|
ОБРАЗ ЖИЗНИ
Об авторе | Александра Ершанская родилась в 1948 году в Москве в семье служащих. Окончила МИСИС в 1970-м. Несколько лет проработала инженером. В 1975 году резко сменила свою биографию, став воспитателем для детей-сирот и детей, лишенных попечения родителей. С 1991 года двадцать три года проработала замдиректора по воспитательной работе в московской школе № 1311. Писала сценарии для школьных праздников и спектаклей. Как автор прозы печатается впервые.
Александра Ершанская
Керосинка, авоська и другие
Вещи моего детства
Где-то в начале двадцать первого века моя ученица Аня спросила, сколько мне лет.
— Я родилась давно, в первой половине прошлого века.
— Вот это да! — обрадовалась Аня. — Значит, вы ровесница Тургенева. Мы его сейчас проходим.
В учебнике по литературе прошлым считался девятнадцатый век.
Конечно, между мной и Тургеневым эпоха. Но между мной и Анечкой тоже эпоха, и мой 1948 год рождения от нее далеко-далеко. В мое детство можно водить, как в музей, где некоторые даты, вещи, продукты уже неведомы нынешним поколениям.
В моем виртуальном музее собраны экспонаты, про которые моя память хранит забавные истории
Ручка перьевая
Похожа на карандашик, но при этом кончается блестящим металлическим пером. То есть оно блестящее, пока его в чернила не сунули. А как сунешь, нужно сразу писать. Стоит на секундочку замереть над листом — караул, клякса. Писать пером надо было в специальных тетрадках в косую линейку, с нажимом, но разным. Тогда одна часть буковки была толще, другая тоньше. Целое искусство. Называлось «чистописание». Я была по этому предмету круглая троечница, переходящая в двоечницу. По всем остальным предметам я училась на пять. Круглость отличницы портило чистописание. Наверно, поэтому я так хорошо помню эту историю.
В тот день в нашем первом классе ничто не предвещало беды. Было прекрасное солнечное зимнее утро. Наша учительница Валентина Ивановна вошла в класс, довольно улыбаясь.
— Ребята, — сказала она, — наше Советское государство делает вам замечательный подарок. Каждый из вас получит новую тетрадку по чистописанию. Теперь вы должны писать в новой тетрадке только на пять.
Валентина Ивановна пошла по рядам, вручая каждому «ценный подарок». Трепетно взяв тоненькую тетрадку, я честно не поняла, что в ней особенного. Бледно-сизого цвета бумажная обложка. На обратной стороне текст гимна и правила октябрят. Но я приняла ее из рук учительницы как высокую награду.
— А сейчас, — продолжила Валентина Ивановна, — мы красиво и очень аккуратно напишем свое имя и фамилию на обложке.
Класс дружно сунул перья в чернильницы-непроливайки. Я нежно несла наполненное чернилами перо над тетрадью, в уме повторяя имя и фамилию. Вот-вот перо заскользит с красивым нажимом, рисуя букву Е. Но рука предательски дрогнула, и огромная клякса шмякнулась прямо в центр обложки. Государственная тетрадь была безнадежно испорчена. Ужас содеянного был так велик, что просто отключил мне мозги. Я тупо смотрела на гигантскую кляксу. Что было дальше, помню смутно. Кажется, никто моей кляксы не заметил. Выйдя из школы со спрятанной на груди под фартуком тетрадкой (наивная надежда: вдруг пятно, согретое моим сердцем, исчезнет), я дала волю слезам. Я рыдала всю дорогу домой. И еще дома долго рыдала, положив тетрадку с кляксой на край стола и боясь к ней прикоснуться, словно к ране. Мама застала меня тихо плачущей в углу дивана.
— Вот, — кивнула я на тетрадку, — мне Родина тетрадку подарила, чтоб я чистописала на пять, а я кляксу… — охрипшим от горя голосом прошептала я. Мама скептически посмотрела на государственный подарок.
— Делов-то, — сказала она.
Порылась на полке, достала новую тетрадку в такой же сизой обложке в косую линейку:
— Вот точно такая же, не реви.
— Нельзя такую же! — взвыла я в порыве патриотизма. — Эту мне наша Советская страна не дарила.
— Хорошо, — согласилась мама, — тогда мы просто сменим обложку. И своими ловкими руками моментально поменяла обложку и промокашку.
— На, учись на пять. Радуй родину.
Я трепетно взяла спасенный подарок и, помня о коварстве пера, очень-очень осторожно вывела: Ершанская Саша, 1 «Б». И счастливая побежала на коммунальную кухню отмывать руки от чернил. Я оправдала доверие.
Лоскутное одеяло
Одеяла моего детства были тяжелые, ватные, покрытые простроченным блестящим сатином немарких цветов. Может, поэтому я так любила свое разноцветное веселенькое лоскутное одеяльце.
Вначале жизни, еще до войны, мое одеяльце было толстым, важным одеялом темно-синего цвета. Одеяло ездило с мамой в эвакуацию, где спасало от холода и неуюта, грело и лечило. Вернувшись из эвакуации, одеяло тихо старилось. Блестящий сатин померк и порвался, вата свалялась до плотных комков. И тут маме, очень любившей это одеяло, пришла в голову отличная идея. Она позвала мою крестную тетю Лену (да-да, меня крестили, тайно, как первых христиан, и был крестик, лежавший в шкафу под бельем). Так вот, моя крестная была замечательная портниха.
Тетя Лена пришла к нам домой и принесла кучу лоскутков, которых у нее всегда было множество. Из крупных мне шились роскошные наряды, предмет зависти соседок в нашей коммуналке. Еще мы собрали мои и мамины старые платья — все пошло в дело. Тетя Лена недрогнувшей рукой разрезала любимое одеяло, выкинула все комки, а оставшуюся вату простегала сшитым лоскутным чехлом. Пока тетя Лена сшивала кусочки ткани, она рассказывала о них всякие истории. Я сидела рядом, ушки на макушке.
Вечером меня торжественно укрыли этим одеялом. Я потрогала один из лоскутков, самый красивый, и начала рассказывать его историю, мешая быль и небыль.
В моей семье началась счастливая жизнь. Я уже не ныла про сказку перед сном. Я рассказывала ее сама себе. Громко, вслух. Закончив очередную сказку, я тихо засыпала крепко-крепко. Самые удачные — со свадьбой в конце — приходили мне в голову, когда я трогала яркие, веселые лоскутки. Любимым был ярко-розовый с сиреневыми цветочками. Кусочек свадебного платья со свадьбы тети Лены и красивого молодого лейтенанта.
