Об авторе | Сергей Маратович Яковлев родился 6 октября 1964 года в Москве. Окончил МГПИ им. Ленина и аспирантуру Института психологии АН СССР, кандидат психологических наук. В 1997 году пришел в издательский дом «Коммерсантъ», где работал литературным, а затем выпускающим редактором. С 1999 года — главный редактор экономического еженедельника «Коммерсантъ-Деньги». Предыдущая публикация  в «Знамени» — № 2, 2014. Живет в Москве.

Сергей Яковлев

Ещё не темнота

* * *

Ещё не темнота, но с каждым часом,
Всё лучше видно, что всё хуже видно:
Садится солнце — и ползут, и волочатся,
Шипя, как в луже камешки карбида,
Его лучи, фигуры выжигая,
Старательно, как на куске фанеры,
На небе и под ним — и запах гари
Щекочет обонятельные нервы.

Из дыма и земли, лежащей плоско,
Вдруг возникает новый мир трехмерный,
И землю рвёт, как тоненькую доску,
И поражает зрительные нервы.

Так школьник, получив на день рожденья
Нехитрый аппарат, сопит часами
И зверя выжигает, и растение,
И всё, что только есть под небесами.

* * *

Опять всё вспять, и реки как ручные
Бегут послушно к тем местам, откуда
Проистекли, летят часы ночные
Навстречу вечеру и ужину, и блюда
Вновь наполняются едой, и снова чаша
По самый край — сейчас неторопливо
Все разойдутся. Голый стол вчерашний
Блестит доской под ветками оливы.

* * *

Под оливами, под елями — не важно,
и в степи сухой, и в городе влажном,
днём ли ясным, беспросветной ли ночью
умираешь, будто зверь — в одиночку.

Незаметно, по чуть-чуть, по крупице —
взгляду не за что почти зацепиться...
Всякий час, в любом из выбранных мест
гложет что-то, просто поедом ест.

* * *

Жизнь растянулась до границ нечетких:
Мелькают зимы, лета — сбиться можно,—
Как те столбы, расставленные чёртом
Для пассажиров железнодорожных,

Чтоб портить гладкий вид однообразный,
И по пейзажу чиркать, словно спичкой
По влажной сере — нервно, раз за разом,
По лесу смешанному, по стене кирпичной

Пакгауза, коровника, завода,
Где нет ни человека, ни скотины,
Лишь неподвижный золотистый овод
Блестящей каплей на краю картины

Висит... И дальше стелются просторы,
Восходит солнце и тотчас садится,
Ложится снег, листвой вскипают рощи, боры,
И жизнь безмерно тянется и длится.

* * *

Я скучаю без тебя, я скучаю,
Точно небо, потерявшее звёзды,
Точно море, потерявшее чаек,
Или чайка, потерявшая воздух.

Вроде, смотришь, все созвездия те же,
Вроде, крылья шелестят так же точно,
И сверкают, и кричат безутешно,
И летят день за днем, ночь за ночью.

* * *

Всё только вспышками, какими-то кусками:
Вот детский сад, вот ёлка в украшеньях,
И мальчик-зайчик — экспонат кунсткамер —
Читает стих, вытягивая шею.
Венок из ватманской бумаги, гольфы, шорты,
И дрожь по телу от ушей до чешек,
Чтоб без запинки, чтоб по залу шёпот:
Ведь на одном дыхании дочешет...

Вот третий класс, и точно так же серебрится
Ель в мишуре, и мишура — в дрожаньи,
Как чёрный плащ, в который мальчик-рыцарь
Укутан мамой в рамках обожания.
Клинок легко стучит по гладким голенищам,
Шуршат манжеты сухостью крахмала,
И взгляд скользит и восхищенья ищет
В чужих глазах — казалось бы, так мало...

Но дальше меньше и быстрей: зима, зачёты,
И дом чужой, и свет гирлянды красный,
И вот она так смотрит из-за чёлки,
Что всё понятно и до дрожи ясно.
Замок испорченный, обрывки разговора,
Пар изо рта, безбожно мёрзнут пальцы,
И снег скрипит, и сквозь застывший город
Тень по сугробам скачет серым зайцем...

Пересекает пруд почти прямоугольный,
Насквозь пронзает сети улиц мелких,
Дрожа от тонкости своей игольной
Неотличимой от секундной стрелки.
Она летит, и дни слипаются в недели,
Те — в месяца, те в свой черёд годами
Спрессованы, и память их не делит
На что-то целое — лишь по краям глодает.

* * *

Как потянемся за чем-то, так — двурукие,
Как засмотримся на что-то, так — двуокие,
Вот и держимся друг друга, и разлуки мы
Не выносим, но всегда одинокие.

