Заметки о книге Панкрата Офенбаха “Всё о Пушкине” (С.-Петербург, Издательский дом А. Громова, 1997, — 317с.)
В учебно-познавательной серии “Хочу всё знать!” вышла книга о Пушкине. “Книга рассчитана на самый широкий круг читателей”, и ее можно встретить на прилавках самых разных магазинов обеих столиц. Вероятно, работа Панкрата Офенбаха “Всё о Пушкине”, стараниями предпринимателя А. А. Громова, дойдет и до школьных библиотек. Что ж, от всей этой информации веет чем-то приятным — здесь, кажется, не обошлось без благородных устремлений и самых лучших намерений. Но логика книжной жизни такова, что труд Панкрата Офенбаха не может считаться продукцией исключительно учебного процесса. Книга “Всё о Пушкине” есть факт и процесса литературного, а значит, и воспринимать ее мы можем, учитывая все самые странные сближения иных нынешних публикаций с книгой Офенбаха.
Простой язык лаконичных офенбаховских комментариев к щедро цитируемым стихотворениям Пушкина, к излагаемым фактам биографии поэта вызывает читательское доверие и заставляет задуматься над некоторыми очень точными формулировками: “Глубокая восприимчивость Пушкина позволяла ему глубоко проникать в чужую культуру, передавать поэзию чужого мира и чужого языка. Ему удавалось постигнуть дух подлинника и выразить его в соответствии с законами своего собственного языка и собственного сознания”. Это о “Подражаниях Корану”. Заразительная любовь к поэзии Пушкина “держит” всю книгу, за нее автору можно простить многое — и в то же время пушкинская тема, напротив, предполагает особенную взыскательность как авторов книги, так и ее читателей.
Явление нашего времени: большое внимание автор книги “Всё о Пушкине” уделяет материальному положению поэта, его умению зарабатывать и тратить деньги, доходы Пушкина в разное время его жизни аккуратно сообщаются Панкратом Офенбахом как никакая другая подробность. Раньше подобные сообщения в биографиях наших классиков чуть ли не заучивались наизусть: разговор о заработках в книге о Пушкине, Достоевском, Чехове и т.д. казался диковинкой, эту будоражило, это интересовало. Нынешний читатель устал от финансовых отчетов в любой форме, впрочем, в книге Офенбаха желающий найдет достаточно интересной информации по активам и пассивам в финансовой жизни Пушкина. Необходимо добавить, что все денежные сообщения П. Офенбаха напрямую связаны с поэзией Пушкина, и говорить об авторской установке на навязчивую сенсационность здесь нельзя.
Достоинства книги П. Офенбаха — лаконичные и меткие формулировки, общая атмосфера вдохновенной любви к поэзии Пушкина — протестуют против неожиданной однобокости в описании некоторых важнейших коллизий жизни Пушкина. Порой П. Офенбах невольно навязывает А. С. Пушкину — поэту, перед которым автор книги, несомненно, преклоняется — собственные, зачастую принадлежащие исключительно двадцатому веку, мнения. Смелые модернизации в книге, рассказывающей о судьбе Пушкина, кажутся неуместными.
Первостепенные тенденции книги Офенбаха, как водится, чувствуются уже в предисловии М. Северова. Всё повествование здесь идет на густом фоне как самых хрестоматийных, так и менее известных цитат — из самого Пушкина, из Гоголя, из Аполлона Григорьева, из Белинского, далее — из П. В. Анненкова, из Ксенофонта Полевого, из князя Вяземского, из Цветаевой и т.д. Такое богатство разнообразных цитат в книге о классике вполне закономерно, парад известных высказываний Пушкина и о Пушкине настраивает читателя на лад торжественной триумфальной встречи с великим поэтом. Некоторые цитаты находишь с удовольствием, некоторые — с любопытством, но вместе все они создают впечатление какой-то избыточности. Кажется, что автор книги — Панкрат Офенбах — не хозяин в собственном тексте; приподнятость литературного парада режет глаз. Но последуем правилу автора книги “Всё о Пушкине” и щегольнём цитатой (на этот раз — принадлежащей, кажется, самому П. Офенбаху): ““История Пугачева” подверглась и нападкам министра народного просвещения С. С. Уварова, автора печально знаменитой формулы “самодержавие, православие, народность”. В молодости он был либералом, карамзинистом, одним из вдохновителей и основателей “Арзамаса”, что не помешало ему сделать быструю карьеру, расчётливо женившись на дочери министра просвещения А. К. Разумовского, а после 1825 года принять активное участие в следствии над вчерашними приятелями-декабристами. Заняв пост министра просвещения, Уваров усилил цензурный гнёт и отличался при этом крайней беспринципностью”. Этот отрывок — пример “околопушкинской копиистики”; легенда здесь заслоняет всё, в том числе и литературу. Замечательный мифологический максимализм: в палитре Панкрата Офенбаха всего две краски — чёрная и белая. Самодержавие — плохо, либерализм — хорошо или, лучше, прогрессивно. Через пятьдесят лет после Уварова картина, вероятно, поменяется: либерализм — плохо, социализм — хорошо, и т.д. А что же Пушкин? Вокруг поэта сгущаются тучи, кругом темное царство, недруги точат зубы, Пушкин — монумент прогрессу и непримиримой борьбе со всяческим непрогрессивным злом. Но здесь уже протестует почитаемая автором книги Марина Цветаева:
Пушкин — в роли монумента?
