КРИТИКА

Об авторе | Евгений Анатольевич Ермолин — арт-критик, медиаэксперт, преподаватель, блогер. Постоянный автор «Знамени». Живет в Москве, Ярославле и др.

Евгений Ермолин

с поэзией что

С прозой как-то проще, хотя тоже все непросто. С поэзией все не так. И что-то давно как не так.

Говорят: разволшебствление магического языка, распад формы, маргинализация поэта, переставшего быть властителем дум, — и, синхронно, инфляция поэтического дела ввиду изобилия артефактов. Говорят: вот учебник поэзии, мы научим вас творить чудеса; а им возражают — вы шарлатаны и набор имен у вас шарлатанский. Говорят: нет великого поэта (или двух-трех), собирающего вокруг себя эпоху, как было прежде (Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Мандельштам — Пастернак — Ахматова — Цветаева, Бродский)… — все смешалось в доме без стен и крыши. Чем больше в мире поэтов, тем вроде как меньше поэзии: поэзии высокого качества. Стихи больше не покупают, их раздают, и в раздаче явен демпинг. Составляют списки актуальных поэтов, у каждого свой, и редко какое имя — во всех или хоть во многих. Мы ловим слухом много восклицаний и видим некоторое число сильных жестов. Как же так? И куды бечь? Разве Ким поэт? Разве Полозкова (Кудряшева) поэт? Разве…

Никогда еще, кажется, так далеко не уходили друг от друга теоретики и практики, отовсюду мы слышим про кризис оценочного суждения и деградацию критики.

А ничего. Я думаю, означает это одно; но главное. Смысл поэзии необратимо, непоправимо и резко меняется, притом что она остается способом творческой жизни языка, в языке, с языком. Творческим состоянием бытия — языка — слова — жеста.

Это ее базисное качество неизменно, остальные — под вопросом.

Однако именно такое бытие в его творчески взвихренном состоянии делает происходящее максимально наглядным, во всем его революционно-катастрофиче­ском изобилии и великолепии, чего не скажешь о продолжающей подчас вяло тлеть жизни в других областях, особенно сопряженных с узакониванием привилегий и контролем над финансовыми потоками.

Про эти новости как-то трудно говорить систематически, но передать ощущение новизны — это легко.

Характерным образом, рассуждая недавно о поэтических пертурбациях, Владимир Новиков осторожно обозначил некий сдвиг в сторону свободной формы, немотивированного высказывания, непростого субъективирования (речь не от себя и не от лирического какого-то героя, а непонятно вообще от кого, от «мироздания»), от риторики. И это так. Но это не просто так. Это симптомы более общего порядка. Или беспорядка.

Иссякает потенциал законодательных суждений. Еще можно, хлопнув дверью, выйти из жюри премии Поэт. Еще можно мелким ситечком отсеивать контент в одном из оставшихся журнально-издательских литературных штабов. Еще можно культивировать и пестовать тухлую избранность и клубность (пенклубность!! со всеми ее скандальными пенками). Но пора признать: поэзия не поддается выморачиванию и наконец входит в свободный контекст актуального искусства. В сетевой контекст Постмодерна. И никуда от этого не деться.

…Предпосылки всего этого были и прежде. Сбои в оценке. Диссонансы и дисконтакты. Вспомните, как упорно и скучно спорили и не доспорили об Окуджаве, о Высоцком, о Галиче; теперь о том же Киме (о Щербакове, о рэпере Оксимироне). Как легко казалось смешать с черноземом шедшего навстречу «невзыскательному читателю» Асадова — Дементьева. Как не хотелось никому понимать минималистов, как упрямился новомирский демократический диктатор Твардовский и не печатал эквилибриста Вознесенского, как Бродского кидало от Евтушенко в колхоз… Да и в штабах вкусы были разными. Одни готовились воевать с марсианами, а другие — солить грибы, ходить на демонстрацию. Официоз и андеграунд стояли насмерть на взаимном непризнании…

И вот изменился или на глазах меняется способ человеческого существования. И эта перемена ставит под вопрос традиционное моделирование Поэта и Поэзии. Пожалуй, нужно учиться понимать их иначе, концептуализировать и легитимизировать иначе.

Пара- и постбытие человека в актуалити — это отсутствие жесткой вписки в социальные и культурные контексты, это дефицит прочности, это динамизм, непредсказуемость, пластичность, протеистичность, ситуативность. Человек существует в мультиплексном мире Ачарьи — неритмически-мерцательно, точечно-ситуативно, он не равен сам себе, текуч, неясен, схвачен потоком перемен и трансформаций. Единство Я, вокруг которого сплетено было в ХХ веке столько интеллектуального кружева, — условность, едва удерживаемая рутинным социумом. Но чьи-то попытки контролировать связность ситуативного субъекта выглядят все более проблематично. Да и попросту жалко. Биография, имя, судьба — все это условности или гипотезы, привычки или клише там, где реальны почти только рефлекс, волна, зов, отклик, импульс.