— Довоенный еще отрез. Премировали, — гордилась тетя Лена. Глаза ее влажнели, и она добавляла: — Я уж так это платье любила, а как мужа убили, так ни разу не надела. Выбросить — рука не поднимается. А в одеяле красиво как будет…
Понятно, все сказки про принцев и принцесс годились для этого лоскутка. Ярко-красный с золотыми розами остаток платья генеральши — бой-бабы, со слов теть-Лены — очень подходил для героических битв с драконами. Еще был бархатный лоскуток, темно-красный, для сказок с феями и волшебством. Был и кусочек для очень грустных сказок. Это уже из моего платья. Оно было на мне в тот скорбный воскресный день. На обед был любимый куриный бульон с лапшой. Глядя, как я, подчавкивая, уплетаю супчик, наша тогдашняя домработница довольно сказала:
— Ну что значит своя живность! Совсем другой вкус, чем у купленного.
Я подозрительно взглянула на маму. Она опустила глаза. Вдруг все поняв, я вылетела с криком из-за стола, облив себя супчиком. Холодея от ужаса, я метнулась за сарай. Там все лето на веревочке пасся мой друг, живой петушок Петя. Из крохотного желтого комочка Петя к концу лета вымахал в видного упитанного петуха. Еще бы, ведь не было каши, которую я бы съела одна, без Пети. Зато Петя безотказно выслушивал мои бесконечные летние истории. С Петей можно было и пореветь без дразнилки про плаксу-ваксу, пожаловаться и поябедничать всласть. Петя никуда не спешил и всегда радовался моему приходу… Сейчас за сараем было пусто. Из Пети сварили суп. Я съела друга.
Эта мысль билась во мне, выливаясь горючими слезами.
Платье, залитое жирным бульоном, так и не отстиралось. Приличный кусок от него вшился в лоскутное одеяло. В особо неудачные дни, когда очень жалко себя, я рассказывала сказку про Петю и засыпала в слезах. Мне снился молодой и толстый петух, ставший жар-птицей.
Недавно я увидела в «Ашане» пододеяльник с рисунком как бы из лоскутков. Купила. Вдела в него одеяло. Красиво. Винтажно. Но никаких сказок.
Бидон
Если авоська могла быть в руках у любого прохожего, то бидон встречался на улицах города куда реже. Бидон не носили солидные мужчины и нарядные девушки. Бидон был спутником женщин в платках, дяденек в ватниках, подростков и старичков. Бидон в отличие от авоськи брался целеустремленно: если шли за молоком, за квасом, за пивом, за керосином. Еще были маленькие, литровые бидончики для сметаны. Они были эмалированные, привозились из Прибалтики и были уделом людей интеллигентных. Мама Алика Рассыпнинского (для одноклассников — Рассыпа), жена медицинского генерала, имела такой бидон. Вручив его мне вместе с Аликом, попросила купить пол-литра сметаны. Рассыпа отличался редкостной бестолковостью в хозяйственных делах. Так что вся надежда была на меня. Выйдя из дома, я старательно спрятала купюру на дно бидона. Когда мы пришли в молочную на Чехова, я про денежку забыла, а Рассыпа и не помнил. Все могло сложиться, как в анекдоте про дурачка, который сначала купил молоко, а потом опомнился, что деньги в бидоне. Но в последнюю — даже не секунду, а мгновение до залива сметаны я вспомнила все.
Заорав почему-то «Стоять!», я буквально соревнуясь с потоком сметаны выдернула деньги из бидона и вручила ценную бумажку обомлевшей продавщице.
Эта история на какое-то время стала популярной в нашем классе, уж больно живо описывал Рассыпа, как сметана встала передо мной по стойке смирно.
На самом деле бидон сыграл в моей жизни очень важную роль, и я вспоминаю об этой уже винтажной утвари с большим почтением.
Я очень долго не хотела читать книги сама. Мне уже исполнилось девять, а я любила только слушать, когда читают другие. У нас с бабушкой был уговор: три страницы она вслух, одну я про себя. Я старательно, но с тоской прочитывала свой «урок». Буквы легко складывались в слова, но слова как бы не имели смысла. Уже потом по бабушкиному чтению я догадывалась, что было на моей странице. «Чтение — это мучение», вот мой слоган того давнего лета в дачном поселке Правда.
Был еще слоган: «Счастье — это велосипед». Мне подарили велосипед, на котором я с друзьями джигитовала по ухабистым дорожкам нашего поселка. В тот исторический день меня послали за квасом. Повесив бидон через руль, я со стайкой друзей на велосипедах отправилась на станцию. На обратном пути тяжелый бидон норовил соскользнуть и в какой-то момент все-таки совершил побег. Я поймала его в воздухе, но не удержалась на велике и в двойном кульбите слетела на дорогу. В это время бидон выскочил из руки, стукнул меня по голове, облил квасом и исчез в придорожной канаве. Меня, липко-мокрую, вывалянную в придорожной грязи и с огромной шишкой на лбу, привели домой в компании слегка помятого велика. Бабушка, врач-стоматолог, мгновенно поставила диагноз:
— Сотрясение мозга.
Я была уложена на раскладушку посреди сада и кайфовала под простыней. Бабушка, почитав мне «Тома Сойера», ушла, безнадежно оставив мне недочитанную главу. Я стала от скуки смотреть картинки, и вдруг, прочитав несколько строк в начале страницы, я поняла, что это интереснее, чем когда читают вслух. Пришедшая через пару часов бабушка застала невиданную доселе картину: я читала лежа на животе, не поднимая головы, и очень возмутилась попытке отобрать у меня вожделенную книгу. Так я стала запойной чтицей на всю дальнейшую жизнь. Спасибо бидону. Вовремя стукнуть — великое дело.
Он нашелся на следующий день. Валялся в канаве живехонек. Да и что ему сделается, крепкому, алюминиевому, прошедшему все невзгоды эвакуации.
Красный галстук
У современников при этом словосочетании возникает образ чиновника из телевизора. Как правило, над галстуком располагается толстое лицо с брюзгливым выражением хозяина жизни. Галстук не украшает, но и не мешает. Деталь туалета.
В моем детстве красный галстук был символом великой веры в идеалы коммунизма. В красном галстуке ты уже не ребенок. А юный пионер великой страны.
Я была впечатлительным и доверчивым пионером и верила в идеалы почти до комсомольского возраста.
Но с некоторыми лирическими отступлениями.
Вот меня приняли в пионеры. Я так боялась, что не примут. Проболела главный прием в Музее революции. Но меня приняли. Бабушка по случаю праздника подарила глобус , а красный галстук добавил уверенность в моем школьном будущем. Я даже пыталась носить галстук дома, но не прижилось.
Мне много лет в детстве снился эротический сон той эпохи. Я прихожу в школу, забыв надеть пионерский галстук. Чувствую себя голой среди одноклассников.
