|
ПЕРЕУЧЕТ
Юлия Подлубнова
Саквояж без правил
Взрослые о детях и о детской литературе в «толстых» журналах и альманахах
2015–2016 гг
Нина Ягодинцева. Взрослые мифы о детской литературе («Бельские просторы», 2015, № 9 (202)).
Нина Ягодинцева пытается покинуть мифологическое пространство, в котором оказывается всякий взрослый, рассуждающий о детстве. Взрослые в своем большинстве не понимают современных детей, не имеют эффективных инструментов для построения разговора с детьми и о детях. Отсюда множество неудачных текстов современной детской литературы, которые не раз становились объектом справедливой критики, в том числе на страницах серьезных изданий.
Как известно, детская литература закладывает представления о должном, участвующие в формировании образа будущего или его множественных образов. «Все предельно просто: литература формирует сознание, сознание преобразует реальность». Поэтому очень важно понимать, что такое современный ребенок, смотреть на него без иллюзий, искать наиболее продуктивные способы коммуникации взрослых и детей.
Автор выделяет целый ряд мифов, которые мешают адекватному осмыслению феномена современного детства, являются опасной ловушкой для взрослых. Миф первый — дети в век цифровых технологий умеют работать с информацией, знают очень много, их нелегко удивить, нелегко увлечь. Миф второй — детей надо развлекать. Миф третий — постоянная потребность в новизне.
Разумеется, цель статьи — развенчание мифов. «Да, современные дети достаточно свободно ориентируются в море информации, но, во-первых, она в очень незначительной степени становится знанием (то есть частью внутреннего мира ребенка), во-вторых, детям остро не хватает культуры эмоционального переживания и сопереживания — именно эту культуру и воспитывает хорошая литература, а в-третьих, обманчивая доступность информации очень быстро взращивает в человеке душевную лень». «Детям развлекаться некогда — каждый день напряженно готовит их к будущей деятельности, формирует личность и проверяет ее на прочность». Детская литература должна не развлекать, а увлекать. Наконец, «мы забыли, что детство — это игрушки любимые, а не каждый день новые, это бесконечное повторение незатейливых игр…» Требуется «не новизна, а глубина, в которую ребенок может погружаться при перечитывании книги».
Вслед за обозначением ложных представлений о детстве Нина Ягодинцева формулирует требования к детской литературе. 1. Литература должна быть нравственной. 2. Учитывать специфику разных детских возрастов. 3. Учить глубокому пониманию жизни. 4. Быть качественной. 5. Формировать начальный культурный код, основу общественного взаимопонимания.
Статья имеет довольно абстрактный характер и не отвечает на сакраментальный вопрос: что предлагать современному ребенку в качестве ценностей? Однако все диагнозы поставлены точно.
Вероника Чарская-Бойко, Марина Иванкива. Социальная тематика в современной российской литературе для подростков: мировая традиция и национальная специфика («Детские чтения», 2015, том 8, № 2).
«Детские чтения» — это научный альманах, предлагаемая статья носит научный характер, весьма интересна анализом современной детской литературы, точнее, литературы подростковой, определение которой попытались дать авторы, ибо явление это довольно новое. Разумеется, не обошлось без историко-литературных экскурсов, из которых можно узнать, что подростковая литература сформировалась как феномен в рамках американской культуры 1950–1960-х гг., и ее библией стал роман Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Центральной проблемой такого рода литературы неизбежно становится поиск самоидентичности. Кроме того, подростковая литература характеризуется острой социальной направленностью, исповедальностью, употреблением сленга, экспериментами с композицией. Авторы утверждают, что в России становление феномена подростковой литературы пришлось на постперестроечную эпоху, когда социальность была проблематизирована на глобальном уровне, в то время как в советской детской литературе социальное, как правило, подменялось нравственным.
