плечистый шатен с аккуратной квадратной бородкой — как-то неадекватно. Я не сразу включился, но жена утверждала, что они с ходу спросили девушку-администратора, а кто она, собственно, такая, чтобы делать им замечания?! Что отвечала девушка, жена пропустила, но бородатый сразу сказал (это я уже услышал), чтобы она позвала администратора.

— А я и есть администратор! — обрадовавшись и выдержав эффектную паузу, сказала девушка.

— Тогда принесите жалобную книгу, — немного растерявшись, сказал бородатый.

— Хорошо… — очень противным голосом сказала девушка и стремительно удалилась.

До этого момента, — я обращаю на это внимание господ присяжных, — до этого момента эмоционально я был на стороне служивых молодых ребят, особенно молодого человека с аккуратной бородкой, тем более что жена утверждала, что во время конфликта у бородача сделалось лицо обиженного ребенка. То есть, кроме того что нахамила, она наступила на какие-то его психологические мозоли, а я ведь как художник всегда на стороне обиженных, сирых и убогих, но когда противная девушка принесла жалобную книгу (обычную, довольно потрепанную тетрадку в коричневой обложке), эмоциональный фон сцены резко изменился, потому что бородач вдруг сказал:

— Тогда, если нам нельзя заходить на вашу террасу с любой стороны, то надо проверить… — бородач сделал секундную паузу,— а можете ли вы вообще занимать этот двор?

Или, может быть, он сказал:

— А имеете ли вы право находиться в этом дворе, надо проверить!.. — как-то так.

А я, признаться, очень не люблю такие тексты, даже учитывая всю противность коротко стриженной администраторши, даже учитывая ее большую противность — эти слова, что называется, удар ниже пояса, удар не по правилам, хотя, может быть, нынешние российские правила такой ответ как раз считают нормой. Как в тайском боксе, знаете? Тебя рукой, а ты ногой — опа!..

И я разозлился на говорившего эти слова бородача, несмотря на то, что слова эти могли быть простым понтом закомплексованного мелкого чиновника (это я тоже понимал, хотя жена позднее говорила, что первой это предположила она), разозлился и подумал: зачем же мы пришли в это кафе, надо было просто немного пройтись, отойти подальше от этих замечательных мест, но музыка, джазовая музыка была очень неплохая, и интерьер нормальный, и начинался мелкий дождик на улице — ну кто, скажите, кто мог подумать, что при таком симпатичном меню будет подан такой десерт?..

И вот сидим мы, значит, а через столик от нас идет этот громкий разговор, про «проверить» и сосредоточенно пишут жалобу в «жалобную тетрадь», и вдруг я чувствую, товарищи, что сержусь и не могу перестать… Я делаю глубокие вдохи-выдохи на счет «раз-два, раз-два-три-четыре», представляю себе, что нахожусь на берегу Эгейского моря, даже читаю про себя «Отче наш», это помогает — но не совсем... Как сказал бы мистик, демоны злости и агрессии, сидящие на плечах обиженного ребенка с бородой и его визави с короткой стрижкой, в данный момент, увы, сильнее. И особенно мне обидно, что каких-нибудь полчаса назад я стоял в церкви около иконы и никакая злобная тетка (они ведь и ко мне подкатывались, даже свечку мою задули, едва я в сторону отошел, — смешно) не могла меня вывести из совершенно радостного, праздничного состояния, а этот дурацкий случай — смог.

И меня прямо подмывало сказать: мол, если вы, молодой человек, не врете (а если и врете — тоже), то в этом микро-микро-случае отражается, как в капле воды, вся наша «дефствительность», как говорил Синявский, и вы, дорогой мой обиженный кем-то ребенок с бородой, в очередной раз запускаете некий процесс, жертвой которого легко можете стать сами. Ибо известно, кто открывает кафе в центре современной Москвы, да еще в окрестностях этой площади. Кандидат исторических наук, решивший круто поменять жизнь после сорока? Или две молодые женщины, любящие джаз, — как это было бы, например, в… да хоть в Таллине или Праге?