Моя классная лечила зубы у бабушки, и потому моя пионерская карьера была очень успешной. Я была звеньевой. И мое звено было лучшим. Возможно, зубы классной здесь ни при чем. Я была очень ответственной. Помню, мы звеном собирались на квартире у Салынских. Салынский-папа был драматург. Он написал пьесу «Барабанщица». Пьеса про то, как девушка-комсомолка по заданию партизан была переводчицей у немцев и, понятно, нашей разведчицей. Всех партизан немцы перестреляли, а когда пришли наши, то некому было подтвердить, что она своя. Ее хотели расстрелять, но не успели. В последний момент нашелся живой партизанский начальник, и он кричит: «Она наша!». Барабанщица — ее подпольная кличка. Я рыдала, и не одна. Спектакль шел во многих театрах страны. Салынский стал преуспевающим драматургом. И было у него два сына: старший и младший. Старший учился со мной в одном классе и был в моем звене. Младший был на класс моложе. Его звали Дима, и он был влюблен в меня. А я была влюблена в старшего — Олега. Вот такие страсти, «Барабанщица» отдыхает.
Любовь Димы отвлекала меня от руководства звеном, но благодаря зубам классной мы были лучшие и летели на самолете. Остальные звенья тряслись кто на поезде, кто на велосипеде. А кто и вовсе пешком…
Несмотря на такие успехи в руководстве звеном, Олег меня игнорировал. Он вообще был тихий и задумчивый. Эти тихость и задумчивость меня и подвели.
Я придумала целый сценарий по завоеванию сердца Олега. В моем звене был парнишка Федя по прозвищу Квадрат. Квадрат был второгодник «и вообще…». Так говорила классная и закатывала глаза. «Вообще…» значило, что Квадрат сын дворничихи, безотцовщина, брат сидит. Жил Квадрат в полуподвале. Из окошка комнатушки были видны ботинки, туфли и чуть-чуть — остальные ноги. Эти туфли и ботинки я разглядывала, когда «подтягивала» Квадрата по всем предметам. Квадрат был друг.
Но вернемся к сценарию. На втором дворе нашего дома была помойка. Там назначались главные, судьбоносные встречи. Я написала Олегу записку. Но вместо меня на встречу должен был прийти Квадрат и начать бить Олега. Тут появлялась я, вырывала Олега из рук разъяренного Квадрата. Квадрат убегал, якобы в испуге, а я утешала Олега и перевязывала его раны заранее приготовленным платочком с мережкой и кружевами. Вся эта трогательная забота должна была заронить в сердце Олега любовь ко мне. Все было продумано до деталей, включая мережку и кружева и даже робкий поцелуй в конце. Но жизнь внесла свои коррективы.
Олег, получив записку, пришел на помойку вовремя. Квадрат был заботливо спрятан за мусорным баком.
В нужный момент он вышел из-за бака и подошел к Олегу. Он должен был ударить Олега, избить его. В случае успеха Квадрат получал возможность списывать на контрольной по математике. Но, видимо, это его слабо мотивировало. После традиционных «ты че? — нет, ты че?» Квадрат вяло ударил Олега. В ответ Олег, разозлившись по-настоящему, врезал Квадрату и начал его избивать. Олег был сильным, кормленым парнишкой, и дрался он яростно, так как обиделся на Квадрата. Квадрат вяло отбивался. Сценарий стремительно рушился. Выскочив из-за помойки с воплем «Как не стыдно, пионеры, а деретесь!», я, как смогла, сыграла роль суровой, но справедливой звеньевой. Олег пожал плечами: «Он первым начал», — и ушел домой. А я долго утешала побитого Квадрата и вытирала его измазанную форму платочком с мережкой. Думаете, Квадрат в меня влюбился?
Как бы не так. Пришлось написать за него контрошку по математике…
Как повяжешь галстук, береги его.
Чулки
Если бы кто-то произнес в моем детстве такое повседневное слово — колготки, его бы никто не понял. Не было такой одежды в нашем быту. Слово «чулки» было и мучило нас своей плотностью «в резиночку» (то есть в продольный рубчик) с сентября по май. Чулки крепились к поясу резинками с застежками. Если застежка растягивалась, то беда: срочно ищи укромный уголок — застегнуться, а то чулок сползет по ноге гармошкой. Но и пристегнутые на две застежки чулки «в резиночку» вечно пузырились на коленках. В конце учебного года, в мае, в них было порой очень жарко. Но терпели. Неприлично в носках в школу. Зато когда девочка вырастала и становилась девушкой, ей можно было носить капроновые чулки.
Достать их было трудно, и стоили они недешево, зато были символом элегантности. Порой на капроне спускалась петля и по чулку змеилась дорожка. Петлю поднимали специальным устройством. Если хотели, чтоб совсем незаметно, то петельку поднимали в соответствующей мастерской. Теперь это древнее и утерянное ремесло. Капроновые чулки были заветной мечтой нашего чулочно-резиночного детства.
Моя подруга Алка Молдовер носила гордое отчество Теодоровна. Ее папа Теодор родился в Америке, а жил в Советском Союзе. А у нашего одноклассника Мишки Лапшина папа родился в Союзе, а жил в Америке. Работал там при нашем посольстве. Было еще несколько различий: Алка жила в комнате в коммуналке, Мишка — в отдельной квартире. Но это не важно. Важно, что у Алки капроновых чулок не было вовсе, а у Мишки упаковками капроновых американских чулок были забиты два ящика комода. У Алки Молдовер (школьная кличка Молдошка) день рождения был 5 декабря в День Конституции.
Быть приглашенным к Алке на день рождения было признанием твоей значимости в классе. Мишку пригласили в последний момент, типа, и ты приходи. С подарком у Мишки заладилось сразу: родителей дома не было, и он без помех прихватил аж три упаковки чулок. Подарок царский, кто понимает. Не альбомчик для рисования.
Молдошка была, понятно, довольна. И, когда гости ушли, извлекла заветные упаковки. Не ведая, что лучший подарок книга, пошла хвастать чулками на коммунальную кухню.
Чего было!!! Тетя Матрена кричала, что даже в войну не брала у мужиков исподнее. Интеллигентная тетя Роза проворковала что-то про чулки для падших женщин. А Алкина мама в процессе лишения чувств шептала о нравах школы, где одноклассницам дарят нижнее белье.
С этой отточенной формулировкой она и пришла в школу к нашей классной Александре Федоровне. Случай был из ряда вон. Провели пионерский сбор класса с повесткой «Береги честь смолоду». Александра Федоровна, будучи училкой по литературе, все пыталась пристроить Петра Гринева и Машу Миронову к истории с чулками и в том преуспела.
Собрали родительское собрание. Долго ахали и охали. Решили провести уроки мужской гордости и девичьей чести отдельно с мальчиками и девочками. И все. В нашем отдельно взятом классе началась сексуальная революция. После разнополых занятий мы собирались на задворках школьного двора у невесть как застрявшей там поленницы. Парни (не все) важно курили, но все взахлеб пересказывали содержание занятий — абсолютно неинтересное, — но находили подтексты и сексуально пыхтели и потели. Приближалась пора любви. После уроков Молдошка оставила нас, стайку своих подружек, для важного разговора.