Статья важна тем, что обозначает проблемы, с которыми приходится сталкиваться современным детям. «Среди тем, уже известных отечественному читателю: война, сиротство, беспризорничество, неполные семьи, социальное устройство общества, переосмысление отечественной истории. Другие темы появляются в отечественной детской литературе под влиянием западноевропейской традиции и современной жизни: насилие, взаимоотношения полов, дети-инвалиды и дети с ограниченными возможностями, наркотики, алкоголь, проституция». Помимо прочего в проблемном поле — сложные отношения со взрослыми, которые выступают как непонятные «они», своего рода инопланетяне для подростка. При этом трудная судьба ребенка в советской литературе не может находиться в одном ряду с судьбой подростка современной словесности — здесь совершенно неактуальна советская идея воспитания жизнью. Если с чем и сравнивать ситуации подростковой литературы, то логичнее брать примеры из русской классики.
Авторы рассматривают несколько проблемных зон, предлагая анализ произведений современных писателей. В частности, проблема сиротства освещается на примере книг Дины Сабитовой «Где нет зимы» (2011) и «Три твоих имени» (2012). «Писательница деликатно, без лишних эмоций рассказывает истории своих героев, обращаясь не только к детям, оказавшимся в подобной ситуации, но и к окружающим их взрослым». Серьезным вопросом становится историческая идентичность. Так, тема Большого Террора поднимается в книге «Сталинский нос» эмигрировавшего в США в 1983 г. Евгения Ельчина (2011, на русском языке — 2013). Если не считать отсылок к «Носу» и «Одному дню Ивана Денисовича», то книга Ельчина — типичная антиутопия для детей. Книга «Сахарный ребенок: история девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской» (2014) Ольги Громовой, также поднимающая тему страха и несвободы в определенных исторических условиях, иная по формату. «Перед нами фактически документальная проза — книга представляет собой обработанные и записанные Ольгой Громовой воспоминания Стеллы Нудольской о своем детстве, которое пришлось на конец 1930-х. После ареста отца маленькая Стелла (Эля) и ее мама объявляются ЧСИР (члены семьи изменника Родины) и отправляются в лагерь в Киргизии». «При очевидном различии двух книг, схождения представляются гораздо более важными, так как они задают новый тон в подростковой прозе о политике», — подводят итог авторы.
Еще одна ранее табуированная тема — больные дети. «Современные авторы пишут о дифтерии («Карантин» (2004) М. С. Романушко), ДЦП («Маргарита» (2014) М. Богорад), слепоглухоте («Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю» (2014) И. Поволоцкой), муковисцидозе («Я дышу, или Муковисцидоз изнутри» (2013) Г. Московцева), о детях-инвалидах («Бумажные маки» (1999) М. Веховой), об особых детях («Приключения другого мальчика» (2014) Е. Заварзиной-Мэмми, «С самого начала…: простая история непростого ребенка» (2015) Н. Кицмаришвили) и многом другом. Чаще всего это биографическая или мемуарная литература, написанная людьми, страдающими тем или иным заболеванием, или их родителями». Более подробно в статье рассматривается повесть Екатерины Мурашовой «Класс коррекции» (2004).
Вывод исследования сводится к тому, что можно говорить «о влиянии на нашу литературу не только тематики, но и стилистики западного подросткового романа: свобода творческого поиска, неконвенциональность письма, отсутствие самоцензуры и страха внешней цензуры — эти аспекты разрабатываются современными русскоязычными писателями, пишущими для подростков». Однако не менее существенным кажется обозначение проблем, с которыми сталкиваются современные дети, т. к. это не просто обозначение, но моделирование картины мира подростка. И здесь нельзя не сказать об очевидной экстраполяции взрослых проблем на детский мир.
Так ли на самом деле проблемна жизнь ребенка?
Эдуард Веркин. Звездолет с перебитым крылом («Октябрь», 2016, № 6).
На практике социально проблематизированные тексты в российской детской литературе встречаются нечасто. Скорее наоборот, писатели пытаются уйти от жесткой социальности, создать антитезу миру, полному негатива, представить детство как своего рода утопию. И новая повесть Эдуарда Веркина — яркий тому пример.
Повесть ожидаемо похожа на предыдущий роман Веркина «Облачный полк» — вновь центральными персонажами становятся мальчишки предподросткового возраста.
