Об авторе | Ольга Зибзеева родилась в 1984 году в Узбекистане. Писать начала в двадцать лет, но первую повесть «Возле воспоминания» (не опубликована) написала в 2008 году. С 2005 года живет в Москве. В 2011 году поступила в Институт журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ). Рассказ «Март» входит в творческую дипломную работу из цикла рассказов «Коммунальное гнездо», которую Ольга Зибзеева защитила на «отлично» в 2016 году (научный руководитель — ректор ИЖЛТ, писатель Леонид Бежин). Данная публикация — дебют Ольги Зибзеевой.

Ольга Зибзеева

Март

Из записок, найденных в коммунальной квартире

Этот крик еще долго стоял в квартире. Он стоял всю ночь и утро, а если бы тетя Саша не разжарила рыбные котлеты и не стала после них проветривать общий коридор и кухню, то крик простоял бы еще целый день до вечера, пока его не нарезали на куски и не вытолкнули вечерние туда-сюда входной двери. Этот крик был из криков, который сам себя боится, замирает, крючится гибким зверьком в остановке перебежки и не решается даже шевелиться. Он сам с собой играет в «замри такой на месте» и все ждет, что кто-нибудь его отомрет или заглушит. Брат говорил, что если этому крику не дать вовремя выйти, то во всем доме выключится свет или сгорит какой-нибудь электроприбор. А я чувствовала, что этому крику некуда от себя деться и что ему стыдно быть собой даже больше, чем тому, кто его создает.

В тот день я не могла даже выглянуть в коридор. Крик распирал коридорное горло, от этого двери вжимались в свои рамы и дулись на них. Мне всегда трудно протиснуться сквозь эту тетивую сетку. Заденешь одно струнище, а в ответ перепончатая рикошетная атака. Больно и ни за что. Это как пролезать против течения в самодельный Галькин дуршлаг, который она набила гвоздем в нержавеющей миске. С обратной стороны все дырки получились в заусенцах на кромках, которые даже царапают раковину, за что тетя Саша постоянно машет на Гальку кухонной тряпкой. Сквозь этот дуршлаг даже свет не проходит и крутой кипяток. Застывающий всегда был этот крик, уже через час вбирал весь воздух в квартире и взбухал дрожжевой опарой старой известки. Люсинда всегда так кричит на не свою маму и лежачего сына. Они все трое живут сразу в двух квартирах…

* * *

Прежний хозяин их комнаты, Брис Костыль, жил в прирастающей к нашей коммунальной квартире коммунальной квартире. А дружил с семьей из нашей заселенки — семьей Фуни и старого Болгара, это муж и жена, они уже давно переехали в дом для стариков, а в их комнату потом поселил Гальку муниципальный контроль. Комната Бриса Костыля была и есть самая маленькая комната, ее называют у нас Ящик, или Кладовка. Брис Костыль постоянно сам являлся в гости к Фуне и старому Болгару, хотя у него одна нога была, он ходил на костылях. И ему очень трудно было одолевать восемь зеркальных этажей каждый день, потому что эти две коммунальные квартиры стояли в разных подъездах. Но ходил именно дед Бриска, потому что Фуня и старый Болгар не могли у него бывать. В коммуналке Бриса Костыля жила сестра Фуни, а они не общались уже давно, совсем не умели друг друга переносить. Фуне и Улите родители вот так купили комнаты, надеялись, что сестры все-таки не потеряются. А сестры растерялись еще больше, потому что никуда не ходили, боялись встретиться друг с другом как в зеркале. У Фуни и Улиты все закончилось плохо, они так больше и не увиделись. Но тогда страдал больше всех дед Бриска на костылях. Ему сильно по душе было выпивать с Фуней и старым Болгаром, но восемь зеркальных этажей были в тягость.

Однажды дед Бриска так разозлился, что стал костылем стену колоть. Такая была у него ярость, отчаяние и обида на весь мир. Он часто на всех обижался, даже на предметы, которые стояли на своих собственных законченных ногах, еще и на четырех. Костыли его летали в соседей, люстры и пустые бутылки, которые он собирал умышленно, чтобы потом в них метиться. Так он и на стену, разлучающую его с друзьями, стал набрасываться своими подпорками, и не­ожиданно стена пробилась, пробилась, как картонка, в том месте нашего коридора, где ничего не стояло, не висело и не прислонялось, в нем совсем не оказалось кирпичей, только тонкая перегородка из пенопласта и стекловаты. Возможно, там всегда хотелось быть проему для прохода, даже когда еще не было самого дома. Сейчас этот пробой отмечен настоящей дверью, а тогда была просто дырка под рост и ширину Бриса Костыля. Его звали когда-то Борис, но «о» со временем потерялось, а остались только костыли. Кто-то еще помнил, что он был танцором и показывал совсем другие номера.