— Скоро нас начнут целовать, — гордо сказала она, самая в любви понимающая: кому еще чулки дарили? — Надо быть начеку. Вот смотрите.
Алка схватила в охапку ближайшую девочку.
— Вы в подъезде одни и… — она ткнула губами в щеку заграбастанной подруги. — Он тебя того, а ты ему раз, и пощечину! И он понял, ты гордая. Ну давай, бей, — потребовала Алка. Жертва ударила ее по лицу.
— Правильно, молодец. Тренируемся.
Мы разбились на пары. Звонкое эхо ударов загуляло по классу.
На следующий день Амстик (одноклассник Володька Амстиславский), зачем-то поплелся со мной из школы. Мы вошли в подъезд. Амстик что-то канючил про обменяться. Считалось, что я собираю коллекцию марок. Благодарные бабушкины пациенты привозили их из разных стран. Была среди них какая-то вожделенная для Амстика африканская марка. Мы стояли одни в темном подъезде. Внимание! — вспыхнуло в мозгу. Рука приготовлена. На низком старте. И Амстик не подвел. Приблизив свое лицо к моему, он схватил меня за шарф! Отрепетированный взмах — и звонкая пощечина хлещет по изумленному Амстикову лицу.
— Ты, дура! — орет Амстик. — У тебя лед на шарфе. Снять хотел. Дура! Подавись своими марками! — И, оскорбленный, он покинул наш малоприспособленный для любви подъезд.
А вот у Молдошки с Мишкой и вправду были поцелуйчики в подъезде. И еще у некоторых. Но дальше не пошло. Все-таки не зря про честь смолоду долдонили. А девочкам в тринадцать лет и сейчас колготки на день рождения не дарят. Дарят шарики и цветы.
Красный день календаря
В моем детстве праздничные даты в календаре были красного цвета. И этот цвет был главным в праздничный день.
Красные флаги, кумачовые лозунги. У меня было красное платье и красные ботиночки. Я была красивая, как праздник, сливаясь с кумачом родного Безбожного переулка. Еще всюду портреты вождей, громкая музыка. А счастье поездки с родителями на трамвае! В трамвае главной радостью было при виде кого-то в возрасте примерно лет тридцати вскочить с места. (Ах, вся в красном платье, крепенькие ножки в белых чулочках, в красных ботиночках, на голове две косички, маленькие толстенькие сарделечки с бантами — красными, красными, будьте спокойны). И с невыразимой радостью в голосе сказать: «Садитесь, пожалуйста». Женщины, а именно они были основные жертвы красной праздничной акулы, недоуменно говорили: «Сиди, сиди, девочка». Но девочка, захлебываясь от восторга, отвечала на весь трамвай, как учили в школе, полным ответом: «Пожилым надо уступать место. Это в букваре написано».
После переезда к бабушке на улицу Медведева, в двух шагах от улицы Горького, праздники стали другими. Утром первого мая и седьмого ноября по этой улице шла демонстрация — пели песни, плясали. Первомайская была ярче, радостнее, но весело было и в ноябре. С раннего утра улица была перекрыта, и поэтому на праздничное шествие могли поглазеть только местные жители. Вся окрестная ребятня толпилась на тротуаре. Еще бы, мы были избранниками судьбы. А вечером улица Горького заполнялась толпами народа, съезжавшимися со всей Москвы на гулянье. Транспорт не ходил, и народ, любуясь иллюминацией, празднично брел к Центральному телеграфу прямо по проезжей части. Громко звучали бодрые советские песни. У телеграфа толпа замирала. И было от чего. На самом верху здания висели портреты всех членов политбюро, их лица буквально светились от ярких электрических гирлянд. Но не это тормозило народ. По фасаду телеграфа вспыхивали и сменялись огненные картины счастливого труда. Двигался комбайн по полю, собирая обильный урожай золотых колосьев… Ниспадали каскады воды на Братской ГЭС, плавилась и закалялась сталь, отбойный молоток в мощных руках шахтера выдавал уголек, и снова по бескрайнему полю комбайн… Но люди приходили не только посмотреть на огненное диво дивное, но и себя показать в лучших одеждах. Это всенародное желание красоты и гармонии чуть не погубило моего двоюродного брата Мишку.
Мишке было лет пятнадцать, и он на майские праздники пошел со старшим братом в байдарочный поход. Сплавлялись они по подмосковной речке, оказавшейся для моего брата суровой водной стихией. Он утопил в ней сначала резиновые сапоги, потом кеды, а потом еще и куртку. Остался гол и бос. Мишка, несмотря на юный возраст, был самым высоким из походников, а уж размер ноги имел дяди Степин. Короче, бедолагу отправили в Москву в куцей одежке и босиком. А если еще учесть, что рюкзак он прожег на костре и не расчесывал волосы дня три… Мишкин путь домой на родную Петровку проходил сквозь народное праздничное гулянье на улице Горького. Высоченный, взлохмаченный, в кургузой и грязной куртенке, коротких штанах, босой, с прожженным, черным от копоти рюкзаком — сплошное неуважение к красоте праздника Первомая. Мишку арестовали и привезли в местное отделение милиции. К изумлению милиционеров, он был абсолютно трезв, не идиот и даже не сумасшедший… Когда выяснилось, что Мишка не пощечина обществу, а жертва наглой подмосковной речки, милиционеры смягчились и позвонили домой. Дома была только бабушка Дина. Поняв, что ребенок в милиции, разут и раздет (сердобольные менты попросили принести обувку внуку), тетя Дина, прихватив Мишкины тапочки и соседку Раю как самую скандальную, отправилась вызволять внука. Позвонила она и моей бабушке. Та тут же набрала номер знакомого адвоката, который сказал, что могут пришить «политическое». Но вряд ли. Не те времена. Но для бабушки, чей шестнадцатилетний сын умер в ГУЛАГе, времена всегда были те. Так что уснули мы на рассвете, когда Мишка благополучно доковылял до своей кровати на Петровке. Да, я забыла сказать, он еще в том походе ногу подвернул.
Но эта история не закончилась бесславно. В школу, где мы с Мишкой учились, пришла из милиции бумага о недостойном внешнем виде ученика девятого класса Гуревича Михаила на праздничном гулянье Первого мая, каковую и зачитали на комсомольском собрании.
Мишка и до этого случая был «живот класса». Трое самых крутых парней класса назывались «Мозг», «Сердце» и «Живот», по степени значимости для общего организма. А тут такой пошел рост повальной влюбленности! Меня как сестру где только не зажимали стайки взволнованных старшеклассниц, требуя подробностей ареста. И еще бесконечные записочки, и на словах передать… Так что и меня овеяло Мишкиной славой. Хорошие были праздники в моем детстве.
