СОВЕТСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Об авторе | Елена Николаевна Иваницкая — филолог, педагог, прозаик, критик. Родилась и училась в Ростове-на-Дону. Преподавала в Ростовском университете и Институте международного права и экономики им. Грибоедова. Автор романов «Пишем ужасы» (2012) и «Делай, что хочешь» (2015). Живет в Москве.

Елена Иваницкая

Один на один с государственной ложью

Несколько тезисов о нашем советском детстве

Изучение детства позднесоветских поколений началось, по сути, только в новом веке. Предполагаю, что долгое время этому препятствовала травматичность пережитого нами опыта.

Вижу одно, слышу другое: удалось ли коммунистическое воспитание?

Огромные ресурсы и необъятное время нашего детства поглотило коммунистическое воспитание подрастающего поколения. Советские родители не имели права передавать детям свое понимание происходящего. Они сами вынуждены были принимать меры, чтобы дети оставались в идейной собственности государства. Наив­ное замечание ребенка могло оказаться нечаянной антисоветчиной — и подвести всю семью. Педагоги были обязаны следить за болтовней учеников, вести учет не­осторожных высказываний и проверять идейную атмосферу в семье. Парадокс состоял в том, что родители-коммунисты тоже не могли передавать детям свои коммунистические убеждения — из-за двух непреодолимых препятствий. Первым был мертвый язык. Другого языка у коммунистической идеологии не существовало, а искать иной, подходящий для живого разговора с ребенком, было опасно. Отклонение от языка стало бы и отклонением от идеологии. Но важней было второе препятствие. Искренний разговор на политическую тему был невозможен в принципе, потому что пропаганда резко расходилась с объективной реальностью. Поэтому в советских семьях все политическое было табуировано. Родители предписывали детям молчать и не думать «об этом», а высказываться по требованию воспитателя или учителя и только теми словами, которые были заучены прежде. Обычно такое предписание было негласным, но иногда старшие прямо этого требовали. Педагог Леонид Лопатин вспоминает, что в конце 50-х годов отец с матерью «постоянно напоминали детям (нас было шестеро) “говорить, как в школе велят, иначе нашего папку посадят”»¹. Исключения были редки — в семьях диссидентских, религиозных, а с годами все чаще в высококультурных столичных семьях.

Удалось режиму коммунистическое воспитание или нет — вопрос дискуссионный. Точнее: существуют изолированные разноречивые мнения, дискуссия не ведется, критерии удачи или неудачи не обсуждаются.

Борис Фирсов и его ученики и последователи утверждают, что семья победила агитпроп в борьбе за душу ребенка. В сборнике «Разномыслие в СССР» Михаил Рожанский пишет так: «Особое мирочувствование тех, кто был детьми в 50–80-х, Борис Фирсов объясняет “умной силой” их родителей, взявшей верх над обскурантизмом доктринального воспитания»².

Но, оказывается, умной силой Борис Фирсов называет скрытность и молчание родителей, их невмешательство в дело идейной формовки детей. С одной стороны, такое мнение кажется мне странным. Я бы сказала — попыткой выдать нужду за добродетель. С другой стороны, я его очень понимаю, потому что речь идет о наших любимых и любящих родителях, которые молчали от страха за нас.

Если допустить, будто целью агитпропа было внушение коммунистических идеалов (что бы это ни значило), то воспитательное поражение режима очевидно и причины его не кажутся мне сложными. По-моему, они тоже очевидны. Воспитывает жизнь, а не цитаты.

Укорочение личности

«Учительская газета» требовала от педагогов постоянной пропаганды: «Каждый урок, каждое классное и внеклассное мероприятие — не что иное, как пропаганда идей Коммунистической партии, нашего советского образа жизни»³.

Реальный советский образ жизни — вот он и воспитывал. Пропагандисту бесполезно тягаться с реальностью. «Руину не прикроешь страницей “Правды”» — писал Иосиф Бродский в эссе «Less than one», но он настаивал, что воспитание детей и взрослых режиму удалось. Целью воспитания он считал «капитуляцию перед государством» и «укорочение личности».

