|
Об авторе | Роман Сенчин — наш постоянный автор. Печатается в «Знамени» с 1997 года, когда, студентом первого курса Литинститута, впервые выступил в центральном журнале с циклом рассказов «День без числа». Предыдущая публикация — рассказ «Помощь» (2015, № 5). Живет в Москве.
Роман Сенчин
Сугроб
рассказ
Назаров собирался на работу, а жена сверлила мозг: цены растут, деньги падают, подошва на сапоге младшей дочки лопнула, а впереди зима, потребуй повышения зарплаты… Он отмалчивался, и жену выносило с частного на глобальные проблемы их семьи: квартира двухкомнатная, двенадцать и девять метров, живут четверо, старшая дочь на застекленной лоджии спит, это ж кому рассказать!.. И Саша, сын жены от первого брака, двадцатисемилетний парень, из последних сил снимает однушку; у Саши невеста, хорошая девушка из Твери, пора ребенка, а как тут, без своего жилья… Завтра хозяева объявят: выселяйтесь, или долларов сто накинут, и куда они? Сюда ведь. Саша имеет законное право здесь жить. Прописан...
Эту квартиру жена и ее тогдашний муж получили в конце восьмидесятых, как раз после рождения сына. Потом что-то случилось, развелись, жена отказалась от алиментов, а муж от доли в квартире; в итоге муж исчез, Назаров никогда его не видел, ничего о нем не знал, но в такие моменты, когда жена бесновалась, представлял на своем месте другого мужика, не выдержавшего, убежавшего…
Хотя что — права она, конечно. Теснота, из-за нее всеобщее раздражение в их маленькой ячейке, вечная нервозность. И за злобными словами жены Назаров чувствовал страх и отчаяние.
Перспектив никаких. Да и на какие перспективы можно рассчитывать, когда сам работаешь охранником не у миллиардера, а в сушке возле отдаленного метро, жена — кассир в сетевом супермаркете. И обоим не по двадцать пять лет, а под полтинник; твою сушку вот-вот снесут по программе очищения территорий вокруг станций, жену же выдавливают гастарбайтеры.
У старшей дочери парень — не сын устроившегося в жизни господина, а уже в восемнадцать лет явно позиционирующий себя как непризнанного гения художник. Кому они нынче нужны, художники? Нужны штук пять на страну вроде Никаса, а остальные — пошли вон… Из таких вот худых, со взором горящим и вылупляются те, что елды на мостах рисуют, яйца к тротуару приколачивают…
Несколько лет назад Назаров так гордился и радовался, что сумел скопить денег на остекление лоджии, теплый пол из «Леруа Мерлен». Квартира расширилась, посветлела. И жена радовалась, и дочь с увлечением планировала, что и как расставит там, на длинном, но узком пространстве. А через месяц-другой эта пристяжная комнатка стала символом их безысходности: вот он, предел расширения жилой площади.
Одно время жена носилась с идеей переехать на три станции метро дальше от центра, поменять эту двушку на трешку там или продать-купить… Одна из соседок так и сделала — продала, купила, теперь третий год судится… Этот случай заставил жену от идеи переезда отказаться.
Подавали документы на улучшение жилищных условий, гору документов собрали, — получили отказ. Сын, видите ли, давно совершеннолетний, старшей дочери тоже вот-вот восемнадцать исполнится. И что? Можно подумать, они запросто на квартиру заработать могут… «Был бы кто из детей инвалидом, — вроде с сожалением сказала девушка в окошке, — или потеря кормильца… А так… Есть другие программы…» По другим программам город помогал частично… Частично. А где ему, Назарову, хотя бы триста тысяч наскрести? Жалкие, но недоступные.
— Ну ладно, не сердись, — выговорившись, вздохнула жена и обняла Назарова со спины.
