|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
О непростительном
Юрий Фаранов. Пятнадцать лет ГУЛАГа. — Звезда, 2016, № 3.
Кажется, не было и мизерных шансов стать не только прочитанной, но и просмотренной по диагонали у вышеназванной повести неведомого мне Ю. Фаранова, который, судя по авторской справке, лично не то что нелепо-случайной тюремной камеры вегетарианских времен хрущевской «лысой демократии», но и заурядного милицейского «обезьянника» застольно-застойной эпохи «дорогого Леонида Ильича» не нюхивал. Да и после солженицынско-шаламовских эпическо-концлагерных литполотен (не говоря уж о многочисленных историях и бывальщинах иных гулаговских художников и летописцев), да к тому же у автора собственной «гулагэнциклопедии», имеющего восьмилетний стаж прозябания под небушком в крупную клетку, все меньше обнаруживается прыти скукоживать шагреневую кожу отпущенного тебе времени знакомством с петым, так сказать, перепетым...
Но так вот уже получилось, что и прочел единым духом, и не единожды аж прослезился над казалось бы незнакомой новизны не сулящим.
Рецензент из меня никакой. Да и дохлое для меня это дело — раскладывать по полочкам заведомо неразъединимое. Просто, поддетый стыдным пинком известного пушкинского сожаления о том, что «мы ленивы и нелюбопопытны», законвульсировал вдруг необоримой потребностью аж закричать в уши даже тех, кто собственной шкурой вызнал, почем фунт большевистско-гулаговского лиха: «Прочтите!». Обязательно прочтите эту повесть, написанную по рукописным воспоминаниям одного из братьев матери кандидата технических наук, авиационного инженера и автора сорока пяти научных трудов Ю. Фаранова, решившегося на воссоздание в слове ему неведомого и не им пережитого. Ибо двигала «ученым фраером» одна — истинно человеческая — идея: документальная эта повесть — не частная история, а глобальное предупреждение о возможном повторении подобных соцабракадабр, ибо «там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные» (цитата из «Трудно быть богом» А. и Б. Стругацких).
Больше мне добавить нечего. Разве только (поскольку напечатанное подано как журнальный вариант, а значит, предполагается издание отдельной книжкой) посоветовать малоискушенному автору удалить вопиющий (на таком безупречно честном текстовом фоне) один-единственный «прокол». В камерный «волчок» невозможно подать ту же миску с баландой, ибо это не «кормушка» (откидная амбразура в двери), а всего лишь так называемый «глазок», через который ведется наблюдение за заключенным.
Мне же далее необходимо-должно поведать о так называемой «цепной реакции», вызванной прочтением «Пятнадцати лет ГУЛАГа», которая, кажется, брезжит своеобразной «рецензией», да еще и в стихотворной форме.
Итак, дочитав очевидно незаурядный труд Ю. Фаранова, я резко-отчетливо вспомнил, что в этом году исполняется ровно тридцать лет со дня гибели в чистопольском узилище известнейшего в свое время правозащитника Анатолия Марченко. Разумеется, вспомнилось и о своем гулагстихотворении, посвященном именно ему — Анатолию Тихоновичу Марченко. И я беспопятно поволокся к домашней антресоли, где складированы (за более чем четверть века) все номера журнала «Знамя», в котором впервые была обнародована знаменитая исповедь Анатолия «Живи как все» с предисловием всемирно известного академика Андрея Сахарова. Не скоро, но я нашел эту книжку «Знамени», № 12 за 1989 год. И тут же, как говорится, не отходя от кассы, залпом проглотил повесть. И вот уж воистину: «...и все былое в отжившем сердце ожило». И выволок я из самого дальнего угла антресоли допотопно-фибровый чемоданчик, в котором вывез при освобождении из лагеря дневники свои и рукописи. И наткнулся аж на первонаброски посвящения. И — ухнул в одержимо-рабочую прорубь. И вот она — окончательно каноническая редакция стихотворения, которая, на мой взгляд, и вырисовалась как своеобразная рецензия на обе вышеупомянутые гулаг-исповеди. Не читать и не перечитывать которые — непростительное нелюбопытство.
ПЕРЕКОВКА
Памяти Анатолия Марченко
Вохровская вышка. Тусклый штык.
Рыск прожекторов. Овчарок рык.
Зона. Строй бараков. Вахта. Штаб.
Заключенный. Суть советский раб.
Списки. Перекличка. Воронки.
Спецотправка — на «особняки».
Лязганье затворов и подков.
До вождей кремлевских — далеко.
Спецконвой. Шаг в сторону — побег.
Спецвагон. Один — на тучу всех.
Спецэтап — неведомо куда.
По стране, где горе — не беда.
По земле с названием ГУЛАГ,
где народ — сплошной народный враг.
Чертовых куличек спецпростор,
где медведь — надзорный прокурор.
Спецрежимно-лагерный паек:
жареный — от пуза — кипяток
и баланда — главная жратва —
так прозрачна, что видна Москва.
Каторжно-рабочий спецурок.
Спецмогилой сокращенный срок.
Но зато в спецяму — налегке:
с биркой на ноге иль на руке.
Экстрапрогрессивнейший прием —
перековка душ небытием.
Впрочем, философски поразмыслить —
все умрем...
Владимир Болохов
|