Телефон-автомат
Сейчас, даже ненадолго выходя из дома, мы тревожимся: а не забыли ли взять мобильный? Жизнь без мобилы, айпада или айфона — что-то на грани экстрима. В моем детстве таких гаджетов не было и в рассказах писателей-фантастов. Но телефоны были. Стояли дома такие черные ящички с трубками и вертящимся при наборе номера диском. Начинались номера с буквы, например Б25467. А еще были телефоны-автоматы. Они висели в будках на улице. По ним можно было звонить, опустив две копейки одной монеткой в прорезь автомата.
Это техническая предыстория.
А история, которую я хочу рассказать, случилась в далеком 1961 году. Мне тогда было двенадцать лет, и училась я в седьмом классе «Б» в школе №175 рядом с улицей Горького. Улица Горького в те годы была населена очень разным народом. Там в больших элитных квартирах жили известные всей стране артисты, писатели, генералы, академики. В квартирах поплоше, в основном коммунальных, жили врачи, учителя, научные работники. В подвальных и полуподвальных этажах жили дворники, слесаря, грузчики и другие не очень удачливые и совсем необеспеченные люди. Наша директор школы по фамилии Гроза классово решила проблему улицы Горького. В классах «А» училась элита, в классах «Б» — интеллигенция, в классах «В» — «дети подземелий», а также двоечники и второгодники. Почему второгодник, двоечник и хулиган Федька Громов по прозвищу Квадрат оказался в нашем благопристойном «Б», не знаю. Но страху навел.
— Ну-ну, — оглядев наш класс, с наглой ухмылкой бросил он, — какие-то вы все здесь мелкие. Повел могучими плечами, грозно шваркнул на заднюю парту свой потертый до белых ниток портфель без одного замка, явно побывавший во многих школьных сражениях.
— Будет бить, — завздыхал Рассыпа, чья генетическая память мудро хранила местечковые погромы.
— Ага, и деньги отнимать, — пророчествовал Амстик, у которого было что отбирать.
Я, будучи большой трусихой, тоже затряслась. А что, говорят, такие хулиганы, они отличников бьют. А я как раз то самое. Как выяснилось в тот злополучный день, беда никогда не приходит одна. Подойдя к дверям квартиры, я поняла, что ключа на веревочке нет. И веревочки вокруг шеи нет: развязалась и упала вместе с ключом. А бабушка как назло уехала к своей родственнице на целый день. Раздевшись чуть не до трусов (а был холодный зимний день), я тщательно себя обыскала. И, о радость, в кармашке фартука я нашла, нет, не ключ, а бумажку с номером телефона квартиры, где гостевала бабушка. Кое-как одевшись, я выскочила на улицу в поисках, правильно, телефона-автомата. И деньги у меня были, как раз две копейки, но по копейке. Я кинулась к продавщице мороженого.
— Нету! — рявкнула закутанная в пять платков тетка. — Ты ж видишь, кому оно надо, мороженое в такую стужу. — Продавщица пирожков, греясь паром от корзинки с товаром, только покачала головой.
— Двушки не даем, самим надо звонить. — То же мне сказали и в газетном киоске. Пока я металась в поисках размена, одна из копеек потерялась. Вечерело. Становилось все холодней. А бабушка предупреждала, что приедет очень поздно. Наверно, нашелся бы сердобольный прохожий и дал бы ребенку заветную двушку, но попросить? Стать попрошайкой? Никогда. В отчаянии я стала слоняться по телефонным будкам в надежде найти телефон, который вдруг бесплатно загудит. Когда я безнадежно трясла очередную трубку, ко мне в будку вломился Квадрат.
— Привет, ты ж в моем классе вроде? У тебя чего по математике?
Ну все, пропала, пронеслось в мозгу. Он сейчас меня в этой будке будет бить. Я подняла на Квадрата полные слез и ужаса глаза.
— Позвонить надо? — Я обреченно кивнула.
— Двушки нет, — прошелестела я.
— Поправимо. Не боись. — И он начал расстегивать свой полушубок.
Снимает. Чтоб бить ловчее, пронеслось в мозгу. Губы задрожали и слезы выкатились из глаз.
— Ты чего ревешь? — изумился Квадрат. — Ща позвоним.
Он достал из-под рубашки веревочку, на конце ее болталась двушка с просверленной дырочкой, на манер кулона. Квадрат аккуратно опустил монетку в прорезь, снял трубку, дождался, пока я дрожащим замерзшим пальцем наберу номер и, услышав бабушкино «Алле», ловко выдернул двушку обратно и исчез… Я вышла из будки счастливая. Квадрат ждал меня на освещенном пятачке.
— Порядок? Слушай, я чего про математику спросил — ты завтра списать дашь? А то у меня с этими задачками не очень… Подумал и добавил: — А я тебе такую же двушку сделаю. Телефон, он же железный. Без мозгов. Его обмануть легко.
Так началась моя дружба с Квадратом. И длилась целых два года. До кражи в продуктовым ларьке. Но это уже совсем другая, очень грустная история.
А телефоны со времен моего детства сильно поумнели. И облапошить копеечкой на веревочке современный айпад не получится.
Авоська
Советской милиции посвящается
Авоська — это такая плетеная из цветных шнурков сумочка. Больше всего авоська похожа на рыболовную сеть. Она и есть сеть для ловли. Отсюда название — авось попадется продукт. Тогда авоська вынималась из кармана и в нее впихивалось столько продукта, сколько давали в одни руки. Тайну этой формулировки раскроем позже. Невозможно представить себе советского человека в шестидесятые без этой плетеной сумочки с батоном хлеба и бутылкой кефира внутри. Еще авоська работала холодильником. Зимой она висела за форточкой со стороны улицы все с той же бутылкой кефира и пачкой сливочного масла и грозила упасть на прохожего. Хорошая была вещь, надежная.
Зима. Мне лет пять-шесть. Мама и папа собираются на работу. Меня для присмотра отводят к соседке по коммуналке тете Нине. Я одета и готова для прогулки.
— Вот и славненько, — громко, чтоб слышала мама, воркует тетя Нина. — Сейчас пойдем в скверик на горку кататься.
Но, выйдя со мной из дома, тетя Нина берет меня за руку и резво волочет в противоположном направлении.
— Вот повезло, — бормочет она, — лишние руки достались.
Мы долго и быстро идем какими-то дворами и выходим к темной подворотне, вдоль которой змеится огромная очередь.
— Кто за мукой последний? — интересуется тетя Нина.
— Я не последняя, я крайняя, — недовольным голосом отвечает женщина в шубе. — А вообще надо записаться, — она протянула нам огрызок химического карандаша.
Старательно послюнявив карандаш, тетя Нина вывела на своей руке две цифры. Достав мою ладошку из варежки, тоже крупно написала число.
— Смотри не сотри.