«Повиновение становилось второй натурой и первой, — пишет Бродский. — Человек с головой, конечно, пытался перехитрить систему — изобретая разные обходные маневры, вступая в сомнительные сделки с начальством, громоздя ложь на ложь, дергая ниточки семейных связей. Но ты поймешь, что сплетенная тобой паутина — паутина лжи…». И еще раз: «Я не видел человека, чья психика не была бы изуродована смирительной рубашкой послушания».

Коммунизм, Ленин, дорогой товарищ Леонид Ильич, миролюбивая политика родной партии, американские поджигатели — все это в жизни детей присутствовало ежедневно. Парадокс в том, что всего этого словно бы вовсе не было. В реальном общении с ребенком родители избегали разговоров на такие темы. Между собой дети тоже их не обсуждали. Родители старались, чтобы дети не слышали, как об этом судят взрослые. Политика «жила» только в особых местах, в особое время и по команде. Вне специального хронотопа, по собственной воле ребенку было запрещено затрагивать предметы, которые относились к ведению коммунистического воспитания и пропаганды.

В новейшем сборнике воспоминаний «Школа жизни»⁴  школьное детство 60–80-х годов реконструируется силами семидесяти мемуаристов, победивших в открытом конкурсе. Все тексты сборника откровенные, но «коммунистическое воспитание» вспоминают только те несколько человек, кто нажил опасные проблемы за отклонение от идейного status quo. Мемуаристы ни разу не вспоминают события в Чехословакии и войну в Афганистане, один раз — «угрозу ядерной войны», один раз — «политинформацию». Все эти события и угрозы присутствовали в жизни советского школьника постоянно, но говорить о них по собственной воле не полагалось. Не вспоминают «бывшие дети» и дорогого товарища Леонида Ильича, хотя у большинства вся школьная жизнь прошла под его бровями.

Классическая точка зрения, осененная именами Вацлава Гавела и Александра Солженицына, состоит в том, что коммунистическое воспитание — это «жизнь во лжи». Она же, по определению Бродского, — «капитуляция перед государством». Новейшая и завоевавшая популярность точка зрения Алексея Юрчака⁵ требует отказа от бинарных оппозиций (истинное лицо против маски) и состоит в том, что советская молодежь вырабатывала у себя политическую позицию вненаходимости. Бинарные оппозиции, утверждает Юрчак, неадекватны советской реальности. Например, голосование «за» в бинарных оппозициях — это либо истинное отношение, либо притворное. Но для «нормальной» советской молодежи это не было ни тем, ни другим, а было лишь исполнением ритуала. Произносимые слова утрачивали репрезентативную функцию и приобретали перформативную. «Перформативный сдвиг официального дискурса» — такими терминами описывает Юрчак эту ситуацию и преподносит ее не просто как «нормальную», но как заключающую в себе творче­ский и протестный потенциал. Советская молодежь научилась по-своему использовать идеологию: воспроизводить идеологические формы, «сдвигая» их содержание, «открывая новые, неподконтрольные пространства свободы». Именно перформативный сдвиг, полагает исследователь, «сделал этих людей единым поколением».

Помня собственный советский опыт и разделяя классический «бинарный» подход, я с этим не согласна. «Перформативный сдвиг» — то же самое, что «серый равнодушный океан голов и лес поднятых рук на митингах», о чем пишет в своем эссе Бродский. Голосование по команде и говорение по команде — это несомненное подчинение силовому полю официального дискурса. Иллюзия «вненаходимости» — это совершенно понятная попытка снять с себя вину за участие в практиках «советского образа жизни». Если голосование — это не голосование, а механический жест, если выборы — это не выборы, а явка на избирательный участок… — такую жизнь надо назвать патологической. А не «нормальной».

Советская идеология не выдерживала ни анализа, ни сличения с реальностью, но идеологическому воспитанию дети подвергались с самого раннего возраста. Детскую доверчивую память «забивали» идеологическими штампами. В статье «Язык распавшейся цивилизации» Мариэтта Чудакова, анализируя «Русский ассоциативный словарь», вышедший уже в новом веке (2002), показывает, «как глубоко пустила корни советская порча языка»⁶. Ассоциативный словарь составлялся на основе анкетирования студентов, то есть того поколения, которое попало в идеологическую формовку в самом конце советской власти, но на слово «строитель» самой частой реакцией было слово «коммунизма», на слово «активный» — слово «комсомолец»… и так далее в том же духе, увы.