А теперь в Ящике живет Люсинда с не своей мамой и больным сыном. На самом деле это родная сестра ее мамы, она прибилась к ним давно, но все называют ее мамой Люсинды. В нашу коммуналку только Люсинда выходит, а не ее мама — никогда, только может выглянуть к нам, чтобы позвать Люсеньку, и то ни за что не ступит в нашу часть дома даже мыском, обутым в тапочек. Эта мама всегда кроткая и очень легкая, мне кажется, что она никогда не касается земной пыли, когда ходит. Разговаривает она тихо и улыбаясь, но эта улыбка — перевернутая вверх тормашками вечная грусть, даже больше — перепрятанная много раз печаль. Как если бы внутри эта мама была доверху наполнена слезами, и самый край горлышка ее был уже весь обожжен и изъеден солью, но все не давал пролиться и капле. От этого она постоянно вытягивает шею вверх и трудно сглатывает, удлинняя это самое горлышко и свое стойкое умение терпеть. Никто даже не знает, как зовут эту женщину, а сама Люсинда ее никак не называет. Она и сына своего никак не зовет, иногда говорит о нем — Он, Этот или Задохлик и часто совсем не говорит про него.

А вот полное имя Люсинды — Людмила, но она давно стала Люсиндой, совсем уже заметно давно. Галька однажды сказала ей: «Дааа, мать, настоящие Людмилы уже не живут! Сильно ты истаскалась… Стала как собака, слипшаяся в постоянном гоне… Помесь ты Людмилы с собачатиной, только собачьего больше. Нет в тебе больше Людмилы, да и имя тебе не нужно… Кликухи хватит — Люсинда — собачий успех…». Говорила это Галька тогда со своей вечерней голодной усталости, но Люсинда так и осталась вместо Людмилы.

Люсинда, и правда, чем-то похожа на собаку, вымокшую однажды под холодным дождем и так больше не высохнувшую никогда. Она костлявая, вытянутая гончая, совсем незаметно породистая, больше мешанная, и поэтому часто в замешательстве, неуверенная, сдерживающая горелую спичку во рту. Эта спичка уже совсем ее часть, Люсинда не замечает ее в своем рту, замечает, только если ее там нет. Она любит красный и зеленый цвета, острый жирный напирающий аромат духов и сухарики. Люсинда очень любит грызть сухарики, сушки или соленую соломку. Люсинда очень хочет быть счастливой. Она даже обесцвечивается и подкладывает что-то в грудь. Она работает в кулинарии на Ленина и берет ночные смены в табачке. Ее еще называют Лотереей, потому что она часто покупает лотерейные билеты и по субботам смотрит розыгрыши по телевизору. Она даже составляет списки покупок, которые сразу сделает, когда выиграет много тысяч. На первом месте у нее всегда стиральная машинка, на втором — подложный велосипед, говорят, появился где-то такой схваченный велосипед, который не ездит, а стоит на ножках так, чтобы оставалось только крутить педали, но никуда не ехать. Этот велосипед улучшает фигуру ездока, но брат говорит, что — не настроение, потому что не получится не ехать на велосипеде и радоваться. А про третье место — Люсинда еще колеблется, или двух­этажная кровать, потому что ей надоело спать на полу, или золотые наручные часы, как у хозяйки кулинарии — Аркадьевны.