Дверь закроешь за собой — и будто не было
Ни тебя за дверью той, ни трёхкомнатной,
Где и сам ходил, и время так бегало,
Как лишь дети могут — с шумом и гомоном.

* * *

Жалко нам детей своих,
Жалко беззащитных,
Мы-то ладно, но для них
Тоже всё посчитано.

Смотришь, как они растут,
Видишь, как стареют...
В сердце жидкость стук-постук,
Словно в батарее

Возникает некий шум
Как зимы предвестник,
И уже гудит чугун
Что-то вроде песни:

Ни отдельных слов в ней нет,
Ни тройных созвучий,
Лишь журчанье зим и лет
Быстрых и текучих.

* * *

Ходят голуби вразвалку, запрокинули
Птичьи головы — глядят глазами серыми,
Как течёт закат, размазывая киноварь
По левкасу, и ворчат на жизнь оседлую.

Топчут высохший асфальт, на солнце щурятся,
Разминаются как будто, крылья пробуют,
То во двор пойдут, то на большую улицу
Суетиться вровень с человечьей обувью.

Там ботинки, сапоги демисезонные,
Там мелькает жизнь подошвами различными,
И шаги её им кажутся резонными —
В каждом шаге что-то мнится мозгу птичьему.

* * *

Пока гуляешь здесь, всё время ищешь знаков,
Чего-то вроде одобрительных сигналов:
То числа сложатся из цифр одинаковых,
То проплывает облако нарвалом.
Спешишь куда-то — светофор горит зелёным,
В подъезд влетаешь — лифт стоит и ждёт на первом...
Мы совпаденьями настолько закалённые,
Что отмечаем их без всяких нервов.

А что ещё под нами укрепляет почву
И позволяет думать часто, будто богу
Мы так важны, что тварь любую одиночную
Он собирает, словно в дальнюю дорогу
Отец и мать — ребёнка, и в мешок заплечный
Кладут ему совсем ненужные предметы
И шепчут что-то, а сказать-то, в общем, нечего,
Да и нельзя им говорить об этом.

Стрижи и ласточки

Стрижи и ласточки — никто им не подобен
Ни в этом воздухе, ни даже где-то там,
Где нам скользить вдоль собственных надгробий,
Преследуя друг друга по пятам,
И обмирать от каждой новой встречи,
И счёт вести отмеренным летам,
Как долгий спор с природой человечьей,
Хотя он не влияет на итог.

Пора принять его уже без мелкой дрожи,
Без этой стыдной слабости в ногах,
Достойной мест негожих и отхожих,
Но не таких, где мчатся в облаках
Стрижи и ласточки — их крылья то мелькают,
То застывают, уловив поток,

И тело тёплое, как невесомый камень,
Запущенный господнею рукой,
Летит то равномерно, то рывками
Вверх продвигается и, обретя покой,
Парит неторопливыми кругами.

* * *

От кофе, от чёрного чая ли,
Прочих крепких растворов
Такое порой отчаяние
Берёт и очень не скоро
Отпускает: не так, что хватка
Слабеет от часа к часу,
А будто разжали кулак там,
Где-то внизу пищевода...
И смотришь, моргая часто:

Что это я, с чего бы.

* * *

Мне бы горку скользку, мне бы холод зверский,
Да ещё бы санки, да хоть что-нибудь,
Я бы разбежался, я бы разлетелся,
Чтоб шуга с полозьев, чтобы только в путь.
Ты — страна большая, не видать границы,
Далеко пределы, скрыты рубежи.
Чтоб воды напиться, надо удолбиться
Да под лёд забраться, где вода бежит.
Здесь такое небо долгими ночами,
И такие звёзды стынут в черноте,
Что Господь меж ними ходит как начальник
Наших дел случайных и замёрзших тел.

* * *

Дитя любви — чего ещё ребёнок?
Не колыбели же и не пелёнок,
Не школьной парты, не студенческой скамьи,
Не кресла в окружении семьи
Стареющих детей и рослых внуков,
Не койки смертной и не ночи в муках,
Не мерзлой ямы, не могильной тени...
Любви дитя, её одной владенье.

Рождество

Сначала мысль, как будто рябь небес,
Как шорох ветра по верхушкам леса,
И сразу камнем свой бесплотный вес
Бросает ангел вниз, и тут же бесы
Пустой расчерчивают воздух и тела
Свои соломкой часто нарезают,
И слаще части их, чем пастила,
Что манит нас на праздничном базаре...

Приходит всё в движение, теперь
Уже ни дня спокойного, ни часа,
И в детскую чуть приоткрытой дверь
Держать всегда, и все равно ручаться
Нельзя за то, что это существо,
С которым связан так, что сердцу тесно,
Переживёт тебя, как ветка ствол
Переживает образом чудесным.