Эти словесные штампы были проявлением ментальных штампов, нагруженных переживанием вины, страха и обязательного счастья. Оптимизм и уверенность в завтрашнем дне были идейной обязанностью каждого советского человека — в несомненном противоречии с реальностью.

«Привычное для нескольких поколений россиян чувство опасности и тревоги» отмечет Борис Дубин, и каждый из нас по себе знает, что он абсолютно прав⁷. В детстве я не любила свою жизнь, но чувствовала так: если все будет хорошо, то будет продолжаться все та же тоска и скука — школьная подневольность и очереди в поликлинике; но если будет плохо, то начнется война и такой ужас, о котором и подумать страшно.

Детский ум опасен для семьи

Советских детей с самых малых лет обязывали следить за политикой и любить определенных политических персон. Сознание советского человека с раннего детства формировали разорванным. «Недоступная черта» проходила между разными зонами жизни. Одна считалась самой важной, сакральной, но была и самой опасной. В ней нельзя было думать, а можно было только повторять заученные слова и жесты. Эта зона была по видимости всепроникающей — портреты Ленина висели даже в детских садах. Но думать о ней, говорить о ней тоже не полагалось, поэтому она была выключена из жизни. Она была всегда и повсюду, но «недоступная черта» отчеркивала ее и перечеркивала, поэтому ее как бы и не было. По одну сторону границы — бесконечное официальное мертвоговорение, по другую — молчание и уклончивость в семье. Советский образ жизни искажал или разрушал самые интимные и глубокие отношения между детьми и родителями. Психолог Виктор Коган прослеживал этот процесс в статье «Тоталитарное сознание и ребенок: семейное воспитание»: «Язык двоемыслия, освоенный взрослыми, но трудный и для них, недоступен ребенку, из-за чего он то и дело попадает впросак, навлекая на себя родительский гнев. Если же этот язык и осваивается, то страдают семейные связи, ибо у ребенка самоопределение в семье вытесняется раздвоенностью его личного и семейного Я»⁸.

Чтобы обезопасить ребенка перед идеологией и государством, родители жертвовали в отношениях с ним искренностью и доверительностью. Мемуаристы об этом свидетельствуют: «С родителями у большинства из нас особой задушевности не получалось. Может быть, потому, что и они своими родителями не были приучены разговаривать. Это объяснимо: слишком многое поколениям советских людей приходилось друг от друга скрывать. В массе своей это были молчащие поколения. Именно так недавно сказали о себе несколько моих знакомых стариков. Этот последовательный “заговор молчания” стал причиной “провалов в памяти” и следующих поколений»⁹.

Детский ум был опасен для семьи. Маленькие мыслители своей искренностью могли подставить семью под удар: малыши способны додуматься до крамолы и высказать ее вслух. Официальный пропагандистский напор и вынужденные им встречные действия родителей, пресекавших размышления детей, приводили к тому, что все образы, внушаемые пропагандой, становились «сакральными» в настоящем архаическом смысле слова. Самые священные фигуры и понятия оборачивались и самыми опасными, таинственными, зловещими.

Многозначное латинское прилагательное «sacer, sacra, sacrum» означает не только «священный, вызывающий благоговейное уважение», но и «обреченный подземным богам, проклятый, гнусный, отвратительный».

Каждому, кто был советским ребенком, известны семейные практики в этой области. Но такие практики не обсуждались и фактически не упоминались. Никогда — ни в советское время, ни в послесоветское. В 60–70-е годы массовым практическим решением был избирательный запрет: ребенку внушалось, что думать и говорить о «сакральных» образах по своей воле нельзя. Родители с разной степенью суровости пресекали любое упоминание о них. Это относилось к Ленину, Брежневу, коммунизму, партии. О них было можно (и строго обязательно) говорить в специально отведенное время в специально отведенном месте — например, когда воспитательница читает стишок про Ленина и велит повторить. Для школьников специальными хронотопами были пионерская линейка, ленинский зачет, политинформация. Причем говорить о сакральном следовало именно и только теми словами, которые прежде были произнесены воспитательницей или учительницей. Этого требовали и родители, и педагоги.