Нет, это явно не кандидат исторических наук, и ему, этому не-кандидату, проверки обиженного ребенка, как говорит моя матушка, — «что рыбке зонтик», и, если молодой бородач действительно принадлежит к тому ведомству, на членство в котором намекает, его, наверное, пожурят, а если он принадлежит к другому ведомству (уж очень нервное у бородача лицо), то у него могут быть неприятности, и неприятности эти будут тем серьезнее, чем дальше зайдет его «проверка»…

И здесь, размышлял я, сидя на симпатичной, с виду совершенно европейской террасе в центре родного города и прислушиваясь к звукам джаза и дождя, здесь, в этой системе политических-юридических-человеческих, но очень не божеских отношений, как иголка в Кащеевом сундуке, как пятнистое, с виду ничем не примечательное кукушкино яичко в уютном лесном гнездышке, лежит будущая (очередная) катастрофа государства Российского, которая затронет даже хозяина кафе, какой бы пост он в прошлом ни занимал и какой бы уютный коттедж ни поджидал его в Черногории или Гватемале, и уж точно погребет под собой глупого обиженного бородача, его молодых друзей и коротко стриженную молодую хамку, администратора кафе. Потому что в ней, в этой крошечной и с виду банальной сценке, нет ни капли закона и права, кроме одного — «права сильного»: у кого зубы острее или когти длиннее — как у зверей в лесу.

Но! Фиг бы с ними, с их когтями и зубами, с их черногориями и черными «гелендвагенами» на разделительной полосе (где хочу — там и езжу), со счетами в Швейцарии и трехсотметровыми квартирами на Остоженке; с остервенелым хамством посаженных ими, кропотливо поливавшихся все «нулевые» «зубами дракона», и вот уже пошли всходы — злая на весь мир молодежь... Господня мельница мелет медленно…

Что будет с нами, то есть со всеми остальными, обычными жителями России и города Москвы и конкретно с сидящими в этом кафе и явно испытывающими кто неловкость и даже испуг (две офисные девушки в углу, одна в очень красивой летней юбке с цветами), кто раздражение (ваш покорный слуга и его жена), а кто даже злорадство при виде очередной московской фигни, воспринимаемой в силу привычки как развлечение (средних лет бизнес-мужчина с ноутбуком под пальмой в углу). Маршрут Истории-ХХI примерно известен и уже демонстрировался несколько раз в других местах Земли, но, как ни странно, меня сейчас беспокоит не это, я сижу и думаю о том, не падут ли рикошетом осколки их «Нового Московского царства» на других посетителей кафе и конкретно на нас с женой, ведь мы живем рядом с ними? Так сказать, за компанию — в одной стране.

Вы скажете — какие «осколки»? Где? Когда? О чем вы?

Соглашусь с вами на девяносто девять процентов, а на один — ничего не могу с собой поделать. Возможно, здесь виновата начитанность, в основном немецкая послевоенная литература: Генрих Белль, Гюнтер Грасс, Уве Тимм… Полувековые тополя вдоль главной улицы Гамбурга горели, как свечки, во время бомбардировки союзниками зимой 1943 года, и это было моим первым детским воспоминанием, пишет Уве Тимм в романе «На примере брата».

К чему это вы, милый автор?

Да просто к слову.

И — не дай-то Бог, наша надежда на Его милосердие, а также на Его решительность, пример которой мы наблюдали в августе 1991 года — как в три дня Он обрушил железобетонный СССР, до которого нынешним куда как далеко… И это вселяет в меня надежду, и прошу я чуть ли не ежедневно перед домашней иконой: отжени от меня уныние бесовское! Но нет-нет, да и впадаю в него, и появляется во мне этот проклятый, унаследованный от совка и пострадавших (посидевших) при Сталине родственников страх — страх тюрьмы, голода и войны, если по-простому…

М-да. Прелестный букет вытянул я из-под стола на террасе под дождь и хороший джаз в окрестностях Лубянской площади… А ведь был еще и после празд­ничной службы, не забудьте.

— Впечатлительный вы человек, дорогой автор, — скажете вы. — И охота вам так глубоко философствовать во время обычной коммунальной склоки?.. Take it easy, берите это легче...

Мы пересаживаемся.

Встав, я зачем-то говорю компании служивых молодых людей (обиженный ребенок все еще пишет свое послание князю Курбскому) что-то вроде:

— Простите, мы вас покинем.

(Лучше ничего не придумал).

Говорю я это зря — мое «простите» звучит как извинение. А обиженные дети с бородами и многие жители стран третьего мира воспринимают вежливость за слабость. Молодые люди криво усмехаются и ничего не говорят. Мы пересаживаемся на несколько столиков (а лучше бы сотен километров) ближе к той самой декоративной ограде-border, которая послужила началом конфликта.