Личность сохраняет идентичность, сказал бы я, лишь в своих отношениях с Богом. Но это слишком отдельная тема, которая едва ли может быть сейчас нашим предметом.

Пересекаем границы, закапываем рвы. Поэзия всегда, с романтических времен, была домом с открытыми окнами. Причем именно сам поэт часто острее прочих и чувствовал, откуда дует ветер. Но теперь ветер — вокруг. Теперь ветреная погода — практически мейнстрим.

Зона турбулентности перманентна. Такая ситуация. Таков контекст. Каждый сам себе штаб. Состоявшееся и завершенное — теперь редкость, почти патология, мы живем в мире нон финито, в текучей стране возможностей. Поэтическое — это состояние, а не особого рода «качество». Дело избранных, высокое жреческое искусство, творчество — становится просто образом жизни, не хуже прочих, но не на Парнасе, удаленном от реалий бытия в соседство к эмпиреям. Аристократия стиха если и не (само)упраздняется, то (само)умаляется. И это не просто выбранная как арт-проект демобилизация или партикуляризация, хотя бывает и так. Это нечто более общее, не выбор, а ситуация: жизнь без гарантий и на границе с бытом, с хламом, с прозой.

Да, господа, поэзия — это не профессия. Это способ существования всех и каждого, и каждый сам себе поэт, хотя и не всегда.

О, кто спорит: есть сколько хотите попыток удержаться на краю. Это так свойственно человеку — удерживать крупицу смысла в круговерти перипетий. Демонстрировать неприятие перемен, непонимание ускользающей реальности.

Все же поэту было всегда или почти всегда свойственно глобализировать ситуацию своего бытия и жить в ней. Надевать роль и носить, не снимая, как шейный платок или как розу в петлице. Абсолютизировать свой опыт как поэтическую скрижаль. Претендовать на нерукотворный памятник.

Элементы поэтической мифологии: есть единое литературное пространство (в ХХ веке все больше только казалось, что есть); есть традиционные форматы: журналы, издательства, премия «Поэт»; есть модели поведения: пуризм, ригоризм, эстетизм в квадрате и кубе. Кубометры эстетизма и взыскательной требовательности в антитезу вашим героическому авантюризму и комизму.

В более статичные и во всех отношениях более бедные свободой эпохи это вы­глядело нормально, а срывы в никуда, замолкания и самоубийства можно было вынести за скобки и списать на русскую непогоду.

И вот. Сказать, что личность рухнула, — значит ничего не сказать. Прежней личности нет уже почти нигде. Современная личность — это не итог, а процесс: протеистична, текуча, ситуативна. А поэт хочет, чтобы его узнавали, и претендует на то, чтобы рядом с ним тормозили его слушатели и даже читатели его очередного сборника (прочел же кто-то полсотни книжек Рыленкова или там Ваншенкина, а мы чем хуже?). Увы и ах, в итоге этого автосканирования он все меньше похож на памятник на Тверском бульваре, и все больше напоминает окаменевшую конвульсию, судорогу, застывшую в попытке личной скрепы. Рядом с пирожками и порошками. Реакция, ретардация, торможение, парнаснаш. Истерики, психоз, судороги. Демагогические апелляции к скрижальному, великому и святому — это все мое, твое и наше.

Но. Дмитрий Бак не так давно написал сто очерков о ста поэтах, они сошлись в книгу. А мог бы, он признался, и о двухстах. Или что-то около того. Бак аккуратно предостерегает от попыток вчитать в его «моментальный снимок» приметы иерархии. Его поэты — не великие. Они «характерные». Айхенвальдовские «силуэты». И только. Уже немало.

Ну да, это похоже на ризому, при взгляде сверху. Но сверху если кто и смотрит, то только Господь Бог. Только у Него есть какая-то надежная карта мира с фиксированными «каноническими» территориями, если Ему вообще нужны какие-то там ваши карты-шмарты. А у нас — есть только личные маршруты. Ситуативные путешествия. Оказии. Случаи. Анекдоты. Встречи.

У нашего гениального современника, потрясающего китайского нобелиата Мо Яня в «Стране вина» герой блуждает в реальности умножающегося хаоса без складу и ладу. Вот так и мы. Детский поэт вдруг становится площадным демагогом, толстожурнальный ортодокс — разнузданным блогером со сдвинутой планкой морали.

Уже несколько десятилетий, с поколения Кибирова и Гандлевского, в литературной жизни хорошим тоном для поэта является безамбициозность. Какая там роза в петлице! Какой там шейный платок или пиджак цвета авантюрина! Лосины-мокасины!

Свитер и джинсы, юбка и челка. Минималистическая аскеза. (Конечно, есть, скажем, Штыпель, а есть… ну, скажем, Василевский. Ну да, кругом эксцессы-прецеденты.)