Гостя каменного? — он,
Скалозубый, нагловзорый
Пушкин — в роли Командора?
Увы, Пушкин в таком контексте подозрительно напоминает своего двойника с конфетной обертки. Того самого, которого с эпическим размахом описал Дмитрий Александрович Пригов в работе “Звезда пленительная русской поэзии”, опубликованной в журнале “Магазин”. Пригов доводит мифологизацию судьбы Пушкина, околопушкинскую копиистику до абсурдного логического конца. “...Пушкин решил заманивать узурпатора в глубь российских снегов, справедливо рассчитывая на слабую выдержку и непривычность к страданиям французов по сравнению с русским мужиком. Решил Пушкин подпустить его поближе, а сам пока разъезжал по необъятным просторам Родины и призывал народ готовиться к борьбе с захватчиками: копать траншеи, собирать оружие и бутылки с зажигательной смесью, сжигать хлеб и не сдаваться в плен. Тогда решили Геккерен с племянником действовать против поэта впрямую. Знали они огромную нетерпимость поэта ко всякого рода случаям недостойного поведения и низкого отношения к женщинам. Однажды собрался на балу весь высший свет. Только и разговору, что о последних парижских новинках, о художественных выставках, о журналах, как будто на Руси нет ничего достойного для предмета разговора и рассуждения. Входит тут Пушкин, высокий, светловолосый, с изящными руками, оглядел все это космополитическое общество и говорит зычным голосом: “Господа, на нас движется Наполеон””. Конец по-офенбаховски длинной цитаты из Пригова — и снова недоумение: не встречали ли мы этого “светловолосого, с изящными руками” в книге “Всё о Пушкине”?
В известном смысле книга П. Ф. Офенбаха и сочинение Д. А. Пригова — явления одного порядка. Мифологизация образа Пушкина и в первой, и во второй работах выглядит закономерной: такова судьба национальных гениев, пушкинская легенда порой перевешивает самого Пушкина. И в восприятии Офенбаха Пушкин — почти такой же былинный герой, как и в пародийной “пиесе” Пригова.
Текст Пригова, проиллюстрированный изображением Пушкина с палехской шкатулки, копирует копию с подлинника; Дмитрий Александрович использует привычную для себя силу инерции, и все штампы околопушкинской (не скажу: пушкинистской) литературы начинают “работать” на версификатора-конструктора, заинтересованного в саморазоблачительном сгущении “большого стиля”.
Пушкин, со всех сторон окруженный супостатами, завистниками, коварными злодеями, — общая для Пригова и Офенбаха фигура. Пушкин как вечная осажденная крепость. Трагизм человеческой судьбы, драма личностная здесь подменяются трагизмом ходульным, вроде борьбы прогрессивного и регрессивного, в которой Пушкин лишь прогрессивная боевая единица в окружении “морально устаревшей” (счастливое выражение последних лет) техники.
Такое отношение к Пушкину, конечно, глупо считать предосудительным. Пушкинский миф родился не вчера — и судьба национальных гениев, олицетворяющих в своей стране определенный род благородной человеческой деятельности, предполагает посмертную мифологизацию. Пушкинский миф оказался настолько сильным, что можно проследить его влияние не только на лубочные повествования о нашем поэте, но и на такую литературу, как книга Панкрата Францевича Офенбаха “Всё о Пушкине”.
Само название книги провоцирует строгую критику — “Всё о Пушкине”. Это название почти “рифмуется” с известным изречением Аполлона Григорьева, приведенным в первых же строках предисловия книги: “Пушкин — наше всё”. Предвижу скептическое отношение адресатов книги — школьных учителей и их любимых учеников — к заявленной в названии книги претензии на энциклопедизм. Для монографии в 317 страниц весьма смелое название; так могла бы называться книга — плод усилий целого института. Конечно, если Панкрат Офенбах, подобно Д. А. Пригову, намеревался “играть в пушкинистику”, провокацию со смелым названием следует признать остроумной. Но автор “Всего о Пушкине”, в отличие от автора “Звезды пленительной русской поэзии”, слишком хорошо скрывает свои истинные намерения.
И все-таки на форзаце книги “Царское село. Вид на Лицей и церковный флигель Екатерининского дворца С. Госсе, по оригиналу А. А. Тона”. В качестве эпиграфа книги — три строфы из пушкинского “Памятника”. Прекрасная бумага, приятный шрифт, “при оформлении использованы рисунки из рукописей А. С. Пушкина”... Все это говорит в пользу книги Панкрата Офенбаха. Несуразностей с черно-белым изображением героев пушкинской эпохи адресат книги не заметит: попросту пропустит эти натянутые эпизоды книги. Над претенциозным названием — “Всё о Пушкине” — улыбнется, да и забудет. А книга будет излучать свет пушкинской поэзии, не затуманенный, как это бывало с подобными изданиями прошлых лет, дурной полиграфией.
Арсений Замостьянов