* * *

Недавно что-то на Люсинду нашло, и она захотела праздновать день рождения сына. Накрыла стол в нашей части, купила даже торт, и было много разведенного сухого компота, две трехлитровые банки желтой и бордовой безвкусной, но сильно ароматной воды из-под крана. Они еще несколько дней полные потом стояли на подоконнике в кухне, пока тетя Саша не вылила их в унитаз, это были ее банки. Все пили не компот в тот вечер. Народу собралось много, потому что как раз было время возвращения с работ. Сначала ели в тесноте на кухне, в основном красивые сосиски в тесте и холодные маленькие буфетные котлеты, пахнувшие прокисшем молоком, а потом вывалились на лестничную площадку, чтобы там курить, пить спиртное дальше и чувствовать себя посвободней. Люсинда громко смеялась и несколько раз заходила в чужие комнаты. Закончилось все дракой, и еще кто-то вызвал милицию, скорее всего, глухонемая тетя Саша, она не любит сборищ. Люсинду хотели забрать, но она плакала, говорила что-то про больного сына, его седьмой день рождения и собачью планиду. Ее не забрали, потому что узнали в ней буфетчицу Людку из кулинарии на Ленина. Торт тоже съели, потому что после милиции всем очень захотелось торта.

Был ли по-настоящему тогда день рождения сына Люсинды или понарошку, я не знаю, но всем им, непричастным, было весело тогда. Мама Люсинды все время выглядывала в тот вечер к нам и звала Люсеньку своим тихим сглатывающим спокоем, она говорила, что у Марта высокая температура.

Марту — не семь. Ему уже больше двенадцати, и он постоянно лежит. Ему можно каждый год справлять седьмой день рождения, потому что он так и выглядит или даже с каждым годом еще младше, с каждым годом его остается все меньше, и можно не наводить так много сухого безвкусного компота.

* * *

Я помню, мы жили еще совсем по-другому, не здесь, но тоже на последнем этаже. Там был маленький квадрат лежачего окна в потолке и ветряные куплеты, такие же вырезки квадрата из настоящего самотканого дня. К этому окну была приварена лестница, высокая, как последний пролет незаконченного дома. Я никак не могла подняться по ней, только бралась иногда двумя руками и держала ее ребристые жилки. Эти задержки переворачивали меня с нашим домом на один торцевой икроножный присест, так что я, если бы все-таки потянулась по лестнице, то уже ползла бы у нее под пузом, вися и цепляясь вверх ногами, как какой-нибудь осмелевший жук под необычной самой простой, распрямившейся вдруг радугой. Уложенное окно тогда вдруг делалось восставшим, и теперь все вокруг лежало, кроме него. Если бы сейчас поставить наш дом так же на боковину, то Март смог бы ненадолго встать и увидеть все иначе, как самый обыкновенный здоровый человек. Но это не получится, он сам сказал мне, зачем так беспокоить радугу и дом…

Это он жил в этом плавающем окне, я догадалась, оттуда иногда спускался именно его запах. Пахло свежими гуашными красками вперемешку с оплавленными проводами. Когда их комната открывается, оттуда тоже приходит этот еле живой запах. И через нашу розетку у моей кровати так же пахнет Март, не лекарствами, а гуашью и плавленой проводкой. Он тоже смотрится в эти два глазка розетки, он меня видит и часто подмигивает мне узким уголком своего фланелевого серого глаза, а иногда — пустит мне приветом слюнявый пузырь, огромный воздушный шар, но тот только останется на его подбородке, потому что Март совсем не умеет пускать пузыри. Я только машу ему и открываю свое окно, чтобы изменить пляску пылинок в его воздухе. Наша общая розетка — это его окно. Настоящего окна у Марта совсем нет. Деду Бриске нужна была другая дверь, и она у него получилась, а у Марта нет окна, и это не получится, он сам сказал мне, зачем так беспокоить маму и дом.

Я знаю, что люди дарят друг другу разные штуки: новый запах, новые губы, музыку, шоколадки, носки… Ирэна подарила Гальке даже ветер. Галька сказала, что у нее уже есть вентилятор, который сгорел и подпирает теперь кресельный задок. Ирэна обиделась и унесла подарок снова в свой комиссионный магазин. А тете Саше недавно подарили цветы. Кто-то сказал, что она сама их себе купила, а она резко ткнула указательным пальцем на того, кто это сказал, потом выкрутила в руках невидимое и уже уменьшенное тело того, кто это сказал, как куклу, переламывая ему позвоночник; я поняла, что это означает: «Чтоб ты сдох…».