«Мои родители боялись всего. Это были настоящие, навсегда, на всю жизнь напуганные сталинским террором совслужащие. Главным наставлением, которое я получал от них, было “не высовывайся!”»¹⁰.

Идеологические клещи хватали всех родителей: «сакральные» (= зловещие) персонажи становились членами семьи, и к ним приходилось подлаживаться. В любой момент малыш мог спросить что-нибудь наивно крамольное. Родителям грозил и самый страшный вопрос: а ты, мамочка, а ты, папочка, вы-то кого больше любите — меня или дедушку Ленина? Семье нужно было принять меры, чтобы этот вопрос никогда не был задан.

Сегодня подобный вопрос детям уже приходит в голову, но они пока еще осмеливаются его задавать. «Не смейтесь, но я вчера вопрос этот услышал на улице. И, что гораздо интереснее, услышал ответ. Только это была не мама, а бабушка. Знаете, что она ответила ребенку? “Мы всех любим и всем желаем только добра...” Ребенку было лет восемь, это девочка была. На детской площадке они сидели. Я буквально проходил мимо, и до меня долетело вот это: “А кого больше — меня или президента?” Мне показалось, там было что-то среднее между запальчивостью детской и любопытством» (А.В. Электронное письмо от 3.07.2016. Личный архив автора).

Для текущих политических событий и современных фигур специальным хронотопом была политинформация. Из десятков, если не сотен политинформаций (которые, разумеется, никто не слушал) мне запомнилась одна: стоя столбом возле учительского стола и подглядывая в газету, я осуждала академика Сахарова. Было ли мне стыдно уже тогда? Конечно. Этот позор потому и запомнился, что было стыдно. Но вместе с тем я чувствовала и ту особую безответственность, которая воспитывалась советскими ритуалами. Мне велели — я отбубнила. Все равно никто не слушает. Все все понимают. От меня ничего не зависит. Такова жизнь.

Это безответственность заложника. Если идейно-политическая обработка детей была направлена на внушение чувств заложничества — безответственности, беспомощности и бесправия, то нельзя отрицать ее эффективности. От нас ничего не зависит, сиди тихо, а то хуже будет — это внушение усваивалось.

Если же учителя и впрямь прививали чувства «любви и уважения» к Ленину, партии, коммунизму, то эффект был отрицательным.

За пределами специальных хронотопов пионерских слов не было. Были другие — океан антисоветских анекдотов, частушек, слухов, баек.

Родители советских детей испытывали опасное давление с обеих сторон: от агитпропа и от антисоветской стихии. Взаимодействие семьи с антисоветчиной — проблема такая же необсуждаемая и неупоминаемая, как взаимодействие с идеологией.

В условиях деревенского и пролетарского детства дети слышали антисоветчину с самых ранних лет. «Сколько себя помню, столько и слышала» — вспоминает моя собеседница А.Б., детство которой прошло в уральских колхозах¹¹. В семьях сов­служащих детей ограждали строже. Возможных вариантов детского и родительского поведения было несколько.

Самый типичный: дети, усвоив избирательный запрет, понимали, что анекдот или частушка нарушают его, и услышанное скрывали от родителей. Это был самый удобный для семьи вариант детского поведения. Дети делали вид, что ничего не знают, родители делали вид, что дети ничего не знают. Социальные угрозы такого поведения были невысокими. Оно означало, что дети усвоили технику безопасности в отношениях с режимом.

Второй вариант требовал вмешательства: дети все же приносили домой услышанное на улице. Родители всегда пресекали детскую доверительность, но характер пресечения мог быть разным: от панически угрожающего до шутливо остерегающего, от жестко обрывающего до откровенно объясняющего.

Третий вариант был редким, но все же существовал: взрослые сами рассказывали анекдот, но предупреждали, что повторять его нельзя. По моему опыту и полученным свидетельствам, героем такого анекдота почти всегда был свергнутый Хрущев.

