ГУТЕНБЕРГ

Сергей Чупринин

Попутное чтение

Рената Гальцева. Эпоха неравновесия: Общественные и культурные события последних десятилетий. — М. — СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016.

Тут спорить бы и спорить — о неостановимо уже идущей антропологической революции, о событиях по всему периметру российско-украинской границы, об опорных понятиях того, что, в отличие от вошедшей у нас в моду леволиберальной идеологии, автор называет либеральным консерватизмом.

Да мало ли о чем! Но читаешь ведь избирательно, и сердцем я откликаюсь не столько на приглашения к полемике, дай Бог ей развернуться, сколько на страницы, где Рената Гальцева оживляет в памяти наше недавнее прошлое.

Вспоминает, например, о том, чем в 70–80-е жил «благословенный ИНИОН», «приют униженных и оскорбленных, гонимых и неприкаянных и просто — для отсидевших сроки». Или о том, как с боями (но и с победами!) пробивались в печать последние тома «Философской энциклопедии».

Господи: «жизнь тут била ключом, палуба флагманского корабля являла собой живое, бурлящее пространство, где шла стихийная, нерегламентированная жизнь; где на каждом шагу встречались группы разгоряченных диспутантов, захваченных каким-то крайне насущным и безотлагательным предметом; под большой парадной лестницей, около книжного прилавка, у каталогов или в холле и прямо посреди коридоров, — в общем, там, где люди заставали друг друга. Быть может, после курилки Ленинской библиотеки это был второй (а то и первый?) дискуссионный клуб».

Или рассказывает о том, как, спустя уже лет пятнадцать, дискуссии выплеснулись на улицу, захватили (или казалось, что захватили) все читающее сословие. «Ничто не может сравниться сегодня, — это я цитирую написанное Гальцевой в 1990 году, — по спросу с “русским религиозным ренессансом начала века” . Читательская страсть к русским философам кажется ненасытимой. Об этом свидетельствует конъюнктура на издательском рынке, которая показывает, что здесь вскрылась “золотая жила”. Если вам, старому издательству, хочется «поправить свои дела», печатайте кого-нибудь из “веховцев”! . Популярность их так велика, что алчущий и жаждущий читатель готов тут на любые жертвы. Он готов опустошать свои карманы…».

Остановлюсь. Скажу хмуро, что прошла еще четверть века — и… в Москве уже вовсю функционируют пункты, где книги принимают по восемь рублей за килограмм живого веса, и, помимо академических собраний русских классиков, несут туда и ту самую «Философскую энциклопедию», и те самые тома заветной серии «Из истории русской философской мысли».

И еще напомню, что в спорах о преображении России, каким в 90-е годы с такой страстью предавались сторонники Солженицына и приверженцы Сахарова, победили, конечно же, бюрократы, многие из которых тоже, наверное, читали Бердяева или Федотова, но нас не спросясь, выбрали политическую (она же чиновничья) целесообразность.

Нам же если что и осталось, то воспоминания.

Ну и надежда, конечно. Как без нее? И как нам без привычных споров — например, об антропологической революции (или катастрофе?), знаки которой так наглядны?

Олег Хлебников. Крайний: Книга новых стихов. — М.: ArtHouse media, 2016.

Для звуков сладких и молитв Олег Хлебников, безусловно, не рожден.

Уж слишком он неспокоен, раздражителен, дисгармоничен, чтобы умиротворять читательские чувства и упорядочивать свои (и наши) отношения с миром.

Для битв и корысти эти стихи не приспособлены тоже.

Пространство Олега Хлебникова, если уж до конца разматывать классическую цитату, — житейское волненье, те переживания, которые знакомы каждому из нас, и те вызовы, на которые каждому отвечать в одиночку.

Никакой метафизики, какая у других стихотворцев в такой сейчас цене. Горизонт ожиданий сужен до того, что непосредственно открыто приметливому взгляду и чуткому слуху.

Ну и зоркой памяти, конечно: отец, ушедшие в небытие друзья и — редкими бликами — впечатления детства, начальной поры.

Тут стоп-кадры, и глаза увлажняются, а голос поэта теплеет. Чтобы на следующей же странице снова сорваться в перебранку — с равнодушным временем, с надоевшими современниками. И с самим собой, с самим собою…

Есть книги, где надо подолгу зависать над каждым стихотворением. Эту же — лучше читать подряд. Как дневник, где каждая запись может показаться проходной, пробормотанной так, как пробормоталось, и общий поэтический смысл вырастает лишь в сопряжении того, что почудилось в Гоа, с тем, что было перечувствовано на переделкинских тропинках.

Юноше, обдумывающему житье, новые стихи Олега Хлебникова ни к чему. Ввысь они не поднимут, заносчивые мечты и надежды обрежут по самое не могу. А вот людям, уже пожившим и уже успевшим устать, эти стихи в самый раз.

Чтобы заново вспомнить: «На сцену и ты выходил, и стучало в груди, // и если в ответ возвращалось биенье из зала // (хлопками всего лишь) — казалось, что там, впереди, // и подвиг, и доблесть, и слава… Пускай показалось».