Я было достаю сигареты, но вспоминаю, что курить теперь в кафе нельзя, и в нерешительности кладу пачку на столик. И тут до меня доносится следующая реплика от наших бывших соседей (заметьте, я ручаюсь за достоверность цитаты):

— Они тут с официантами ругаются, а мы на Болоте стояли.

— Да ладно…

— Я тебе говорю, контекст был именно такой.

И компания косится в нашу сторону...

— Ты слышала? — тихо спрашиваю я у жены.

— Что? — она не слышала.

— Про «Болото».

— Да, но почему ты думаешь, что это относится к нам?

Моя жена — оптимистка.

— Ничего себе разговорчик! — говорит часа через полтора наш знакомый, которого мы встречаем на московских бульварах примерно в километре от описываемого места (то есть аура уже другая). Он пессимист, как и я. — А с чего они взяли, что вы стояли на Болотной?

Мы пожимаем плечами:

— Не знаем. Классовое чутье, наверное…

Знакомый минуту думает и вдруг достает из сумки початую бутылку вина.

— Не хотите?

Как кстати!

Все смеются, его симпатичная спутница (он был не один) встряхивает длинными, до плеч, волосами. Обстановка разряжается.

Года три, долгих три года не пили из горла на улице — так мило, так свободно!..

Постояли, посмеялись, выпили, улыбаясь, разошлись. Они звали нас с собой на какую-то вечеринку, но мы отказались...

На несколько минут вернусь в джазовое кафе. Молодые люди, наконец дописав свое письмо князю Курбскому, уходят, торжественно неся перед собой «жалобную тетрадь».

— Сколько это все продолжалось? — спрашиваю я у жены.

— Что?

— Представление с жалобой и администратором.

— Ну, чуть меньше получаса.

— Мне показалось, дольше.

Жена берет меня за руку:

— Перестань. Какие-то идиоты. Вспомни, где мы были только что.

— Я вспоминал. Не очень помогло, прости, Господи.

— Еще вспомни.

Она уже забыла про тетку, задувавшую свечки. Кстати, я читал у митрополита Антония Сурожского, что это «not good», по-русски «грех», — задувать чужие недогоревшие свечи... Я нахожу в телефоне «Молитвослов», потом «Ненавидящих и обидящих нас прости...», про себя читаю, сначала один раз, потом еще раз. Становится легче, по крайней мере я перестаю злиться.

Спустя некоторое время поднимаемся и мы. Дождь кончился, джазовый концерт тоже, музыканты собирают инструменты. Красный цвет стен красиво отражается на желтой меди. Коротко стриженная администратор что-то считает на калькуляторе в углу барной стойки. Провожает нас глазами, злым голосом говорит в спину: «До свидания».

— А на нас-то она за что сердится? — спрашиваю я.

— Она на всех сердится, — говорит жена. — С этими ребятами они, как пробка и бутылка, нитка и иголка, винтик и гаечка.

— А мы здесь при чем? — спрашиваю я.

— Ни при чем, — жена пожимает плечами. — Просто мимо проходили. Сам говоришь: живем тут недалеко.

2.

Через пару дней, в пятницу, засидевшись на работе — было уже довольно поздно, — по сложной траектории я оказался на открытой веранде сетевого кафе на Таганке.

Не был там всю зиму, а то и больше. За это время поменялась половина личного состава — новый бармен (хуже, чем раньше), новые официантки (лучше, чем раньше). Одна из них была похожа на мою однокурсницу. Говорила не по-московски, окая. Однокурсница тоже была не москвичка, правда, старше официантки лет на пятнадцать, как я. Дочка? Но дочка уехала учиться в Японию и осталась там. Тогда, может быть, сестра или племянница? — подумал я вдруг. Знаете, Москва — город маленький.

Когда она принесла заказ, я спросил:

— Простите, я услышал ваш акцент. Вы откуда? У меня была сокурсница, очень похожая на вас.

Девушка немного расстроилась:

— Что, слышно? Жаль.

Я удивился:

— Почему жаль? В Москву все откуда-то приехали. У меня прадедушка из Ростова-на-Дону. А вы откуда?

— Тоже с юга.

— А откуда именно? Краснодар, Сочи?

— Я из Одессы.

— Понятно.

Помолчали. Повторюсь, дело было в конце июня 2014 года. Я подумал: беженка?

— Ну и как там у вас?

— Уже спокойно, — после паузы сказала девушка.