Счастье как обязанность

Советские дети не задавали родителям и учителям вопросов. Вообще никаких, тем более о политике, о партии, о вождях, о прошлом семьи, о смерти, о любви. Дети рано усваивали, что всякий несанкционированный вопрос уличает вопрошателя: либо он не знает положенного, либо хочет узнать неположенное. Эту реальность камуфлировала фикция, будто дети — неутомимые почемучки.

«От политики мои измученные ею родители обороняли нас с сестрой просто: с дошкольного возраста отдали в музыкальную школу и не давали продохнуть — делали из нас профессиональных музыкантов. Работать мы должны были музыкальными учительницами — подальше от реальной жизни. Сестра ничем таким не интересовалась. А я лет с четырнадцати запоминала проговорки родителей. В детстве об этом нельзя было с ними заговорить, как и о половой жизни. Эти темы шли почему-то рядом. Когда я стала что-то соображать, стала спрашивать. Ответ был: лучше вам этого не знать, потому что все это наверняка вернется. Рот был на замке всегда. Проговорки возникали при пьяных посиделках с родственниками. Кто-то из них за столом изрекал: “А я при Сталине жил хорошо”. Мама покрывалась пятнами, вытаскивала бедолагу в коридор и страшным шепотом кричала: “Сталин людей убивал!”. Однажды родному брату морду разодрала за что-то подобное»¹².

Всякий думающий человек, ребенок или взрослый, находился в унизительном и опасном положении, вынужденный подлаживаться к идеологическому вранью и сознавая себя винтиком, заложником и обманщиком.

Вечная благодарность вождю, партии, государству была идейной обязанностью каждого советского человека, в особенности ребенка. Облагодетельствованные советской властью, которая нам «все дала», мы должны были благодарить ее бесконечными «спасибо», а главное — неустанным трудом. Пропаганда открыто заявляла: если кто-то не испытывает благодарности, не чувствует себя вечным должником, а настроен критически, то единственно потому, что не желает честно трудиться: он мещанин, нытик с иждивенческими настроениями.

Детям эту установку внушали особенно упорно, пользуясь тем, что ребенок еще не может работать, как взрослый. Директор ростовской школы № 32 В. Тяпкин в областной газете «Молот» давал методику обвинения детей. В его статье «Воспитывать чувство общественного долга» изображена сцена: мальчишка недоволен, что в магазинах «теннисок нет», а пожилой рабочий «проведя по лицу натруженной рукой, спокойно произнес: “А сам-то ты положил хоть копейку в общую копилку, чтоб вот так нагло требовать?”»¹³. Из текста следует, что мальчишка ничего не требовал. Он всего лишь хотел тенниску (то есть майку) купить. За родительские, понятно, деньги — своих у него еще нет. Но по схеме директора-пропагандиста — и всего агитпропа — он тут же превращался в тунеядца, который нагло требует райскую жизнь на тарелочке. Эту схему я по себе очень хорошо помню. Ее применяли даже в детском саду, если ребенок давился детсадовской стряпней.

Оборотной стороной обязательного счастья была вечная виноватость советских детей.

Советская власть нам все дала

Идейно допустимых «хочу» в жизни советских детей было два. Первое — в ответ на вопросы «Кем ты хочешь быть? С кого ты хочешь брать пример?». Второе — в заявлении: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Все остальные «хочу» и «не хочу» репрессировались. Советская власть нам все дала! Хотеть нечего, не хотеть — нельзя.

Желания были подозрительны и сомнительны в принципе: тебе дали все — чего еще ты можешь хотеть? Эта идеологическая установка действовала не только в воспитании детей, но и в жизни их родителей. Нарушения назывались вещизмом, мещанством, извращенными потребностями. Или еще страшней — «клеветой на материальные условия жизни в Советском Союзе». Или совсем страшно — «идейной неустойчивостью», «вредными проявлениями», «настроениями политической демагогии, критиканства, пессимизма»¹⁴.