Зажав для надежности руку с номером в кулачок, мы с теть-Ниной стали стоять в бесконечной промерзлой очереди. Но достоялись. Нам дали много муки и еще подвезли, вот удача, сахар-рафинад. Его тоже дали на двоих. Всего оказалось так много, что не влезло даже в бесконечные теть-Нинины сумки. Мне тоже досталась авоська с кульком рафинада. Примерно с полкило, нетяжело. Кулек был из плотной-преплотной бумаги коричневого цвета — она называлась оберточной.
Довольная добычей тетя Нина решила потратиться на трамвай. Трамваи моего детства всегда были битком набиты. Давясь в толпе, тетя Нина сосредоточилась на бесценных сумках. Не глядя на меня, она крикнула:
— Выходим!
И вышла. А я нет. Моя авоська запуталась в чьей-то пуговице. Бросить доверенное мне сахарное богатство я не могла. Поэтому, давясь слезами, изо всех силенок тянула проклятую авоську из пуговичного плена. Пуговицы тогда пришивали качественно. Авоськи тоже плели на совесть. Страна готовилась жить при коммунизме. Уж не знаю, куда бы меня увез этот трамвай с моей попавшей в плен добычей, если бы не молодой парень рядом. Увидев мои потуги, он перехватил авоську и дернул. Но перестарался. Авоська вместе с трофейной пуговицей оказалась у меня в руках, а ее обладательница громко ругала хулиганов и грозилась милицией. Тут двери трамвая открылись, и я выскочила.
Оглядевшись, я увидела совсем-совсем незнакомый город с чужими многоэтажными домами. Сбылся кошмар снов моего детства: я заблудилась. В довершение моих неудач авоська тоже пострадала во время военных действий. Кулек с сахаром вывалился из дырки и рассыпался. Встав на четвереньки и сопя от усердия, я стала собирать кусочки рафинада, попавшие в сугроб. (Белое на белом — мечта художника.) Сахар обратно в кулек никак не упихивался. Озабоченная процессом, я не заметила, как на сугроб легла тень. Чья-то могучая рука подняла меня с четверенек.
— Ты что тут возишься у проезжей части? — сурово спросил меня невесть откуда взявшийся милиционер.
Тетка без пуговицы позвала — пискнуло во мне испуганно. Но, слава богу, сработала могучая программа, заложенная родителями с младенчества на случай потери себя в Москве.
— Я Ляля Ершанская. Мне пять лет. Я живу: Третья Мещанская улица, Безбожный переулок, дом один, квартира два, там еще телефон, но я одну циферку забыла… Это в Москве, — добавила я, глядя в удивленное лицо милиционера. И чистосердечно раскаялась:
— Вот пуговица. Ее моя авоська оторвала. Нечаянно. — Милиционер повертел пуговицу, не понимая, к какому месту моего гардероба ее приладить, махнул рукой, быстренько собрал оставшийся сахар, тщательно свернул кулек из остатков оберточной бумаги. Я прижала кулек к груди, вторую ладошку с крупными цифрами сунула в милицейскую варежку, и мы пошли отводить меня домой.
Милиционер был очень молодой, в новой красивой форме. Если б он был повыше, то я бы точно решила, что меня нашел дядя Степа. Когда мы вошли в нашу коммунальную кухню, тетя Нина сидела скукожившись, как была, в пальто и валенках, в центре на табуретке. Вокруг нее толпились соседки, собравшиеся на стихийный митинг по поводу моей пропажи, наперебой давая советы. Увидев милиционера, разом замолчали. Я, опасаясь отрыва головы — было обещано тетей Ниной в случае непослушания, — пряталась за спину своего спасителя.
— Вы тут все прописаны по адресу Безбожный переулок, дом один, квартира два? — сурово спросил милиционер.
— Все, все. А как же? — испуганно закивали соседки, пятясь к своим кухонным столикам.
— Ваша жиличка? — грозно спросил он, вытаскивая меня из-за спины для опознания.
— Нашлася, родненькая, Лялечка! — счастливо взвизгнула тетя Нина. — Господи, и сахарок сохранила, милая ты моя, — причитала тетя Нина, оттаскивая липкий кулек от моей груди.
Маме об этом происшествии по просьбе тети Нины я не рассказала. Вечером к нам в комнату как-то бочком вошла тетя Нина и протянула маме злополучный кулек, правда, сильно похудевший. — Вот вам, Сусанночка, к чаю. Достала по случаю. — Высыпая сахар в красивую синюю сахарницу, мама восхищалась добротой тети Нины, которая так нас выручает. А папа напоминал, сколько мы платим за эту доброту. Их взрослые разговоры меня уже не волновали. Я тихо уплывала в страну Оле Лукойе. Но тут мама в кармане моей шубки нашла порванную авоську.
— Это еще что? — удивилась она, глядя на здоровенную дырку.
— Это пуговицы в трамвае отрывать, — невнятно пробормотала я и крепко уснула.
Весенние огурцы
В моем детстве овощи и фрукты продавались строго по сезонам. Понятно, картошка там, свекла, капуста, всякий лук и чеснок были в магазинах «Овощи — фрукты» и зимой. А вот огурцы, помидоры, клубника и прочие вкусности только летом. Всякие экзотические фрукты доставались после стояния в огромной очереди. Отстояв ее, ты получал, например, гроздь зеленых бананов. Их полагалась доращивать, закутав в теплую кофту и положив на батарею.
Но бананы и мандарины в стране моего детства кушанье зимнее, а наша история про весенние огурцы.
Огурцы были подарком для трудящихся к Первому мая. Их растили в парниках и завозили в магазины по чуть-чуть. Вредные взрослые, достав где-то по блату такие огурцы, резали их в салат, нет чтоб дать ребенку похрустеть. Блат, кто не помнит, — это когда есть знакомый продавец, а лучше директор овощного магазина. Огурцов хотелось очень. У нашего одноклассника Федьки по прозвищу Квадрат тетка работала дворником около овощной палатки. Она и узнала: завтра вечером, двадцать девятого апреля, в палатку завезут огурцы. Квадрат рассказал об этом в классе, типа мамкам скажите. Но злой гений нашего класса Володька Амстиславский по кличке Амстик решил иначе.
— Вскроем ночью палатку, натырим огурцов. Сами поедим, ребят угостим в классе, ну и девчонок некоторых можно…
— А поймают? — прервал робин-гудовский порыв Квадрат.
— Кто на нас подумает? Мы школьники, пионеры. Зачем нам огурцы? — парировал Амстик.
И это была чистая правда. Амстик эти огурцы, как и все, чего душа пожелает, ел круглый год.