И чтобы, вслед поэту, будто впервые, испытать чувство тягостного, тягостного недоумения:

                                                И что же, значит, это жизнь была?
                                                        И больше не покажут ничего?
                                                        Не спрашивайте, как мои дела —
                                                        Их больше нет.
                                                        А жизни вещество
                                                        не исчезает и сгорев дотла.

Ефим Гофман. Необходимость рефлексии: Статьи разных лет / Предисловие Ефима Бершина. — М.: Летний сад, 2016.

Если что традицией и запрещено русскому интеллигенту, то ходить строем. То есть думать, как все. Как кем-то заранее предписано — и неважно кем: Первым каналом или каналом «Дождь», начальством или своими (вроде бы) единомышленниками, своей референтной группой.

И еще одна, от первой неотъемлемая норма: во всем, в том числе и в своих убеждениях, должно сомневаться, постоянно себя перепроверять и уточнять, быть, как Ленин бы сказал, героем оговорочки. Словом, предаваться рефлексии.

Для Ефима Гофмана, русского интеллигента, живущего в Киеве, эти правила столь естественны и столь принципиальны, что он и слово «рефлексия» вынес в название своей первой книги, и куда обстоятельнее, чем я здесь, аргументировал не только необходимость «попыток разобраться в самом себе, в особенностях своего собственного мировосприятия», но и причины, склонившие его к Варламу Шаламову, Андрею Синявскому и Юрию Трифонову.

Они и знакомы-то были вряд ли, и жизни прожили совсем разные, и книги написали, ни в чем не схожие. Но, идя вслед за Гофманом от строки к строке, от поступка к поступку, видишь, как значима для каждого из них идея самостоянья человека и с какой гордостью каждый из них мог бы о себе сказать: «Мир ловил меня, но не поймал».

А ведь пытался!

И сейчас пытается, в условиях совсем вроде бы иных, но настолько ли уж иных, понуждая русских интеллигентов к однозначному выбору, для них нестерпимому, подталкивая к активности и радикализму, их пугающему, рекрутируя в монолитные колонны, лоб в лоб идущие друг на друга.

И не признаешься, как я написал когда-то, что при окрике «На первый-второй рассчитайсь» тебе хочется отойти в сторону. Быть третьим.

Потому что третий — это лишний.

Книга Ефима Гофмана, о чем бы он в ней ни говорил — о русской литературе или о событиях в сегодняшней Украине, — как бы ни менял историко-культурный регистр на публицистический, — это типичный монолог лишнего человека, не готового «поступиться своей искренней, глубоко осознанной ИНДИВИДУАЛЬНОЙ (выделено мною. — С.Ч.) позицией в угоду установкам любых властей, любых неофициальных групп и сообществ».

Само словосочетание «лишние люди» сейчас подзабылось. Но люди ведь остались, и их не так уж мало, как может показаться по медийным войнам. Поэтому я и думаю, что, закончив работу над вымечтанной монографией о Юрии Трифонове, Ефим Гофман вполне может взяться и за книгу о лишних людях — в нынешней культуре и нынешнем обществе.

У него получится.

Аксу Акмальдинова, Олег Лекманов, Михаил Свердлов. «Ликует форвард
на бегу…»: Футбол в русской и советской поэзии 1910–1950 годов. — М.: Высшая школа экономики, 2016.

Откуда растут стихи, теперь все знают — из любого сора. Из него же, судя по темам научных конференций, названиям статей и диссертаций, растет и гуманитарная мысль новейшего извода.

То банный дискурс в отечественной лирике осмыслят, то глубоко исследуют содержимое выгребных ям в средневековом Китае. И меня это, честно говоря, смущает: столько, Боже же ты мой, сил кладется, столько интеллектуальной энергии — и на чепуху.

Вроде футбола.

Тем более что я, ни разу не болельщик, заранее знаю, что мне покажут: стремительное и — на наших суглинках — беспощадное превращение милой импортной забавы в национальное сумасшествие и дело первостепенной государственной важности, достойное того, чтобы о нем, как о стихах, чугуне и выделке стали, на Политбюро делал доклады Сталин.

Так и есть. Проект «на троих», связавший бакалавра, доцента и профессора Высшей школы экономики, именно про это. А читать — если, конечно, втянешься — все равно занятно. Потому что весь интерес здесь, как обычно, в подробностях. А научная задача — в детализировании, в тщательной проработке исторической ткани — хотя вроде бы и самоочевидной, но не оказывавшейся ранее на предметном стекле исследовательского микроскопа.

Ради этой задачи как раз и просмотрены сотни пред- и послереволюционных газет и журналов, проштудированы десятки (а возможно, тоже сотни) поэтических сборников, чтобы к известным (далеко, кстати, не шедеврам) Багрицкого, Мандельштама и Маяковского прибавить километры рифмованных строк, скажем, Евгения Хохлова, Леонида Гамбургера, Александра Безыменского или, Господи помилуй, Агнии Барто.

Что ж, наука умеет много гитик. И я не сомневаюсь в том, что работать над этой темой было очень прикольно. Как уверяю вас, что и чтение книги А. Акмальдиновой, О. Лекманова, М. Свердлова станет для вас занимательным. И даже небесполезным — раз уж родное государство явно намерено угробить последние наши миллиарды… нет, не на стихи, конечно, а на ЧМ-18.