Если вдруг кому-нибудь ненужным бы стало окно, и он принес бы его в комиссионный магазин Ирэны, то я обменяла бы у нее это окно и подарила бы его Марту. Обменяла бы на свой синий с солнцем сарафан, самый теплый. Но окна нет. Нет даже половинки окна, и некуда деть все глаза, когда Люсинда начинает кричать на Марта и не на свою маму. Март обычно зажмуривает глаза и сильно кривит рот, один гудок рта надрывно сбегает вниз и вбок, со всей мочи тянет весь рот убежать с лица, хорошо бы подумать, что он строит рожицы, но Март совсем не умеет шутить. А Люсинда всегда кричит и испрашивает, зачем так пошутила над ней ее собачья планида, что она одна хапнула никудышку-мать и задохлика-сыночка, кричит, что ненавидит их и очень устала, что убила бы и выдернула бы им ногти...

Иногда она иссякает и обнимает не свою маму и целует задохлика-сыночка, и все они плачут, но каждый внутри себя.

* * *

На антресолях в нашей прихожей давно лежит баян. Лежит намного дольше, чем Март, потому что предназначался именно ему. Люсинда подарила сыну баян, когда он еще не родился. Она купила баян у старика, который благословил нового обладателя на славную судьбу великого музыканта, потому что это был один такой итальянский баян во всей стране. Баян был спрятан в футляре из рыжей кожи, а поторопившейся Люсинде больше всего и понравился сам футляр, хотя благословение на великого музыканта тоже. Люсинда была беременна и тогда еще совсем рыжая. Она любила все рыжее тогда.

Внутри футляра баян оказался совсем старый, отживший, дряхлее самого старика-музыканта, а может быть, он был не музыкантом, потом вспоминала Люсинда. К тому же инструмент был не итальянский, а немецкий и назывался «März». Люсинда всегда очень верила в «ничего не случайно» и решила назвать мальчика — Мартом или девочку — Мартой, так ей перевели слово «März», а кто-то еще сказал, что это неправильное толкование примет.

Родился мальчик, и тоже рыжий, но что-то потом пошло не так… Я не знала, что дети могут быть не только обеззвучены, оглушены, но еще и обездвижены. Так вот Март обездвижел, так же вымученно, как если бы вдруг распрямилась радуга.

* * *

Тетя Саша глухонемая не с рождения, у нее было и другое детство, от которого остался лишь значок на ее халате в виде маленького золотого горниста. Тетя Саша всегда все-все понимает, и мы понимаем ее. Она очень суетливая, часто делает все быстро и поэтому ничего не успевает. Она единственная теперь осталась здесь, кто любит готовить еду. Готовит много, постоянно печет и так же много ест. Брат говорит, что она не находит себе места, поэтому наедает место из себя. Когда еще здесь жил Гияс, они дружили с тетей Сашей, и он учил ее высаливать брынзу, а она его — печь пирожки с этой брынзой и черной смородиной. Теперь тетя Саша печет те же пирожки одна и иногда отправляет их Гиясу в тюрьму, но ответ еще ни разу не приходил, как и не задерживался ни один ее друг.

У тети Саши совсем не держатся друзья, и мужа у нее тоже нет, может быть, вместо него был тогда этот самый обычный прирученный ею городской крыс — Гладыш. Всем он был противен, но тете Саше — верный друг. Она часто носила его в кармане халата или на шее сзади, где для этого нарос плотный горячий бугор. Тетя Саша любила гладить своего крыса и пытаться произносить его имя, и половина букв даже получалась у нее. Это было как: «Гы…ааа…ыыыыш…». А жил Гладыш в коробке и даже не грыз ее, потому что закармливался своей хозяйкой, как самый настоящий человеческий и любимый муж. Однажды тетя Саша передвигала коробку, и в ней что-то отдалось непривычной возней. Она открыла коробку и увидела там чужую ей крысу с десятком еще маленьких, но уже таких же чужих крыс. Через неделю тетя Саша утопила всю крысиную семью и Гладыша, своего верного друга.

Тетя Саша часто говорит, то есть показывает руками, что лучше пусть она вот такая, и тетя Саша прикладывает кончики пальцев на уши, а потом крестом на рот, чем как Март, и она качает ладошку-лодочку у груди, медленно накрывая ее второй ладонью и переставая качаться, потом она раскрывает ладони, сдувая Марта подкидывающим потоком в небо. Я понимаю этот жест, что когда-нибудь Март перестанет лежать и полетит. Тетя Саша тоже любила Марта.