Они стояли перед зеркалом — Назаров поправлял галстук, причесывался, — некоторое время смотрели на свое отражение… Да, уже не те улыбчивые Лена и Слава, что восемнадцать лет назад, вернувшись из загса, так же замерли перед зеркалом… И тогда они были уже неюные, помятые жизнью, но все же. Многое было впереди, и казалось, что это многое — хорошее.
Конечно, умом понимали, знали по опыту — будет разное, но тогда не хотелось об этом думать.
— Что, пора, — сказал Назаров, — а то опоздаю.
Жена сняла руки с его плеч.
— Да, дорогой… Девчонок надо будить. — И пошла в соседнюю комнату, где спала младшая. — Даша, поднимайся. Да-ша-а! — А оттуда на лоджию. — Алин, восьмой час уже. Опять до полуночи в сети болталась? Вставай, у тебя контрольная сегодня…
Назаров тем временем скорей обувался, надевал куртку — сейчас начнется упорная и шумная борьба жены с цепляющимися за сон дочками.
— Пока! — сказал, открыв дверь.
— Не встают, — крикнула жена.
— Встанут, встанут… До вечера.
Защелкнул «собачку» замка, стал спускаться по лестнице с их четвертого этажа. На ходу достал сигарету. Первую в этот день.
Курить старался редко. И не потому, что о здоровье заботился, — просто пачка сигарет стала стоить под сто рублей. Как пяток хороших сосисок…
Он все эти годы, после рождения старшей дочери, пытался найти такое место, чтобы зарплата позволяла решать проблемы их семьи. Точнее, чтобы финансовых проблем не возникало. Нормально одеваться, есть качественные продукты, летом ездить на море — пусть не в Испанию с Кипром, а в Крым, Анапу, машину раз в несколько лет менять. Ну и, конечно, подкапливать на улучшение жилья.
Когда в восемьдесят восьмом, после армии, Назаров попал в Москву, поступил в автомеханический техникум, была уверенность, что вот он — старт в настоящую жизнь. Отучится, устроится на работу, получит сначала маленькую квартирку, потом — после свадьбы, рождения ребенка — просторнее. Как было у его родителей, у родителей его сверстников.
Но, пока учился, жизнь быстро, неузнаваемо стала меняться, и к четвертому курсу Назаров понял: ничего он со своим дипломом не добьется. Бросил.
Нет, не то чтобы резко взял и бросил, однажды утром решив заняться другим, — постепенно все меньше времени уделял учебе, все больше подрабатывал, строил с ребятами разные планы, как бы быстро срубить приличные деньги. Казалось, это сделать легко. Вокруг бурлило, взбухало баблом, соблазнами, крутью.
В итоге Назарову не повезло — не разбогател. А может, наоборот — повезло. Очень многие, кому везло тогда, в начале девяностых, лежат теперь по кладбищам. Кому очень везло — на Ваганьковском, кому меньше — на Котляковском, Лианозовском, Долгопрудненском. Некоторых вообще закатали в асфальт, залили бетоном…
В девяносто пятом запутавшийся, позадолжавший Назаров приехал на родину — в большой и старинный город на Средней Волге. Надеялся, что здесь-то шансов развернуться побольше. Кое-чему научился в Москве. Но только стал прощупывать возможности — город сотряс расстрел тринадцати человек. Одни бандиты вошли в логово к другим и открыли огонь. Одиннадцать трупов молодых здоровенных парней осталось на месте, один умер в больнице, тринадцатый с пулей в башке стал идиотом. Или притворялся идиотом, чтоб не добили.
Да, этот случай сотряс город, но причиной стал не сам расстрел, а количество убитых за один раз. К убийству двух-трех человек давно привыкли, появилось даже такое словцо, легкое, почти шутливое, — «вальнули». «Чего-то Санька давно не видать». — «Да его ж вальнули». — «Вальнули Санька? Поня-а-атненько».
