Об авторе | Виталий Олегович Кальпиди родился в 1957 году в Челябинске, автор книг стихотворений: «Пласты» (1990), «Аутсайдеры-2» (1990), «Стихотворения» (1993), «Мерцание» (1995), «Ресницы» (1997), «Запахи стыда» (1999), «Хакер» (2001), «Контрафакт» (2010), «В раю отдыхают от Бога» (2014), «Izbrannoe=Избранное» (2015. Премия им. Бажова 2016 г.). Лауреат премий имени Аполлона Григорьева, имени Бориса Пастернака, премии «Москва-Транзит» и др. Главный редактор многотомного издания «Антология современной уральской поэзии» (www.marginaly.ru). Представлены стихи из новой книги «Сосны». Предыдущая публикация в «Знамени» №8, 2011. Живет и работает в Челябинске.

Виталий Кальпиди

Свердловские стансы

* * *

Ты что, дурак? Опять расселся тут?
В траве — жучьё. Теплоцентраль. Бродяги.
Метель ментов (они нас заметут).
В ларёк — не видно кто — сгружает фляги.

И этот звук похож на гимн страны,
где воскресают мёртвые со скуки,
чтоб к женщинам подкрасться со спины,
в копну волос по локоть сунув руки.

Спроси: зачем? И я предположу:
так добывают перхоть снегопада, —
она придаст любому миражу
погоду рая на просторах ада,

где все сидят на корточках, в грязи,
а мимо них походкою невинной
идёт Мария с плёнками УЗИ,
где чётко виден крестик с пуповиной.

Пока в тебе не выключили свет,
пока ты прожигаешь дыры взглядом
сквозь небеса, которых, кстати, нет
(они лежат разобранные — рядом),

важней тебя то пыль со щёк щегла,
то волосатых рыб ночное бденье,
то женщина, которая легла
плеваться мотыльками наслажденья;

то пустота в скафандре воробья
с не северокавказскою горбинкой

следит за тем, как наблюдаю я
кузнечиков, измученных лезгинкой,

как рыжий Бог на Сталина похож,
особенно когда накинет китель,
как к демону (навряд ли это ложь)
приставлен ангел с опцией — «хранитель».

Смерть — идеально сделанный батут:
подбрасывает вверх людскую серость.
А я, дурак, на нём разлёгся тут,
и жизнь моя вокруг меня расселась.

Поэт изобретает немоту,
хотя при этом выглядит нелепо:
мычит с щекотной бабочкой во рту,
пока она его возносит в небо.

* * *

Глянь, нарядившись твоей сединою
я пробежал по двору.
Не представляю, что будет со мною,
если я завтра умру.

Жаль воробьёв, что не выучат идиш
в срок до девятого дня.
Ты состоишь из того, что не видишь
больше на свете меня.

Кто бы ни клацнул в прихожей ключами,
молча лежи на боку.
Я не хотел бы являться ночами,
но не прийти не смогу.

Буду шарахаться, биться о стену,
пыль за комодом жевать,
даже дыханье твоё как измену
жуткую переживать.

И не от вафельной мокрой салфетки
утром следы на щеке, —
просто так мёртвые делают метки,
схожие с меткой Пирке.

Смерть — новогодняя ёлка кривая
лестничной клетки в углу;
людям звонят, и они открывают
с острой гирляндой во рту, —

не дожидаясь, чтоб крика быстрее
лопнули слёз пузыри,
вносят в квартиру кошмар брадобрея
и застревают в двери.

Смерть — это самое раннее детство
вечности тёплой, как рот,
вот бы попробовать не отсидеться,
а перейти её вброд.

Ну, а с изнанки куда интересней:
только усядется грунт,
каждый из мёртвых захочет — воскреснет
сроком на сорок секунд.

Я их потрачу на гибкую вичку,
чтоб, как мальчишка-пастух,
в тополь (полёт загоняя в синичку)
гнать обезумевший пух.

Весь в седине тополиной, отвесной
я пробегу по двору.
Как же ты будешь мне не интересна,
если я завтра умру.

* * *

Смотрел TV. На фразе: «Форрест,
беги...», — мне стало жутко, ведь
так за окошком хрустнул хворост,
что это были пальцы ведьм.

Они в свои играют игры,
с сосны облизывая клей,
чтоб та себе под ногти иглы
могла вогнать... — ан, нет ногтей,

а есть твои сухие руки,
уже артритные на треть,
ты ими утром слой старухи
с лица пытаешься стереть.

Все пары в старости неряхи, —
тем паче мы, когда вдвоём
лежим практически во прахе
и поцелуем губы трём.