Она вынула из кармана белого передника пачку недорогих сигарет, закурила, поглядывая то на меня, то на небольшую площадь перед кафе.

Я не знал, что сказать. Подумал: надо было молчать. Зашел же просто тихо посидеть, потаращиться на ночную улицу. Теперь надо что-то говорить в ответ. А должен вам сказать, я не знал в подробностях того, что произошло в Одессе. Точнее: не хотел знать. Слышал, что что-то страшное, но, как говорится, мысленно закрывался. Как многие. По телеку все равно все врут, а правду знать… не хочется.

— Да… — неопределенно вздохнул я.

Девушка постояла некоторое время около моего столика, потом улыбнулась, отошла.

Я поглядел на знакомый пейзаж Таганки. Вот церковь Николая Чудотворца, а вот Центр Солженицына, за ним, метров сто по Котельническому переулку, церковь Успения Божией Матери. Фонари, как это бывает теплыми городскими ночами, своими белыми кругами делали воздух и небо между домами темно-синими, почти чернильными.

Когда-то, очень давно, я жил в этих краях, у подруги, в Гончарном переулке. Первая постоянная девушка. Нам было тогда по девятнадцать лет. Она была художницей, точнее, собиралась ею стать… Помню небольшую грудь и очень белый живот. Помню кухню, дефицитный в то время стеклянный заварной чайник на плите, большую библиотеку, в которой даже были книги с ять. Помню, что первый год мы в основном трахались, как кролики. Через год успокоились, просто жили. Она пыталась поступить в Строгановку — с первого и второго раза не получилось, как всякий талантливый человек, страдала от неуспеха, нереализованности. В те годы для поступления в подобный вуз был нужен блат. Блата не было. В конце концов она поступила в какой-то областной художественный вуз — так было легче, Подмосковье считалось непрестижным, и там небольшой блат был. Но к тому времени наши отношения испортились. Возможно, просто потому, что мы повзрослели и обнаружилось, что разные.

В церковь Успения я иногда ходил — она была открыта в советское время. Однажды прямо у церкви меня забрали в милицию. Только я вышел — цап! Подошел лейтенант или капитан, не помню, молодой-плотный: ваши документы, пройдемте. Я посопротивлялся немного, больше для вида, как карась на удочке, но пошел. Пришли в отделение, он предупредительно придержал дверь — привод был «политический»… Ничего не сделали, но переписали все паспортные данные, задавали дурацкие вопросы: «Вы сами ходите в церковь или вас кто-то научил?». В конце, когда официальная часть закончилась, он спросил, искренне не понимая: «Зачем это вам?».

Я смотрю на здание Солженицынского Центра с большой вывеской и думаю, что за прошедшее время очень многое изменилось. Про работающую церковь Николая Чудотворца и отреставрированный храм Успения я даже не говорю, а за ксерокопию Солженицына в советские годы увольняли с работы с «волчьим билетом». Кандидаты наук шли в сторожа. На деле это было не так романтично, как сейчас кажется, зарплата сторожа давала личную возможность не умереть с голода, но и только.

Вопрос изучен мной не теоретически — с отцом одноклассницы была такая история — он пытался «отксерить» на работе кусок из знаменитой книги «Бодался теленок с дубом». Я знал, потому что мы были друзья... Позднее, году в 1989-м, уже в перестройку, мне кто-то сказал, что от директора нашей школы требовали провести собрание в классе на тему «Антиобщественный поступок отца Ирины К.», но он отказался...

Закончив школу, одноклассница покантовалась некоторое время в Москве, потом уехала в Израиль. Сначала мы даже переписывались, через пару лет переписка прервалась, что стало с ней и с ее отцом, я не знаю.

А теперь — современное здание, фонтан, большая светящимися буквами надпись — «Центр Русского Зарубежья».

Кто бы такое подумал в 1985 году?

И мент, который забирал меня у церкви Успения, наверное, каждый день ездит мимо всего этого на хорошей машине, выпятив пузо, да еще и крестится на церковь, пожалуй.

Однажды в соседнем Гончарном переулке зимой я встретил актера Леонида Маркова, он играл в модном тогда фильме «Мой ласковый и нежный зверь» и в фильмах о Гражданской войне. Гражданская война была в те времена чем-то очень далеким и абсолютно нереальным, чем-то вроде войны с Наполеоном — просто важная часть учебника истории и идеологического пейзажа, не больше.