Коммунистическую мечту, смысл жизни советские дети получали насильно. Властью школы, семьи, пионерии и комсомола детям было запрещено думать о том, хотят ли они этой мечты и этого смысла.

Массовым тиражом выходили книги в серии «Библиотека для родителей». Вот, например, «Воспитание гражданина»¹⁵. Родителям внушают, что гражданственность и коммунистические убеждения — это одно и то же. «Говоря о воспитании гражданина, мы заботимся о формировании коммунистических убеждений наших детей». А что такое коммунистические убеждения? А вот что: «Говоря об идейно-нравственных знаниях и убеждениях, мы имеем в виду убеждения школьника в правильности внутренней и внешней политики нашего государства и Коммунистической партии, ее идеологии» (с. 59). От ребенка требуется «добросовестная учеба в силу понимая своего долга перед Родиной и необходимости готовить себя к участию в коммунистическом строительстве»

Подмена памяти

Прошлое, как и будущее, принадлежало государственной идеологии. А наше реальное прошлое было страшной тайной. Мертвые принадлежали партии. А те, кого погубила партия, наши мертвые деды и прадеды, были страшной тайной.

Советское «патриотическое воспитание в школе» было рассчитано на детей, которые молчат, а говорят только теми словами, которые прежде произнес пропагандист.

Единый (= единственный) учебник истории СССР был не только лживым, но и глупым. Ложь учебника была шита белыми нитками. Сочинители не беспокоились ни о правдоподобии, ни о том, чтобы вранье на разных страницах согласовывалось одно с другим. Историки-идеологи знали, что дети покорно заучат, повторят на оценку и никогда ни о чем не спросят. Знали и то, что родители, которые сами это пережили, ни словом не возразят и не посмеют рассказать детям о том, что было по правде.

Статус истины был странным и загадочным. Претендуя на обладание абсолютной истиной, идеология абсолютно не считалась с реальностью. Анализируя феномен «двоемыслия», Юрий Левада писал, что он гораздо сложней лицемерия и предполагает «многообразие ролевых предписаний и масок», среди которых «не бывает проблемы истинного, но существуют проблемы требуемого и допустимого (“как надо”) в рамках данной ролевой модели»¹⁶.

Осталось неизвестным, как именно и насколько откровенно сами авторы учебника обсуждали роковое по сути положение дел: к учебнику «прилагались» запуганные, замордованные родители с печатью на устах.

Десятиклассники — уже достаточно взрослые люди, чтобы не верить идеологической лжи, которую школа вбивала им в голову. Но эту ложь они постоянно и неизбежно заучивали и воспроизводили.

С каким пониманием реальности дети выходили из школы — это, по сути, неизвестно. Из моих собеседников только двое вспоминают позитивное принятие существующего режима, все остальные говорят об отвержении разной силы и качества.

«Советский режим представлялся отличным. В отличие от американского. Пом­ню поэму «Земляной орех». Там безработный (негр?) катит носом по асфальту земляной орех, чтоб не умереть с голоду»¹⁷.

«Это я помню прекрасно. К тому моменту я перечитал все “избранные” (школьной программой) работы В.И. Ленина, а “Государство и революция” знал едва ли не наизусть. Я пришел к убеждению, что мерзкие люди (Сталин и вся КПССшная сволочь) извратили бесконечно прекрасную идею коммунизма. Я был твердо уверен, что точно так же думают и большинство окружающих меня людей (ну, за исключением особых дураков или подлецов), но боятся сказать это вслух. Вранье советских газет (я его воспринимал уже именно так) реально злило до бессильного бешенства»¹⁸.

«У меня все-таки было какое-то политическое мировоззрение. Я была антифашистка и пацифистка. Еще я не любила бюрократию и ложь. Режим воспринимался главным образом как косная бюрократическая глупость»¹⁹.

Выискивать недостатки, то есть видеть пороки режима, категорически запрещалось и взрослым и детям. Только партия могла осудить некое лицо или явление, строго подчеркнув, что сама-то партия не виновата решительно ни в чем. Зато недостатки человека, особенно ребенка, следовало упорно выискивать — «чтоб он стал еще лучше, чем он есть», как провозглашал Василий Сухомлинский. По сути — для внушения вечного чувства вины советские педагоги, а часто и родители, всегда были недовольны ребенком.