* * *

Однажды Люсинда попросила тетю Сашу побыть с Мартом, с ним некому было остаться. Пока никого не было, большая тетя Саша устроила чудесную историю для Марта и немного для меня. Она начистила нашу ванну, набрала ее водой с пеной и морской солью и украла Марта из его язвины. Она вынесла его на руках, такого прозрачного и слабого, почти невидимого, горела только его маленькая голова закатным солнцем. Тетя Саша назначила меня держательей Мартова солнца, и я держала этот легкий, горячий и совсем не обжигающий шар, плавающий в воздухе сам по себе шаровой молнией. Я почувствовала, что вся сила Марта в этом рыжем лохматом ядре, таком ярком и легком заодно.

Когда мы опустили Марта в воду, на огромных тетисашиных руках, мягких и рыхлых, как сильно взбитое облако, она вся такая, то Март словно растаял, разметался в этом морском искусственном океане, такая огромная для него казалась ванна, и такой маленький был он. В этом бассейне была самая настоящая одна морская капля, это слеза Марта, засолившая вдруг всю эту сточную воду и на миг обратившая ее в живую. Тетя Саша раскатывала Марта на своей руке в этой воде и ни на миг не выпускала его, второй рукой она нежно разглаживала его кожу, засохшую и созревшую точно коробочка спелого хлопка, как если бы Марта окунули в кислый кисель, а потом вываляли на песчаном берегу моря, на котором он никогда не был. Его и не его тело было в сыпи, коричнево-бордовые крапины рассадником шершавились на нем. Кожа от них делалась совсем вы­клеенной из наждачной бумаги и сидела неправильно сшитым костюмом. Когда большая тетя Саша только опускала Марта в океан, мне показалось, что радужные маслянистые перекаты пошли расходиться от него по воде, и ему приходится преодолевать натянутую толщину этой пленки, но тетя Саша нагнала веселой мыльной пены, которая растворила собой эту тень.

Славное облако тети Саши издавало откушенные полузвуки, похожие на попытки младенца, и все лицо ее двигалось и улыбалось. Все мы трое молчали, и нам не нужно было даже ничего понимать. Март улыбался, потому что он летал, и он это ощущал, хотя и не чувствовал ничего, но словно он ощущал не застывшесть своего тела, а теперь его перемещение.

Когда мы вытирали Марта, его глаза жадно осматривали все вокруг. Наша плесневеющая ванная ненасытно хваталась его глазами, они запоминали редкую смену стен как новую выборку мозаики в каком-то своем личном впечатлении красоты.

Тетя Саша хотела уже занести Марта обратно, но я потянула ее в комнату, к нашему с Мартом окну. Она развернула, раскрыла Марта в то бледное, в тот день, молчащее небо, в непричастный город и смиренные деревья в Змеиной слободе. Если бы Март был деревом, то был бы, конечно, эвкалиптом, гладкокорым, без выпотов, в коробочках белого многоножкового цветка и стоящий выше всех других здоровых деревьев.

Сейчас же этому Марту хватило бы и одной форточки, но две створы окна с деревьями, миром в своем движении и бесконечным небом совершенно поглотили его. Его рыжее солнце головы сначала заметалось, потом замерло, так что мы с тетей Сашей даже затаились, а толстая ляжка тетисашиной руки немного дернулась. Март вздрогнул весь и слегка улыбнулся. Я погладила его лоб и окончательно полюбила Марта навсегда.

Он стал моим братом, хотя давно уже им был, начиная с той выгнутой на­изнанку радуги и чердачной тишины. Он зрел и появлялся в настоящем моем пустом месте брата, а я появляла его всем тем, что у него так и не получилось сделать по-настоящему. Он до сих пор всегда умеет шутить, ходить на руках, стоять на голове и беспокоить весь дом. Мой брат умеет все, даже бегать с закрытыми глазами и пускать слюнявые пузыри по ветру…

Март не проронил тогда ни слова у своего вдруг появившегося окна, когда же тетя Саша клала Марта обратно на его изъеденное клопами паралича место, он сказал: «Спасибо, бабочка Лея!», и бабочка Лея послала ему воздушный поцелуй. Это было один раз, но только это и было. Скоро Марта выпустила его строгая ямина, и он растаял совсем.

Теперь тетя Саша посылает воздушные поцелуи в небо, а потом прилаживает ладони к своему огромному громкому сердцу.