А к четырём на кухне сумрак
наступит на седую мышь,
где ты, достав еду из сумок,
не зажигая свет, сидишь.

Скажи, с какого перепуга
ты застаёшь меня врасплох
и, как ребёнка, память в угол
всё время ставишь на горох:

там я с ахматовской молодкой,
стою, как будто под венцом,
наполненный твардовской водкой
и заболоцким холодцом;

там ты у старой водокачки
ревёшь, не открывая рот,

пытаясь, стоя на карачках,
назад произвести аборт.

«Взамен любви, которой нету,
ты нежность вымещал на мне...» —
захочешь крикнуть ближе к лету,
а вот осмелишься — к зиме,

и отопительные трубы
ударят палками в набат,
и за окном оскалит зубы
себя жующий снегопад,

и каждый с собственного края,
спиной друг к другу на кровать
мы ляжем, глаз не закрывая,
чтоб смерть свою не проморгать.

Свердловские стансы

То похвала, то пахлава,
то задом наперёд
скажи сто тысяч раз «халва» —
во рту начнётся мёд.

Я ангелов кормлю вилком
капустным и шепчу:
«Welcome, пернатые, welcome,
я вас поймать хочу...»

Метель в Свердловске — это миф:
здесь просто воздух сед,
но, ватку снега разломив,
кровавый видишь след.

(Я слышал выстрелы в раю,
и смех, и даже дождь,
переходящий в смерть мою,
похожую на дочь).

С коричневым загаром вый
гудит сосновый бор —
не выкорчёвываемый
вегетативный хор.

Торчит глухонемой старик
в тени своих старух.
Чтоб вырвать у него язык, —
схвати за кисти рук.

Он не Харон, хотя не раз
тестировал Исеть,
и знает, что не мы, а нас
разочарует смерть.

(За неуплату отключён
собак осенний лай,
а докрасна нагретый клён
кровит, как самурай).

Я с лысой бабочкой во рту,
не открывая рта,
жену целую на лету
туда, где пустота.

Послушайте: «фьи-фьи...», —
вот так — не в унисон
летят альцгеймеры любви
над парком Паркинсон.
(Шмеля потрогай за лицо,
сорви с него мундир,
он там мохнатее кацо,
усатый, как Шекспир).

Не суйся в жалкий суицид,
не надо полумер.
«Ты должен гибель заслужид», —
сказал бы Агасфер.

О, хорошо на свете всё
«on-line» и даже — «off-»...
Подписано: бабай Басё,
и смерть его — Бажов.

Стихи, посвящённые юному челябинскому поэту, решившему стать революционером

Москва воняет. Пахнет Питер. Пермь
благоухает, почивая в бозе,
где не великолепный Питер Пэн
 как рифма — чересчур претенциозен.

И разбодяжив Екатеринбург,
свердловских нарк «дошёл»: над ним в кювете
 столб отфонарный дрочит Микки Рурк
двумя руками, — так он ярче светит.

Не путешествуй! Место знай своё!
Сиди на нём, чтоб появился глянец,
пока не вспыхнет в небе: «Ё-моё,
мы, кажется, приехали —

Он уязвим, гремуч, пахуч, пархат,
похож на циркуль, проглотивший штанген,
и всё же умудряется порхать, —
под «Ан» закамуфлированный Ангел.

Пусть для него полоний — полонез,
а колумбарий — клумба, а не зданье,
но он не бес, свалившийся с небес,
а так себе — небесное созданье.

Скажи «Брэд Питт» — откликнется питбуль;
тут снег намят, как шарики из хлеба,
накатанные пальцами грязнуль,
практически свисающими с неба.

Для них в земле зарыт аккордеон
с набором чёрных безымянных клавиш,
и горе нам, когда играет он
пространствами южноуральских кладбищ.

Пока мы с беляшами здесь стоим
и дышим производными напалма,
русалками набит Иерусалим
а Вена — бритвами, а Пиза — чем попало.

а Гамсуна всё время лупит Кнут,
а Карфаген разрушен в «саркофаге»,
и пусть кузнечики коленки изогнут,
чтоб не забыть, как выглядит

Постился Блок до смерти, блокпосты
принадлежат поэтому поэтам:
их языки, как ящериц хвосты, —
отброшены (шевелятся при этом).

И ты, стоящий посреди страны,
её зеро подцвечиваешь красным...
Да будут твои умыслы умны,
а помыслы избыточно прекрасны!

Чтоб сделать выстрел из карандаша,
возьми графит, сдави его до крови,
езжай в Озёрск, придумай УПШ,
и УПШ всегда тебя прикроет.

                                                              Челябинск