НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Свечи рязанские

Скопинский помянник. Воспоминания Дмитрия Ивановича Журавлева. Подготовка текста, предисловие, комментарии: Г.В. Зыкова, Е.Н. Пенская. — М.: ИД Высшей школы экономики, 2015.

Эпиграфом к книге служат стихи поэта Всеволода Некрасова, соавтора и мужа Анны Ивановны Журавлевой, филолога, профессора Московского университета, ее памяти издатели посвятили «Воспоминания»:

                                                       свечи рязанские
                                                                их череда череда

                                                        и передача

                                                        в общем Рязань через Аньку
                                                                все через Аньку

                                                        встретили нас

                                                        вообще Рязань
                                                                дальше

Дмитрий Иванович Журавлев (30 мая 1901, Раненбург Рязанской губ. — 15 июня 1979, Москва) — дядя Анны Ивановны. Рукопись книги была обнаружена в архиве Журавлевой и подготовлена к печати ее ученицами Г.В. Зыковой и Е.Н. Пенской. Дмитрий Иванович происходил из старинного рода рязанского духовенства. Журавлев окончил Скопинское¹  духовное училище, однако священником не стал. Учился на физмате МГУ, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, возглавлял кафедру физики Московского института землеустройства.

Хотя текст «Скопинского помянника» часто напоминает дневник, автор ставит перед собой и другую, не только «дневниковую» задачу. Он стремится показать, по словам Г.В. Зыковой и Е.Н. Пенской, «историю малую и большую» в их сопряжении и нередко враждебности. На страницах воспоминаний появляются приметы времени, но «большая история» как-то «втягивается» в «малую», иногда «растворяясь» в ней.

«С улицы домой можно попасть чрез калитку и чрез парадное, — пишет Журавлев об их скопинском доме. — Так величался ход с улицы чрез дверь крыльца. Зимой парад­ное выходило из строя: со стороны двора заносило снегом. Простота нравов была такая, что и калитку, и парадное запирали лишь на ночь, но вот в революцию 1905 года город захлестнуло хулиганство. Пришлось запираться. Больше — папа выработал себе особый звонок, по нему сразу узнавали, что это он: дергал три раза очень сильно. Так и остался этот звонок навсегда, хотя позже снова стало спокойно, и двери днем не запирались. Теперь Аня (А.И. Журавлева. — Е.Г.) тоже звонит энергично и своеобразно».

Таким образом, происходит некое «одомашнивание» исторического события. И здесь уместно вспомнить статью Журавлевой и Некрасова «Островский и Шергин»². В этой статье есть выражение «стихия уклада». Авторы так комментируют его: «Признаемся, что мы не сумели найти здесь другого слова или словосочетания, хотя это и отдает оксюмороном, противоречием в определении. Но хотелось бы иметь в виду нечто шире патриархальности — такое, что за патриархальностью. Шире традиционности, традиционализма — то, что порождает традицию. Шире даже собственно религиозности». Это «оксюморонное выражение» как нельзя лучше раскрывает суть «Воспоминаний» Дмитрия Ивановича. Именно уклад, который «шире» и «традиционализма», и «религиозно­сти», важен для автора «Скопинского помянника». Неслучайно Журавлев внимателен к «объектам материального мира», по замечанию Г.В. Зыковой и Е.Н. Пенской. Вещи (букварь, лампада, ножницы) являются хранителями духа прошлого, в них запечатлелся тот самый уклад жизни, который так дорог автору.

Журавлев подробно описывает и расположение комнат в доме, и то, как одевались тогда гимназисты (косоворотка с застегнутым воротом), и блюда, подаваемые за обедом (их никогда не оставляли «на завтра»). Это мелочи только на первый взгляд. К тому же, как говорит автор вслед за народной мудростью, «вся жизнь складывается из мелочей».

Центром детских воспоминаний автора стала смерть старшего брата Сережи — подвижного, жизнерадостного мальчика, так не похожего на младшего брата — меланхоличного и задумчивого. Автор описывает их совместные игры, книги Сережи, его одноклассников, близких учителей. И опять — внимание к вещному миру: «Не помню, кто подарил нам — не журавинские ли дедушка и бабушка? — Сереже книжку небольшого формата в красивом цветном переплете, «Сказки» Андерсена, мне — сказка Юрьина «Городок». Моя цела. После смерти Сережи мы сохраняли его ящик и тумбу в столе так, как он оставил. При обысках в годы революции все перерыли. В свое время книжка выпала у меня из памяти, и ее нет». Это «все перерыли» (напоминает блоковское «библиотеку сожгли») звучит как упрек «частного лица», берегущего уклад бытовой жизни, всему историческому процессу, ломающему и быт, и саму эту жизнь. Звучит несколько наивно, похоже на знаменитый булгаковский зеленый абажур, под которым хотят спрятаться от революции герои «Белой гвардии» и «Дней Турбиных». Про это много написано, а мне тут важно одно — автор «Скопинского помянника» фиксирует те исторические события, которые так или иначе повлияли на его жизнь и жизнь его семьи. Он без иллюзий смотрит на общественно-политическую ситуацию и в дореволюционной России, и в послереволюционной. Кстати сказать, именно трезвостью взгляда на мир так важны эти «Воспоминания». Негромкий, но внятный голос автора «Скопинского помянника» можно уловить, только прислушавшись — и это усилие стоит сделать.