Его папа, по словам Амстика, был директор какого-то почтового ящика. Это был необыкновенный ящик. Он был связан с космосом. Ездил Амстиков папа на черной «Волге» с шофером, жил в четырехкомнатной квартире с домработницей. А уж кормили в этой семье такими едами, что только Яндекс мог бы ответить, что это. Но его еще не придумали. Так что связать кражу огурцов с фамилией Амстиславский было решением правильным, но невероятным. Вместе с Амстиком собрался на грабеж Алик Рассыпнинский (кличка Рассыпа). Рассыпа был единственным сыном медицинского генерала. В плане жратвы тоже не бедствовал. Манили острые ощущения. Третьим уговорили Квадрата. Квадрат долго упирался. Он был единственным, на кого бы подумали. Мать пила, брат сидел за грабеж. Сам был на учете за дворовую драку с поножовщиной. Но уговорили, взяли на слабо. Без Квадрата и вправду было никак. Он единственный из всей воровской шайки хоть приблизительно понимал, как вскрыть замок. Да и ломик был только у него.
Двадцать девятого апреля вечером в палатку завезли огурцы. В эту ночь лихая троица ломиком сбила амбарный замок с палатки и набила огурцами заранее припасенную наволочку. Наволочку тащил Квадрат как самый сильный. Набычась и опустив голову, он честно пер добычу, пока не уткнулся носом в бляху на ремне. Вспыхнули фонарики. Наших незадавшихся грабителей принял милицейский патруль.
Разгадка такой сверхбдительности проста: пока Квадрат сбивал ломиком замок, его подельники, если б оглянулись, увидели бы сладко целующуюся парочку на скамейке у кустов. Парочка, на мой взгляд, препротивная: нет бы спугнуть мальчишек. Пошли, позвонили, вызвали милицию. Те успели — на свою голову. Ибо в ту предпраздничную ночь скромное районное отделение милиции посетили генерал-лейтенант инженерных войск и два генерала медицинской службы (второй — двоюродный дядя Рассыпы) при орденах, регалиях и женах. Понятно, что Амстика и Рассыпу выпустили чуть ли не с извинениями. Квадрату звонить было некуда. Его оставили как главаря. А то и замок сбил, и ворованное нес, и честных пионеров на воровство подбил. Да и привод не первый. Вырисовывалась колония для малолетних.
Правду сказать, Амстик, когда его выпихивали из отделения в надежные генеральские руки, рвался назад с криком:
— Это я виноват, я главный! Арестуйте меня, Квадрат не виноват! — Но папа крепенько обхватил вопящее о справедливости чадо и повел его к машине.
На следующий день мы, человек десять одноклассников Квадрата, обзвоненные Рассыпой, собрались у школы и плотной негодующей стайкой пошли в отделение милиции бороться за правду. Там мы все разом пытались объяснить дежурному — какой отличный парень Квадрат, что у нас Советская власть, а мы пришли, потому что пионеры, то есть почти комсомольцы, и мы за справедливость.
Мы бы еще долго галдели, но в отделение вошел Амстик с отцом. Я впервые увидела отца Амстика в генеральской форме. Над орденскими планками покачивалась золотая Звезда Героя. От него веяло такой могучей властностью, что дежурный вскочил и замер, как суслик у норки. Генерал крепко держал сына за руку. Вид у Амстика был свежевыпоротый.
Боеспособность нашей пионерской стайки резко повысилась. К нам вышел самый главный майор, завел к себе в кабинет и, не рискуя сесть при генерал-лейтенанте, стоя доложил, что малолетний Федор Громов отправлен в детский спецприемник. Оттуда его или мать заберет, или отправят в специнтернат для совершивших незначительные уголовные преступления подростков.
— Хорошее место, — объяснял майор генералу. — Накормлен, одет, обут, школу закончит, профессию получит. А на воле — только по кривой дорожке за братом. Обживется чуток — и в гости съездите. Это недалеко, под Москвой, Истринский район. Генерал взял бумажку с адресом, кивнул и, забыв Амстика в кабинете, резко вышел.
— Ну — суровея на глазах, спросил майор. — А вам чего?
— Мы на поруки хотим. Чтоб в классе остался. Он не виноват…
— Я виноват, — вновь ринулся в бой неугомонный Амстик. — Меня сажайте в этот спец…
— А Федьку мы на поруки хотим. Будет жить по очереди в каждой семье…
Я не успела озвучить весь свой проект семейного воспитания, но майор очень рассердился.
— Ишь ты, поручатели, а кто из вас пришел и сказал, что ларек будут грабить? Покрываете государственное хищение. Вот я в школу приду и скажу, чтоб вас из пионеров повыгоняли. Брысь отсюда. — И мы брыснули.
Майор никуда не пошел, и через пару недель нас всем классом приняли в комсомол. В день, когда нам вручали комсомольские билеты, за нами прямо в райком комсомола заехал отец Амстика, посадил нас с ним к себе в машину, и мы отправились проведать Квадрата. Пылили мы часа полтора и приехали к длинному серому забору с проходной. При приходной была комнатка. Туда и привели Квадрата на свидание. Переполненные свежими впечатлениями первых часов комсомольской юности, мы с Амстиком трендели без перерыва. Квадрат понуро молчал. Вообще он был какой-то поблекший, глаза потухли, на наши шутки криво улыбался. Отвечал односложно. Оживился, увидев содержимое кульков с вкусной едой.
— Ваша еда — это не наши каши, — он словно вырезал себя этой фразой из прошлой жизни. Теперь он был частью хмурого спецмира за серым забором.
Мы ехали назад по колдобистой подмосковной дороге. За деревенскими оградами цвели яблони и груши, навевая любимый мотивчик. Но вместо привычного бодрого настроения у меня на глазах появились слезы, а из носа потекли сопли. Порывшись в карманах, я нашла только пионерский галстук, снятый мной за ненадобностью перед вступлением в комсомол. Пришлось вытирать им сопли и слезы. Вот так, с зажатым в кулаке мокрым и жалким кусочком кумача, я уезжала из своего пионерского детства. Навсегда.
А свежие огурцы сейчас не проблема. Захотел и купил. В любом супермаркете несколько сортов круглый год.
Радио
Первый радиоприемник, появившийся в нашем доме, носил гордое имя «Москвич». Купили его под Новый 1953 год. Конечно, было очень интересно, где помещаются тети и дяди, чьи голоса звучат из приемника. Но я законопослушна: радио не разобрала, хотя очень хотелось. Наверно, поэтому до сих пор не понимаю про дядь и теть что в радио, что в телевизоре, что в Интернете, как они там оказались. Не помогло даже образование — диплом инженера электронной техники.
Я полюбила детскую передачу. Кажется, называлась «Угадайка». Там читали сказки и загадывали загадки. Загадку надо было отгадать, нарисовать рисунок, и тогда... Один из ведущих был мальчик Вова. У него был просто чарующий голос. Такой голос мог быть только у очень умного и красивого мальчика. Вот такая случилась у меня радиолюбовь. Как я мечтала, что однажды Вова объявит по радио:
— А вот Ляля Ершанская из поселка Расторгуево самая первая разгадала загадку: «Без окон, без дверей полна горница людей» и нарисовала нам замечательный огурец.