Теперь гражданская война стала реальностью и идет в сутках езды от Москвы. Вот официантка, до нее можно дотронуться рукой, — оттуда.

Актер Марков играл мрачных и брутальных мужчин, а в жизни, я помню, что удивился его неуверенной походке.

Девушка из Одессы приносит заказ.

— У вас раньше была бесплатная пресса. Есть что-то? — спрашиваю я.

Она приносит журнал «Власть». Власть, машинально думаю я, власть-власть-власть; влазь-слазть-слазь-слазь…

В этом номере большая статья о войне в Донецке. Некоторое время я смотрю на нее, потом просматриваю раздел «Искусство», откладываю журнал в сторону. Потом все же открываю и читаю. Из статьи следует, что в Донецкой области творится что-то, напоминающее роман «Белая гвардия», только с применением танков и самолетов. Я смотрю на тихую, безлюдную улицу перед собой, на знак перехода, а за ним красно-синий, крест-накрест перечеркнутый знак «стоянка запрещена», оборачиваюсь на уютную, выдержанную во французском стиле внутренность кафе. Двадцать часов езды на поезде — и вы видите пикирующий на грязные многоэтажные дома украинский «МиГ» и матерящихся «добровольцев», воюющих за Донецкую республику российскими гранатометами и ПТУРами.

«Донецкая республика» напоминает что-то из магазина нумизматики, боны 1918–1919 годов. Когда журналисты писали эту статью в уличном кафе, они громко говорили о политике, кто-то из посетителей не разобрался в деталях, «стукнул», приехали бойцы ДНР, журналистов забрали. Пока вели к главному, побили^* . Наверное, я слишком впечатлительный человек, но мне хочется отбросить от себя журнал со статьей, буквально бросить его на асфальт, разорвать на куски, но я понимаю, что это жест страуса, господа, зеркало не виновато.

Допиваю свой чай с мятой, я очень люблю черный чай с мятой, закуриваю за столом, как школьник, прячу сигарету в кулаке.

Беженка из Одессы приносит мне пепельницу. Смеется:

— Сейчас полиция спит. Впрочем, пока у нас не было ни одного случая, даже днем.

— Слушайте, — говорю я. — Тут статья, — я показываю на журнал. — Пишут, что украинские самолеты стреляют по домам. Это правда?

Задавая этот вопрос, я чувствую себя идиотом.

— Правда, — буднично говорит официантка. — Но по домам редко, а заставы наших расстреливают только так. Знаете, сколько убитых? Матери плачут…

— Только заставы? Но ведь ополченцы на заставы сами пришли, — зачем-то говорю я.

Официантка молча смотрит на меня, потом уходит.

Мне становится стыдно: зачем я лезу со своим особым мнением? В гражданской войне нет правых и виноватых, там правы и несчастны все.

Я прихлебываю свой чай. Года полтора назад в книжном магазине Солженицынского Центра я купил книжку актрисы Судейкиной, той самой, которую Ахматова называла «Путаницей-Психеей». Дневник 1917–1919 годов. Книжка уже тогда звучала современно, на прошлой неделе я перелистал ее снова — было ощущение, что написано вчера.

Проходят двое пьяных. Простые лица, чем-то похожие на лица ополченцев с фотографий в журнале. Хмуро смотрят на меня, пройдя несколько шагов, хрипло ржут.

В принципе это я мог написать такую статью. В 2002 году мой тогдашний знакомый работал в «Коммерсанте» начальником средней величины и предлагал мне место журналиста… Как раз в отдел политики.

Проходит бомж, просит сигарету. Я даю, увидев этикетку не самых дешевых сигарет, бомж радуется и благодарит. Не их обычным старушечьим: «Дай Бог здоровьица», а просто вдруг говорит: «Спасибо»…

Около кафе останавливается такси. Выходят две девочки лет по двадцать и парень постарше, подвыпившие, веселые. На девушках короткие юбки, парень в джинсах и белой майке с английской надписью, которую я не могу разобрать, из такси доносится развеселая музыка.

Все то же самое было в Донецке в прошлом июне. Кафе, лето, ночь, поздние прохожие, веселые и пьяные посетители.

Теперь там гражданская война. Только вместо конницы и тачанок — самолеты «МиГ» и установки «Град». Впрочем, это я уже говорил.

Сутки езды.

Нет, думаю я, стоп, так не пойдет… Надо отвлечься. Смотри — люди в кафе веселятся. (Правда, их немного — день будний, и вообще настроение в городе не то — но кто-то не обращает внимания.) Ты слишком впечатлительный. Давай-ка, помедитируй.