Сухомлинский постоянно попрекал детей тем же, чем и пропаганда: советская власть вам все дала, юные герои отдали за вас жизнь, а вы заевшиеся иждивенцы, вы не такие, как надо. Педагог гневался: «Четырнадцатилетний подросток, ровесники которого 60–70 лет назад в подпольных революционных кружках думали о том, как свергнуть царское самодержавие, — этот подросток считается ребенком»²⁰.

Внимание исследователей уже привлек невероятный парадокс советской школы: страшась любого самостоятельного объединения детей, тем более секретного, школа постоянно ставила в пример ученикам подпольную борьбу и нелегальные группы. Самые смелые, искренние дети с приключенческой жилкой, наслушавшись попреков и рассказов о подполье, начинали думать о том, как свергнуть новое самодержавие. Играли в подпольщиков. Многие ли? — неизвестно. Известно только о тех, чья игра переросла фантазии и привела наивных борцов в тюрьму.

Мой собеседник Л.С., играя в подпольщика, «свергал» советскую власть в одиннадцать-двенадцать лет — в середине семидесятых: «Со своим другом классе в пятом-седьмом играл в такую игру: мы писали в тетрадке план государственного переворота, убийства Брежнева, иностранной интервенции. План вооруженного восстания писали по Ленину — почта, телеграф. В нашем воображении было много от большевиков, ведь мы о них столько слышали. Наверное, года два играли. “Голос Америки” между собой для конспирации называли “голосок”. О последствиях в виде колонии или психушки не понимали. Исключение из школы, интернат, ПТУ — вот были наши страшилки. Тетрадка, видимо, сгнила под трубой отопления в подвале дома «Гигант». Президентом страны мы видели Сахарова» (Л.С. Интервью 10. Личный архив автора).

Мальчишки хорошо усвоили подпольную науку, если за три года не попались и не проболтались.

Кругом враги

В милитарной обработке школьников и студентов ясно различались три направления, хотя и взаимосвязанные: 1) запугивание ядерной войной, 2) борьба за мир, 3)  внушение чувства, что кругом враги, а ты в осажденной крепости.

Будущее советских детей было абсурдным в духе социальной шизофрении. Там, впереди, вместе и одновременно сияли вершины коммунизма и поднимался ядерный гриб. Дети думали об этом и вырабатывали план действий. Моя собеседница О.К. твердо знала, как поступит: «Соседи ждали нападения Америки каждую весну. Я особенно ждала войну во втором классе, чтоб сразу побежать и поцеловать Вовку»²¹.

Вопросы «Будет ли война? Удастся ли сохранить мир?» относились к правильным, допустимым. В школе на уроках НВП учителя-военруки всегда говорили, что война будет, причем скоро. Но идеология допускала другой ответ, сохранявший надежду отстоять мир. Суть его заключалась в мобилизации на экономическом фронте.

В школе она тоже была — вот в какой логике: советский народ борется за мир своим трудом, твой труд — учеба. «Важно подвести учащихся к выводу, что их главный вклад в борьбу за мир — это отличная учеба»²². Подоплекой идеи было все то же внушение виноватости: если отстоять мир не удастся, то не политика партии будет виновата, а вы сами: плохо работали и учились.

В школе эти приемы не срабатывали. Каждый, кто постарше, по себе помнит, что у детей не было мысли, будто они учатся из долга перед Родиной, а хорошие отметки укрепляют мир.

Уроки мира, которые существовали уже в семидесятые, а с 1983 года стали обязательными во всех классах с первого до последнего, были, собственно, уроками о том, что Соединенные Штаты готовят войну. Агитпроп исполнял команду генсека Андропова усилить пропаганду против американского милитаризма. 9 июля 1983 года в «Учительской газете» появилось распоряжение «1 сентября — урок мира», подписанное так: Министерство просвещения СССР, ЦК ВЛКСМ, Советский комитет защиты мира. В тексте указано, что «проведение этого урока призвано помочь учащимся осознать характер и размеры военной угрозы, ясно представлять, откуда она исходит»²³. В газете ввели рубрику «К уроку мира» и принялись пичкать учителей материалами. «Над человечеством нависла угроза ядерной войны. Империалисты, прежде всего американские, одержимые бредовой идеей крестового похода против коммунизма, упрямо толкают человечество в пропасть самоуничтожения»²⁴.