Позиционирование в формате самоумаления, в антитезе к поэту-пророку, поэту-жрецу, поэту-трибуну. С течением времени этот способ автофиксации перестал требовать рефлексии. Риторика доминирования и избранничества теперь стала чуть ли не признаком неполной вменяемости.

Так начинают и продолжают сегодня жить стихом. Она, эта жизнь, — не более и не менее чем способ существования, специфическое самопроектирование, вольное поэтирование или артистический поэтинг.

Страшно сказать, сколько при всем при этом рождается творческого продукта — и до какой степени ничем не обеспечено его качество. Это как мягкий сыр с Закобякинской фермы, продукт импортозамещения. Только в поэтической сфере (все менее, впрочем, отграниченной от Закобякинской фермы) импортозамещение даже и не требуется: кому у нас, каким выпендрежникам, на самом деле, нужны иноязычные поэты? Разве на случайный десерт.

Кстати: границ нет. Забудьте о священных рубежах Поэзии. Иерархии, табели о рангах нет. Статики, правил и норм нет. Корсунь на личку. Драфт-поэзия. Вечные черновики — не от бессилия, а от непонимания смысла чистовика. От незнания, чем завершить творческое усилие в мире гибридных смыслов и открытых форм.

Мешает ли новое состояние поэтического мира движению в глубину, интро­спекции и откликам экзистенции, словесной мистике, новым горизонтам смысла, юродскому вызову? Да не больше, скорее всего, чем любое другое. Но какие-то вещи становятся труднее или востребованы меньше. Мы не живем в мире суррогатов или симулякров, мы живем там, где все впервые и ничего не повторяется. Космос не мельчает, он варьируется.

Легитимированы злоба дня во всей ее примитивной, унизительной банально­сти (Каганов, Емелин, Быков, поздняя Мориц и пр., и пр.), а также простые темы и простые люди, нечто запредельно ватутинское.

Дрейф в устность. Поэзо. Аккумулируются коммуникативные возможности поэтического слова: здесь и теперь, синхронная речь, прямой эфир, устная поэзия, экс­­промт-блог. Первичны динамичная ситуация, социальная мобилизация, публичное присутствие, сгенерированная на скорую руку площадка (среда), мобильная, легко актуализируемая аудитория, живая суггестивная коммуникация, хаотическая взаимность, интерактив и блогинг/френдинг как его рабочая модель, с его эмоциональными эскападами и пестрыми рефлексами. Вторичны статичный статус (и даже, кажется, имидж), «авторское я» как результат упорной, но напрасной профессиональной самовозгонки.

Уж если ты и на публике, то скорее не пророк, пусть даже ты рядом с вождями на Красной площади, не шаман, а шоумен, журналист, шансонье, рэпер. Да и не «артист в силе», а демократический ведущий, сам себя популяризирующий в качестве друга, товарища, свата и брата своей аудитории. Короткая дистанция интимной доверительности, рабочая харизма, четкий артистический жест (включая объявленную стоимость билета) понятнее, чем заплывы в океан без дна и берегов, чем зевесовы громы и молнии великого искусства. Читать, как Быков или Емелин, петь, как Щербаков, Паперный или О’Шеннон, как Noize MC или, например, Сережа Павловский. Ну или нечто среднее, как та же Полозкова. Вести блог подряд, личными словами, но с попутными каментами, как Кабанов, Цветков, Херсонский, Седакова, Пуханов...

В этом контексте актуализации поэзии, конечно, продолжают работать механизмы лирического созвучия — как предпосылка интимной близости поэта и читателя/слушателя/соучастника. Они становятся даже более очевидными. Хотя, наверное, и маска (роль, амплуа) иной раз годится — по крайней мере в той сфере самопрезентации, которая связана с блогингом. Не говоря уж о том, что поэт иной раз вполне осознанно заранее впускает в себя «улицу и переулок», свою аудиторию, и говорит уже ее голосом. А как отдаленная вероятность возможно и появление «магической куклы», обладателя Имени, из пратекста или из инобытия — впрочем, не столько с магическими (это редкость), сколько с филологическими инсигниями и эссенциями — или даже с удачным биографическим бонусом: благородными сединами, великими литературными друзьями (в Венеции с Бродским, однажды с Алленом Гинзбергом, с Гомером долго я беседовал один — и т.п.) и опытом жизни в Париже (на худой конец, в метафизическом Петербурге — все не на московском базаре с обвесом и омоном). Всякое бывает.

На маршруте из непостижимости в непостижимость поэт ничем не обеспечен, кроме внезапной, но нетщетной воли к тому, чтобы создавать новые смыслы, новые контексты, новую словесно-пластическую реальность, рискуя прослыть анахоретом, экстремистом или просто остаться никем не знаемым. Но выросли и его возможности нащупать в потемках души и реализовать свой творческий драйв и артистический ресурс.