Писатель переносит действие в 1980 год, мифологизированное в современной массовой культуре позднесоветское прошлое. Серьезных проблем у мальчишек нет. Их мир достаточно безопасен. Даже товарный дефицит не кажется какой-либо проблемой, хотя не уверена, что современный ребенок сможет понять такого рода пассажи:
«— А можно сгущенку найти? — Марк поставил на перила банку. — Можно?!
У нас три банки в погребе за солеными огурцами спрятаны, но это на Новый год — мама их сварит и сделает “Муравейник”, как раз и грецких орехов пришлют. Я люблю “Муравейник”, особенно если его не из печенья сделать, а из сухарей, а еще лучше из коржиков.
— Я могу достать, — тут же сказал Дюшка. — У отца могу попросить, он найдет. Но не сразу, неделю надо подождать». В данном случае обнаруживает себя та самая двойная читательская адресация детской литературы, о которой много говорят исследователи и критики, ведь только рожденные в СССР способны узнать реалии подобного детства, вспомнить, чем велосипед «Орленок» отличается от «Камы», и по-настоящему отождествить себя с героями «Звездолета».
Однако беспроблемной сюжетная проза быть не может — коллизия повести Веркина строится вокруг контакта мальчишек со странными детьми, судя по всему, пришельцами из будущего, которые заброшены в 1980 год и вынуждены приспосабливаться к окружающей действительности. Реальное здесь последовательно подменяется фантастическим. Фантастическое по-своему увлекает, но не удивляет и не поражает. От прочтения повести остается понимание, что контакт жизненно необходим, особенно в детстве. И еще — какое-то пронзительное ощущение безоблачности всего произошедшего.
Ксения Драгунская. Один рассказ и фрагменты повести («Новый мир», 2016, № 4).
Когда писатели не затрагивают социальность, им не остается ничего другого, как проблематизировать сам мир детства и отрочества. В предисловии к своей публикации Ксения Драгунская признается: «...Детским писателем может считать себя тот, кто систематически пишет для детей, выдает, так сказать, продукцию на-гора, изучает ремесло, детей, висит на подростковых сайтах, чтобы знать тонкости, их нынешние интересы, словечки там всякие, говорить их нынешним языком, чтобы вот как бы обмануть читателей, чтоб и казалось, что книжку написала девочка четырнадцати лет, а не тетя под пятьдесят...»
Всякая девочка лет четырнадцати знает по себе, что замкнутый мир семьи также полон проблем. Пока взрослые обсуждают холодильники, распродажи, скидки и санкции, дети пытаются бежать из дома к таганрогской бабушке, захватив другую бабушку-инвалида и кота. «А на улице прохожие оборачивались вслед странной компании. Девочка катила инвалидную коляску. В коляске, укутав ноги пледом, сидела пожилая женщина. На коленях у нее был кот в переноске. Женщина с интересом смотрела по сторонам и рассказывала коту, что видит. Рядом парнишка нес два рюкзачка» (рассказ «Милые люди»). Все участники этого действа, включая таганрогскую бабушку, которая никогда не видела внучку, но постоянно зовет ее к себе в гости, находятся в состоянии депривации. Бабушку-инвалида взрослые стыдливо скрывают от других. Девочка Настя живет в неполной семье. Мальчик Антон — «очкастый шмендрик». Возможно, только кот Агафон вполне счастлив, но бежать без кота никак нельзя.
Побег от нормальных и скучных взрослых — типичная ситуация для детской литературы, которая, впрочем, не решает семейные проблемы, всегда так эмоционально переживаемые детьми, что современные писатели передают, как правило, очень точно.
Михаил Пегов. Рассвет forever! («Урал», 2015, № 10).
Все счастливые семьи похожи друг на друга: мама, папа, дети, бабушки, дедушки. Внутри семей, разумеется, свои расклады. Если, например, мама и папа хорошие, то не обойдется без вредного дедушки, пытающегося продать внуку соломенную шляпу. Впрочем, повесть Михаила Пегова не об этом. Писатель моделирует ситуацию первой любви и пытается раскрыть внутренний мир подростка через его переживание этого нового чувства.