Как всегда, делаю глубокие вдохи и выдохи. Пять раз… Семь… Помогает, но хуже, чем обычно. Смотрю на церковь Святого Николая. Помилуй нас, Господи!.. Молитвами Пречистой Твоей Матери и всех Твоих Святых. Спаси и помилуй нас… На востоке, за бывшим кинотеатром «Звездочка», там, где «Текстильщики» и «Выхино», небо скоро начнет сереть. Я смотрю на часы — без двадцати три. Пора домой.

Зову бывшую одесситку, прошу счет. Она уже улыбается, но мне все еще неудобно. Не надо было про ополченцев. Уже выйдя из-за столика, я думаю: неважно, человек ошибался или не ошибался, был умным или не очень, понимал, что происходит или его грубо обманули — его убили. Он пришел туда сам — все верно, но его убили. Его у-би-ли, а мы говорим об этом, как о чем-то обыденном, — будто он вышел пообедать, например, — и мне просто неловко.

А некоторые еще и скажут — ну, хорошо, хоть так. Что «неловко», а не по барабану, как всем.

Всем… Мы все тут немного нездоровы — вот что я вам скажу.

На следующий день с утра у меня были какие-то дела, потом я освободился и часов в пять прошелся по Новому Арбату. Все было, как обычно, — высотные дома, кафе, в которых начинал уже собираться народ, стеклянные витрины моего любимого Дома книги, медленно катящиеся в пробке автомобили, спешащие люди… День был солнечный, небо ясное.

Итак: вы садитесь на метро, доезжаете до Курского или Павелецкого вокзала (пятнадцать минут), чуть меньше суток в поезде — например, в купе, вы же приличный человек, работаете, нормально зарабатываете; застеленные крахмальным бельем полки, проводники разносят чай в советских подстаканниках, скучающие пассажиры у окон в коридоре, а утром, сойдя с поезда, оказываетесь в месте, где в мостовой воронки от артиллерийских снарядов, где граждане одной страны, а также бывших союзных республик стреляют друг в друга из автоматов Калашникова. Причем все это началось с ходу, будто плеснули бензином. Кстати, говорят, что несмотря на артиллерийскую дуэль, в центре Донецка продолжает функционировать общественный транспорт и жители ходят на работу.

В Москве тоже стреляли, но двадцать лет назад, в 1993 году, и длилось три дня. Мы успели забыть — как это, хотя кресты и венки на Дружинниковской улице стоят до сих пор… Мы боялись Югославии, гордились, что ее у нас не было, — вот она, началась.

Я беру такси и, как все, ползу в пробке домой.

Дома я пью чай, параллельно слушая, как Алла Демидова читает стихи Цветаевой по радио «Культура». Рядом в приемнике, стоит только чуть крутануть ручку настройки, новости из Украины, но я этого не делаю, я умный, я трушу — мне достаточно вчерашнего разговора с официанткой… Потом разговариваю по телефону со знакомой, в числе прочего говорим и о политике: она возмущается украинскими событиями, условно — она «за Украину», в трубке странная гулкость, поэтому я говорю ей:

— Прекрати об этом.

Она ругает меня за советскую привычку бояться, я соглашаюсь, но по-преж­нему почти ничего не отвечаю ей. Кроме того, если я скажу, что мне жалко людей в Донецке, она скажет, что я — «ватник», «патриот»… — ведь «наши» первые начали.

И что, что первые, — а мирные жители при чем? У украинцев советники из Евросоюза, у них же европейские ценности, права человека, зачем стрелять по жилым домам?

Потом приходит жена, мы ужинаем, и только вечером я сажусь за компьютер и набираю в поисковике слова «Одесса, май». Собственно, дальше можно не писать: то, что я читаю, меня… шокирует, хотя это неточное слово в данном случае. Правильнее будет сказать, что я …, но матерные слова в текстах теперь запрещены. Впрочем, не будем тянуть время — в материале, выложенном в Интернете, написано, что 3 мая 2014 года в городе Одесса состоялись две политические демонстрации, одна сторонников, другая противников майдана. Через несколько часов сторонники и противники столкнулись, и произошла массовая драка, в которой сторонников было то ли больше, то ли они оказались агрессивнее, и противники заперлись в местном Доме или Дворце — я никогда не был в Одессе (говорят, это замечательный город) — профсоюзов. Сторонники майдана и демократии не смогли войти в здание и тогда подожгли его. Это естественно для военных действий, но это не была война, и во Дворце сидели не солдаты враждебного государства, а просто люди иных политических взглядов, даже если среди них было несколько иностранных провокаторов или советников (которые к тому времени, я думаю, успели слинять).