В городе шла настоящая война. Война за полуразвалившийся заводик, за кривобокий домишко, убогий магазин-вагончик, забытый покупателями ларек с протухшим пивом. Смелые, сильные мужичары бились жестоко, беспощадно за куски нищеты. И сам город после нескольких лет в Москве, казался Назарову настолько серым, трухлявым, непригодным для жизни, что он не представлял, как здесь вообще можно находиться. В чуть лучших условиях ты находишься, перебив кучу конкурентов, или в чуть худших, не вступив в войну, — особого значения не имеет.
И он вернулся в Москву, где тоже шла война, но за более серьезные куски, да к тому же из-за огромного населения война эта была не столь явной, казалась не такой страшной.
Пытался приткнуться там, сям и в конце концов устроился в ЧОП, стал дежурить, куда пошлют. Сидел на ресепшене в офисных зданиях, школах, вузах… Последние почти два года охраняет суши-ресторан.
От дома до ближайшей станции метро минут десять пешком. Можно и на автобусе, но пока его дождешься. К тому же по утрам вечная давка, да и проезд денег стоит…
Хм, было такое выраженьице — «экономить на спичках». Но ведь экономили. Одну конфорку от другой с помощью горелой спички поджигали. А тут — почти полтинник за один проезд в три остановки… Пройдется.
Назаров шагал через дворы, стуча по застывшему асфальту будто ставшими деревянными подошвами туфель, и чувствовал, как морозец все крепче стискивает, лезет под пальто и пиджак, под брюки, туфли. Наверняка приличный минус. А снега нет. Почти каждый ноябрь-декабрь так. Русская зима начинается в январе. Да и какая русская зима в Москве… Черт, надо было ботинки обуть. Но в них жарко целый день в помещении…
Машины у Назарова бывали. В девяносто восьмом купил за копейки «шестерку» с внушительным пробегом, но вскоре стала сыпаться, и пришлось продать на запчасти. Потом появилась старая «Ауди». Она прослужила их семье в меру сил — время от времени ломаясь — несколько лет. В две тысячи седьмом, подкопив, взяв кредит, купили «Форд» отечественной сборки. Хорошая машина. Правда, спустя время пришлось распрощаться — постоянно не хватало денег.
Успокаивали себя тем, что по Москве стало невозможно передвигаться на автомобиле, что машина им, в общем-то, и не особо нужна, но все равно чувствовали некоторую ущербность, оставшись «безлошадными»…
Почти вбежал на станцию; горячий ветер из стенных кондиционеров сразу согрел лицо, грудь, руки. А ноги еще долго выкручивал холод. Приходилось шевелить пальцами.
У турникетов человек в желто-зеленом фартуке, приблизительно тех же лет, что и Назаров, раздавал бесплатную газету «Метро». Протянул Назарову. Он взял. Выудил из кармана карту, приложил к кружку на турникете; на табло появилась цифра «5», стеклянные дверцы распахнулись.
Пять поездок осталось. А казалось, совсем недавно, буквально несколько дней назад, он купил эту карту с сорока поездками. Порой возникало подозрение, что иногда снимается не одна поездка, а две, а то и три, и Назаров даже начинал ручкой ставить на карте палочки — отмечал поездки. Но быстро забывал, что надо отмечать, путался и, чувствуя, что сходит с ума, бросал следить за каждым проходом через турникеты. А потом, когда вдруг обнаруживал, что вместо «27», на которые он рассчитывал, на табло высвечивается «15», решал снова следить, отмечать и снова сбивался…
В вагоне было относительно свободно для утра. Назарову даже удалось полистать газету. Начал с последней страницы: «Зенит» сегодня играет с «Валенсией» в Лиге чемпионов. Трансляция начнется в восемь вечера… Ему посмотреть не удастся — самое горячее время в ресторане… Сербский теннисист Новак Джокович побил рекорд по общей сумме призовых за сезон. Заработал почти двадцать два миллиона долларов… «Чернобыльскую зону захватили звери», «Зоозащитница получила срок», «“Nissan Teana” разорвало на части при столкновении со столбом»… На фото кусок металла лишь с одной узнаваемой деталью — колесом — и целехонький столб рядом. «Водитель госпитализирован в тяжелом состоянии».