Когда мемуарист пишет о своем отце, Иване Дмитриевиче Журавлеве, честном и добром священнике, которого любили прихожане, то говорит про «теорию свечи», отража­ющую философию жизни отца: «Жизнь человека как свеча: теплится тихо, спокойно — светит долго, выполняя свое назначение; но быстро и бесполезно сгорает, если полыхает бурно. Тихая, спокойная, мирная жизнь, семья, дети, исполнение долга пастыря — дать религиозное удовлетворение каждой к нему обращающейся душе христианской в минуты ее радости и печали — все в индивидуальных исканиях, в самоусовершенствовании, в личной жизни своей и других». Тут же Журавлев пишет и о недостатке подобной уединенной жизни — «отрешенности от общественных движений своего времени». Вот такой внутренний баланс, уравновешенность — важная черта мировоззрения Дмитрия Ивановича.

Той же разумной умеренностью отличается и религиозное чувство Журавлева. Уклад веры, если можно так выразиться, их семьи был лишен экзальтации и излишней обрядовости. Автор с сожалением пишет о недостатке образованности некоторых священников, их стремлении к «мирским благам», о суевериях, которые несовместимы с подлинной религиозностью. Надо ли говорить, как это актуально для нашего времени?

Название книги, данное издателями, отсылает к одному из документальных источников «Воспоминаний» — «Помяннику священника Пятницкой города Скопина церкви Иоанна Дмитриевича Журавлева». Мемуарист замечает: «Помню: папа сидел за своим письменным столом, тем самым, за которым я в саду в Покровке пишу эти строки (17 июня 1969 г.); Сережа и я у него на коленях; эта книжка и карандаш в моих руках, и я в ней «написал»; «писал», возможно, и Сережа — начеркано на нескольких страницах. В Помяннике перечень имен умерших, в родительном падеже: «Помяни, Господи, души усопших раб Твоих…». Все они прочитывались за Литургией, когда служил сам папа. На полях не всюду — даты смерти и иногда фамилии».

Такое поминание, заключающееся в перечислении имен уже ушедших людей, вообще характерно для книги. Автор пишет о своих родственниках, соучениках, учителях — от некоторых из них осталось только имя. На первый взгляд сухой перечень излишен, но если понимать его религиозную суть (молитва), то проясняется значение этих перечислений.

Мне вспомнилась традиционная акция Общества «Мемориал» «Возвращение имен». 29 октября, накануне Дня памяти жертв политических репрессий, у Соловецкого камня на Лубянской площади собираются люди и, подходя к микрофону, читают каждый несколько имен и даты жизни (вторая — всегда дата расстрела). Акция длится целый день. Память об имени тут тоже своего рода молитва.

«Остановке мгновения» служат и фотографии. Дмитрий Иванович фотографировал сам — это было одно из его любимых занятий. В книге много его (и не только) снимков, что придает изданию дополнительную ценность. Публикаторы в замечательной вступительной статье к книге говорят: «Припоминание, наблюдение, фотография составляют, наверное, основу внутреннего «записывающего устройства», с которым мы имеем дело. Похоже, оно действовало всегда, не останавливаясь даже в самые страшные минуты, в последние часы жизни близких — смерть отца в 1956 г. и сестры в 1979 г. Журавлев фиксировал во всех подробностях». Наличие подобного «записывающего устройства» — необычайно важное качество для мемуариста, у Журавлева оно работало отменно. «Всесильный бог деталей», по слову Пастернака, неизменно помогал автору.

Публикаторы «Воспоминаний» Галина Владимировна Зыкова и Елена Наумовна Пенская проделали огромную работу: «Текст, который предлагается в этой книге, — результат редакторского вмешательства. Оригинальная рукопись содержит около 25 авторских листов, и мы были вынуждены иногда сокращать ее, в частности, потому что текст, над которым Дмитрий Иванович работал вплоть до своей тяжелой предсмертной болезни, видимо, не был завершен в чисто техническом отношении». То, что издатели скромно называют «редакторским вмешательством», является, по сути дела, соавторством, за которое нельзя не выразить им благодарность.

«Воспоминания» оканчиваются описанием гибели родового гнезда в Скопине: «Напали, «нашли» и отобрали. Так кончился пчельник». Речь идет о принадлежавшей Журавлевым пасеке, рассказу о которой посвящены многие страницы «Скопинского помянника», например: «Слишком резко врезается в психику поэзия труда и природы, непо­средственное восприятие жизни, переживания радости жизни, сопровождающие работу на пчельнике». Ивана Дмитриевича Журавлева арестовали в 1931 году и таинственным образом быстро освободили. Но скопинский дом вслед за пчельником тоже отобрали. «Так вслед за пчельником кончилось и свое гнездо», — последние слова основной части «Воспоминаний».

В качестве приложения к «Воспоминаниям» напечатана статья священника и публициста Михаила Васильевича Левитова «Народ и духовенство» (1907). В ней Левитов пишет об опасности идеализации русского «народа-богоносца», о судьбе духовенства и о неразделимости их общих бытийных корней.

В заключение позволю себе процитировать неопубликованный вариант связанного с Дмитрием Ивановичем стихотворения Всеволода Некрасова «что / да только то», датированный 1981 годом и любезно предоставленный Михаилом Сухотиным:

                                                        зажглось все
                                                                тебе небо
                                                                зажглось все
                                                                что надо
                                                                да
                                                                и навсегда
                                                                и достаточно
                                                                конечно
                                                                такой хороший конец
                                                                лета
                                                                конец дня
                                                                да куда лучше
                                                                лучше уж некуда
                                                                да
                                                                не лучше нашего дяди³

                                                                                                                                                 Елена Гродская

1  Скопин — город в Рязанской губернии, жизнь в котором семьи Журавлева описывается в «Воспоминаниях».

2  См. Журавлева А.И. Кое-что из былого и дум: О русской литературе XIX века. — М., 2013.

3  При подготовке сборника под условным названием «Геркулес» (1981–1983) В. Некрасов именно этими словами обозначил все стихотворение в оглавлении: «не лучше нашего дяди».