Итак, дом подожгли и… И препятствовали выходу противников майдана. В результате около сорока человек погибли, около двухсот получили травмы различной степени тяжести, выпрыгивая из окон. Впрочем, к чести жителей Одессы, на одном из сайтов было написано, что некоторые сторонники майдана и демократии помогали некоторым ее противникам покинуть здание через окна второго этажа и запасной выход.

Одесская полиция, кстати, присутствовала, но в происходящее, как настоящая полиция, не вмешивалась.

Далее поисковик показывал комментарии политиков (читать не стал), комментарии СМИ (тоже не читал) и статью о прошлогоднем фестивале юмора в Одессе. Когда я оторвался от экрана, было около двух часов ночи. Жена спала, и я не стал ее будить. К тому же она тоже впечатлительный человек, хотя, если рассказать ТАКОЕ человеку даже с железными нервами, наверное, он долго не уснет. Я послал СМС: «спишь?» — демократически настроенной подруге, и она ответила через некоторое время: «да». Приятель из Америки, с которым я иногда разговариваю по skype, был не в сети. Приятелю из Киева, с которым я тоже иногда разговариваю по skype, я звонить не стал — побоялся испортить отношения… Я открыл окно. Была чудесная прохладная ночь. Тихо шумели деревья под ночным ветром. Я негромко включил телевизор. По Первому каналу шло какое-то шоу, по тридцать первому очень симпатично рассказывали о путешествии в Африку. На «Энимал плэнет» лев гнался за антилопой.

Как такое могло произойти?! Сорок человек сгорели заживо!..

В Одессе живет Кира Муратова. Там родились Бабель, Багрицкий, Юрий Олеша. Я пытался найти комментарий Муратовой где-нибудь в Интернете, но не нашел.

Сутки езды.

А здесь, в Москве, — такое возможно? Я вспомнил 1993 год, грузовик, таранящий двери Останкино, стрельбу вокруг телецентра, «Икарусы» с вооруженными людьми, которые я видел на Садовом кольце… Я вспомнил все разговоры об особом украинском менталитете, позволяющем украинцам жить в более свободном обществе и совершать уже вторую подряд революцию. Я согласен, они молодцы. Но история в одесском Дворце профсоюзов — тоже проявление этого «менталитета»? Или «менталитет» живет только в Киеве? Или мы все — просто совки, готовые вцепиться друг в друга по любому поводу, кто-то больше, а кто-то меньше?

Я не знал. Заснул я поздно, уже светало.

Встал в двенадцать, позвонил на работу, что приду после обеда. Наврал какую-то ерунду. Настроение было плохое… По дороге на работу сел в уличном кафе. Опять написал СМС демократически настроенной подруге. Она перезвонила.

— Это все из-за полиции, — сказала она. — Почему они это допустили, не вмешались?

Посоветовала хорошую статью в «Огоньке» на эту тему (где рассказывалось, как проходят такие митинги в Германии), добавила:

— Ты расстроился? Я тебя знаю, да. — Сказала что-то теплое. (Спасибо.)

Я сидел и пил кофе. Кстати, кофе был неплохой, видимо, начальство добавляло в заварку не очень много «робусты». Мимо шли люди, был чудесный солнечный день. Я опять начал делать йоговское дыхание. Вдох на «раз-два», выдох на «раз-два-три-четыре». Представил себе улыбающееся лицо четырнадцатого далай-ламы… Постепенно успокоился, хотя бы немного.

Но убитые в Одессе не воскресли.

3.

Прошло месяца два. В выходные мы с женой были в кино. Алессандро Ходоровски (не перепутайте с Ходорковски), классик сюрреализма, младший современник и приятель Бунюэля и Дали, но нам не понравилось. Слишком много emotions, слишком демонстративно — похоже на пантомиму. После кино сели в садике около кинотеатра обсудить-поговорить, классик все-таки… Начали разговор, а потом (не сразу) услышали: на соседних скамейках компания лет по тридцать пять — сорок, по виду менеджеры среднего и выше среднего звена, бодро обсуждала… время подлета... американских ракет сюда и наших туда. Мило, правда? Вашу мать!..