Вот разработки урока мира для самых маленьких: «Соединенные Штаты и их союзники стремятся разжечь новую, третью мировую войну. Накопленных в США запасов химического оружия достаточно, чтобы несколько раз уничтожить человечество. Ученики делают вывод о том, что к войне готовятся США, угроза миру исходит от Америки»²⁵.

При этом пропаганда твердила, что у советских детей страха нет. Киевский НИИ педиатрии в 1986 году распространил информационное письмо на русском и английском языках — «Отношение советских детей к проблеме мира и угрозе войны». В нем сообщалось, что 3899 «обследованных» (= опрошенных) детей от 11 до 17 лет «исполнены оптимизма», готовы общественно-полезным трудом крепить мир, а «чувство страха и ужаса перед будущей войной стоит на одном из последних мест».

В реальности устрашение подданных режиму удавалось. Запуганные взрослые передавали свою запуганность детям.

Советское воспитание долго нас уродовало и сильно изуродовало. Мы, совет­ские поколения, передали нашу политическую уродливость нынешним поколениям. Главным пороком был, по моему убеждению, тот, что мы не хотели нести никакой ответственности за действия власти. У нас не было сознания неотъемлемых прав человека, а значит, и сознания личной ответственности. Бесправие и безответственность, утрата правосознания, въевшееся в душу чувство вины и постоянные попытки оправдаться, переложив вину на других, привычка к существованию среди фикций, а тем самым крайнее обострение вечной человеческой проблемы осознания реальности — вот подлинные результаты советской идеологической обработки.

1  Леонид Лопатин. Советское образование и воспитание, политика и идеология в 55-летних наблюдениях школьника, студента, учителя, профессора. — Кемерово: КемГУКИ, 2010, с. 40.

2  Разномыслие в СССР: 1945–2008. — СПб.: Европейский университет в Петербурге, 2010. С. 202.

3  Учительская газета. 12 января 1980 года. № 6. С. 2.

4  М.: АСТ: редакция Елены Шубиной, 2015.

5  Это было навсегда, пока не кончилось. — М.: НЛО, 2014.

6  Мариэтта Чудакова. Новые работы: 2003–2006. — М.: Время, 2007. С. 333.

7  Борис Дубин. Россия нулевых: политическая культура — историческая память — повседневная жизнь. — М.: РОССПЭН, 2011. С. 363.

8  Вопросы психологии. 1992, № 1–2. С. 20.

9  Школа жизни. С. 39.

10  М.С. Интервью 9. Личный архив автора.

11  Интервью 4. Личный архив автора.

12  А.К. Интервью 11. Личный архив автора.

13 Молот. 1962, 16 октября. № 244. С. 3.

14   Аналитическая справка КГБ СССР о характере и причинах негативных проявлений среди учащейся и студенческой молодежи. — В кн.: Олег Хлобустов. Парадокс Андропова. — М., 2014.

15   М.: Педагогика, 1978. Тираж 150 000.

16  Юрий Левада. От мнений к пониманию. Социологические очерки 1993–2000. — М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 410.

17  О.К. Интервью 8. Личный архив автора.

18  М.С. Интервью 9. Личный архив автора.

19  А.Б. Интервью 4. Личный архив автора.

20 В. Сухомлинский. Собрание сочинений в 3 томах. Т. 3. С. 225.

21 О.К. Интервью 8. Личный архив автора.

22 Методические рекомендации по проведению с учащимися VIII–Х классов уроков мира. — М.: МГИУУ, 1985. С. 6.

23 Учительская газета. 1983, 9 июля. № 82. С. 1.

24 Учительская газета. 1983, 27 августа. № 103. С. 3.

25 Методические рекомендации по проведению с учащимися I–III классов уроков мира. — М.: МИУУ, 1985. С. 10, 11.