«— Ой, гляди! — воскликнула Гуля, запрокинув к небу голову. Там в сторону заката летели две серебристые чайки. Одна большая, другая чуть меньше. — Ромка, это тот чаёнок! Он нашел себе товарища! Вместе они долетят до моря!
— Должны! Гуля, ты знаешь, о чем я подумал? Если наша планета все время вращается, то каждое мгновенье где-то на Земле наступает рассвет. Рассвет forever! Вот и сейчас, мы с тобой смотрим, как солнце опускается за горизонт, а другие люди видят, как оно восходит.
— Давай помашем им!
— Давай!
И, вскинув вверх руки, мы замахали вслед уходящему солнцу:
— Привет, люди! Удачи вам! Счастья!»
Счастье — это быть вместе, несмотря на родительский запрет — как Ромео и Джульетта. Недаром история этой любви тоже начинается в Италии. Счастье — это рассказывать девочке что-то из истории, которая, судя по всему, уже перерастает в профессиональное увлечение. Счастье — это находиться в безопасности и думать о человечестве.
И снова детские проблемы оказываются чем-то легко переживаемым и легко разрешаемым, как будто бы реальная жизнь не имеет к детям никакого отношения. Похоже, именно такая литература доминирует сегодня, во многом воплощая те мифы, от которых предостерегает Нина Ягодинцева, по сути, моделируя среднестатистический беспроблемный образ современного ребенка. Юным читателям, возможно, она импонирует, однако взрослому не очень интересно — дети и их поступки предсказуемы и не умиляют.
Ольга Столповская. Саквояж («Дружба народов», 2015, № 11).
Этот рассказ — редкая находка, буквально апофеоз взрослого разговора о детях. Рассказ начинается с фразы «Ампулы нашли на сеновале» и заканчивается смертью зарытых в землю и вырытых обратно, но запоздало, котят. Один из котят, надо сказать, выживает, однако это не влияет на общую провокативную атмосферу рассказа.
Сестры здесь находят загадочные ампулы на сеновале, интересуются одноруким печником Брыкиным, уже старым, тридцатилетним, имеющим репутацию убийцы, очень странно исследуют вопросы деторождения.
«— Поцелуй меня! — внезапно требует сестрица.
— Зачем?
— Вот поцелуй, узнаешь!
Чмокаю в щечку.
— Ты не умеешь целоваться.
— Это почему?
— Ты целуешься по-детски. Надо в губы. И с языком.
— А мне нравится так.
— Представь, что я мальчик, в которого ты влюблена.
Практические занятия, бесконечно увлекательные и таинственные».
Здесь, собственно, нарушаются все табу детской литературы, читательский адрес рассказа зашкаливает за 16+. Именно такой абсурдно-страшный мир, где есть ампулы, жестокость, убийства, эротика и, разумеется, черный юмор, и есть взрослый мир, разумеется, при условии определенной оптики взрослого. Когда сюда помещаются дети, никакой скидки на детство не происходит: они вовлечены в те игры, в которые играет сам автор. Причем такое детство вовсе не изображается неблагополучным, оно, скорее, имманентно неблагополучной действительности.
«— Нет, мы слышим, как они мяучат! Ну Брыкин, ну миленький, ну отдай котят! Они ведь задыхаются! Ну хочешь, я тебе трусы покажу?!
— Эх! Алена, жопа солена!
— И она покажет! Покажешь ведь?
— Дура! — я почувствовала, как мое лицо заливает краска.
— Не пугай ежа голой задницей!.. Чо я там не видел. Дай посмотреть, чо в саквояже-то.
— Вот, — сестра достала ампулы в бумаге».
Надо сказать, подобная авторская оптика отнюдь не всегда освобождает от мифов — мифы о счастливом детстве и чистых (во всех смыслах) детях как бы выносятся за скобки и присутствуют где-то рядом, пока Столповская упоенно взламывает стереотипы. Парадоксальным образом подобная стратегия оказывается успешной: детство и дети выглядят здесь наиболее реалистично.
Екатеринбург
|