Хотя получалось, что наши быстрее. Из-за топлива какого-то особенного. Ура!

На заднем плане плетеные кресла, модные кирпичные стены, прикольная обстановка, бар с бутылками со всей Европы, на стенах афиши: Том Круз, Мадонна, тот же Ходоровски.

И еще один парень сказал:

— Я тут узнал, что в случае войны шлюзы московского метро закроются через пятнадцать минут после сигнала тревоги.

Другой говорит:

— Как через пятнадцать?.. А те, кто не успел?..

Первый:

— Кто не успел, тот опоздал. Хотя мы же все друг друга поубиваем… По дороге к этим дверям.

И все засмеялись.

— Ха-ха-ха.

Бодро так, почти спортивно.

Только одна девушка немного загрустила, я видел. Такая, с милым русским лицом и темно-русым хвостиком волос.

И мне захотелось ее обнять, как ангел в фильме Вима Вендерса «Небо над Берлином». Незаметно встать, невидимым подойти и обнять.

И — давно я не слышал таких разговоров, ох, давно… С конца советской власти, то есть больше двадцати лет. Я имею в виду про «подлетное время», «шлюзы метро» и тому подобное.

Про Ходоровски разговор не задался, хотя в фильме что-то было про военную хунту в Аргентине… Рифма, так сказать.

Рассказал случай одной знакомой. Она психолог.

Говорю:

— Они что, не в своем уме?

Знакомая говорит:

— Не, это классика психологии. Еще Фрейд описал в книге «Эрос и Танатос». Тяготение к смерти. Ты же литератор, забыл, что ли?.. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Время шепчет, вот они и повторяют... Но ты не волнуйся — это не всерьез. Они случайно не улыбались при этом? Как-то так, немного странно.

— Улыбались, — говорю.

— Ну вот видишь. Кайф ловят — от страха.

(А может, знакомая сказала мне: «Юнг описал», не помню).

Но мне все-таки кажется, что Фрейд Фрейдом (или Юнгом), а менагеры были точно — немного не в себе.

Подумал сейчас, что ангелам из «Неба над Берлином» все же не мешало бы обнять их. Причем всех.

Или даже — НАС ВСЕХ. Всех, кто был в тот момент в этом садике, на этой улице, в этом городе, в этой стране. Сильный бы кадр был…

Зрители бы плакали.

А голос за кадром (например, актера Питера Фалька из сериала «Лейтенант Коломбо») сказал бы: «Ну что вы, что вы, ничего-ничего, все образуется».

Два дня спустя вышел вечером за газетой — еще день такой был, тихий и пасмурный, я очень люблю такие дни в Москве — и на обратном пути ее бегло просмотрел. Разумеется, сначала что-то про Украину, потом о том, что сын депутата Госдумы якобы оказался крупным хакером и его Интерпол арестовал аж на Мальдивах, а потом, среди прочих новостей третьей полосы некрупно, что часть наших ракетных войск стратегического назначения приведена в состояние повышенной боеготовности. Мол, американцы что-то провели через свой Конгресс, и мы, в ответ на это, сыграли так. Белый слон проходит по диагонали e5-e8, черная ладья в ответ h1-h4.

Обалдел, стал читать заметку дальше. Ну, там расшифровывается, в более спокойном тоне, что после Украины американцы забеспокоились, и республиканцы провели что-то о своем ПРО через Конгресс. А наше командование в свою очередь — только уже про наступательное оружие. А они в свою. И, как говорится, пошла писать губерния… И еще сверху фотография такая: веселый молодой пацан-солдатик сидит в кабинке под этой страшной зеленой тушей, смотрит в окошко и улыбается в камеру.

Кстати, он ведь облучается там, наверное.

Я видел таких мальчиков на репетициях парада Победы и еще тогда испугался.

А поздно вечером пошел дождь. Теплый такой, мелкий, летний. И было здорово стоять под ним на вечерней улице, смотреть на черный от воды асфальт, на мокрую листву, на симпатичных молодых ребят в разноцветных куртках, едущих на велосипедах под дождем. И как-то совершенно не хотелось думать, во что превратится все это, во что превратимся все мы, если этот веселый пацан под зеленой тушей, выполняя далекий приказ своего надежно спрятавшегося начальства, нажмет на кнопку...

*  Имеется в виду статья Ильи Барабанова в «Коммерсант-Власть» от 2 июня 2014 года.