В этой истории был только один неправдоподобный момент. Я совсем не умела рисовать. Мои жуткие каляки-маляки не умиляли даже маму.
Но был еще способ заработать всесоюзную славу. Тем же неземным по красоте голосом мой кумир читал истории про то, как юные слушатели помогали взрослым. Переводили старушек через улицу, пололи огород.
Старушки почему-то не бродили по расторгуевским улицам, шарахаясь от редких машин, а сидели на завалинках и сплетничали. Огород тоже полоть зимой не получится. Я пошла своим путем. Сначала я попыталась перемыть посуду, скопившуюся в тазике, но тут же грохнула чашку и была от тазика оттащена. Еще я решила перестирать все замоченное в корыте белье. Была застукана посреди огромной лужи, елозя полотенцем по стиральной доске. Причем все, что на мне было надето, было мокрым до нитки. Домработница Глаша в сердцах шлепнула меня мокрым полотенцем по заднице и отправила спать. Вечером, когда приехала мама, я не спала и услышала, как Глаша жалуется:
— Ну прямо сладу с ней нет. Влюбилась в этого пацана из передачи. Буду, говорит, делать добрые дела, чтоб по радио рассказал…
— Глаша, ну что за глупости, какой пацан, это же артистка. Мальчишечьим голосом говорит. А дела по дому пусть делает, — и мама стала объяснять Глаше, что мне можно доверить.
Но я уже не слушала. Крупные слезы обиды на предательское радио вымыли из моей нестойкой души всякое желание нести пользу людям.
Я так разозлилась на приемник, что пару дней не слушала вовсе. Но потом простила. Кроме этой передачи с липовым мальчиком Вовой была еще любимая — концерт по просьбам трудящихся. Передача приходилась на время обеда. Так что я ела суп и второе под звуки симфоний, ораторий и арий. В начале передачи трудящиеся всегда просили классику. Но потом смелели и заказывали венгерский танец «Чардаш» или «Валенки да валенки, не подшиты стареньки»… При этих ликующих звуках я бросала недопитый компот и самозабвенно скакала, взбрыкивая ногами в длинных до колен трико в неведомом мне канкане. Я зажигала даже Глашу. Она, размахивая кухонным полотенцем, топотала ногами и выкрикивала бойкие деревенские частушки. Нам было весело.
Дарило радио не только веселье. Помню, как замирали взрослые при звуках голоса Левитана в дни болезни и смерти Сталина. Отношение мамы к Сталину вряд ли было восторженное («отец родной»), учитывая смерть отца и брата как врагов народа, но — плакала. Все вокруг рыдали и горевали.
Помню серый мартовский день. Мы с мамой идем куда-то. Грязный снег, а по нему медленно бредет лошадка, с гробом на дровнях. Позади, увязая в талом снегу, ползут несколько человек в черном. Кто-то громко рыдает. Скромные деревенские похороны.
В моей голове включается ассоциативный ряд: похороны, плач, Сталин.
«Мама, мама, смотри, смотри, Сталина хоронют!» — звонким голосом хорошо кормленного ребенка (масло ела прямо из пачки) жизнерадостно кричу я. И ощущаю полный рот грязной, мокрой шерсти. Моей варежкой мама пытается судорожно заткнуть мне рот. Я задыхаюсь, глаза полны слез, но мама тащит меня, проваливаясь в талый снег, и только когда мы оказываемся в безлюдном месте, вытаскивает варежку.
Вот так он и остался во мне, этот страх сталинской эпохи — вкусом мерзкой, мокрой и грязной шерсти во рту.
Телевизор
КВН — это марка первых советских телевизоров.
Телевизор в моем детстве был предмет особой роскоши. У нас во всей коммуналке он был только у одного соседа — директора обувного магазина. Сам телевизор был здоровенный, а экран размером с почтовую открытку. Перед экраном стояла линза. Видеть его черно-белые мутноватые передачи могла семья из четырех человек. Как мы умудрялись смотреть его всей квартирой (человек пятнадцать), для меня загадка. Но каждый куда-то смотрел, а уж кто, бедолага, совсем ничего не видел, тому шепотом пересказывали сюжет. Сиденья — табуреты и пуфики — приносили с собой. Мы, детвора, предпочитали подушки. Так что у телевизора сидели, возлежали и стояли, чтобы хоть что-то увидеть в этом волшебном ящике. Дикторов звали по имени.
— Кто сегодня? — спрашивал очередной телеман, пытаясь пристроить свою табуретку в зоне видимости.
— Тетя Валя, — раздавался ребячий хор.
А в другой вечер была тетя Нина. А что творилось во время футбола! Особенно когда «Спартак» — «Динамо». Нас загодя укладывали спать, ибо страсти у мужиков, прошедших фронт, были нешуточные. Зато в перерыве между таймами, когда шумные болельщики шли курить и материться на кухню, мы, в чем спали, мчались смотреть мультик про Винтика и Шпунтика. Еще был телевизор папиной сестры тети Фиры. Он был для семейного просмотра, и показывали по нему что-то неинтересное: балет или, хуже того, оперу.
КВН была не только марка телевизора но и его техническая характеристика. Купил. Включил. Не работает. Телевизоры были ненадежны. Живший у нас с бабушкой телевизор «Темп» вообще был с внутренним миром и показывал что хотел. Очень не любил Брежнева и покрывал рябью все его выступления. Иногда он пытался помешать просмотру фильма. Я лупила его со всего маха, и он покорно убирал помехи. Бьет — значит, любит.
Цветными телевизоры стали уже в пору, когда я много лет проработала в детском доме. Был у меня воспитанник Сережа Артеменков. Закончил интернат, сходил в армию, писал мне письма. Вернувшись, пошел работать продавцом в отдел, где продавали телевизоры.
Были у меня нереальные мечты о цветном телевизоре. Обидно, деньги были накоплены. Сдалась судьбе. Позвонила Сереже.
— Да без проблем, для вас все что угодно. Как только будут, позвоню.
Вскоре звонит:
— Приезжайте скорей, привезли всего два. Наш, марки «Рубин», но начинка корейская. Я один себе выписал, второй директору.
Приезжаю. В магазине роятся покупатели. Сережка говорит:
— Подгоните такси к служебному выходу. Там загрузимся, а то разорвут.
Сижу в такси. Выходит Сережка с другом и телевизором в коробке. Аккуратно ставят коробку в такси. Сережа рассказывает, что мне делать дальше, как устанавливать, налаживать… Прощаемся, отъезжаем. Водитель такси спрашивает меня:
— У вас муж генерал? Или, может, батя маршал?
— Почему? — удивляюсь я.
— Да чтоб продавец так в лепешку расшибался… Точно, маршал…
Вот оно, наконец, народное признание. Телевизор — воистину окно в мир славы.
|