«Был бы у меня «Ниссан», я б так не гонял, чтобы его разорвало от удара», — как-то по-детски подумал Назаров, словно кому-то пообещал… Стало неловко за себя…
Что там еще в газете? «Сайентологическую церковь Москвы ликвидируют», «Только собираешься разбогатеть — то за одно платить, то за другое». Это колонка писательницы Елены Колядиной. Она часто в «Метро» появляется. Сердито и правильно пишет…
Назаров стал читать с интересом, надеясь найти что-то созвучное своему настроению. Но в колонке было про литературные мероприятия — в основном абсурдные и глупые… Название никак не стыковалось с содержанием.
— Станция «Третьяковская», — объявил из динамиков спокойный мужской голос, записанный, наверное, много-много лет назад.
Свернув газету в трубочку, Назаров стал пробираться к дверям. Предстоял переход с одной ветки на другую. По ней еще три перегона на юг, и будет его станция. Сотня метров до ресторана, а дальше — длиннющий рабочий день… Вернется домой в первом часу ночи, рухнет и будет спать-спать. Сутки отдыха, а потом новые шестнадцать часов дежурства…
Ночной охранник Дима Леонов, с выступившей за ночную смену щетиной на щеках и подбородке, в черной форме с желтыми нашивками, молча провел Назарова по залам, кухне, подсобкам, сдавая объект. Назаров не лез с разговорами — Дима был хмурый, явно сдерживал злобу. Не к Назарову, ясно, а вообще…
Его, кадрового офицера, кажется, старшего лейтенанта, несколько лет назад уволили, и он прибился в их ЧОП. Теперь вынужден по ночам охранять эту сушку, днем отсыпаться и где-то подрабатывать. А вокруг… Вокруг Новороссия, Сирия.
Несколько раз Дима коротко сообщал, что то его однополчанин, то однокашник по училищу уехали в Донбасс, то другой однополчанин добился отправки в Сирию. С гордостью за этих ребят сообщал и с досадой на себя… У Димы было двое маленьких детей, ипотека… «Это не оправдание, конечно, — вроде бы перед собой, но вслух оправдывался он. — Не оправдание. Но все-таки…»
Рвалась Димина душа в разные стороны, а тело вынуждено торчать здесь, зарабатывать деньги на пропитание семьи, выплату кредита почти безопасным и, по большому счету, бесполезным трудом. По сути, молодой еще парень, слегка за тридцать…
— Ну что, — заговорил он, когда вернулись к гардеробу, от которого начали обход, — нормально все?
Назаров кивнул, расписался в журнале дежурств.
— Пошел я тогда… Удачи!
«Какой тут удачи…» — усмехнулся Назаров… Удача может быть лишь одна: в их сушку врывается группа грабителей. Человека четыре. Вооружены огнестрелом. Требуют кассу. А лучше — берут заложников, выдвигают политические требования… Ресторан окружают полицейские машины, перепуганный переговорщик безуспешно пытается убедить террористов сдаться. Те грозят убивать заложников. И тут Назаров, как Брюс Уиллис, начинает уничтожать террористов по одному… Нет, не уничтожать, а нейтрализовывать. Вырубает, связывает, заклеивает рот, сует по углам… И вот все освобождены, Назарова благодарят, потом награждают в Кремле, а главное — берут на работу в какой-нибудь антитеррористический центр на должность небольшого начальника… Нет — штатного консультанта… И вся жизнь Назарова и его семьи меняется. К лучшему…
Ресторан постепенно наполнялся персоналом. Повара, уборщицы, менеджеры, официантки. Большинство — девушки-киргизки и калмычки. Типа японки… Входят, подрагивая от холода, здороваются с сидящим на стуле слева от входа Назаровым бесцветным бурком. Невеселы. Да и что веселиться…
Веселиться нечему. Мало того что зарплаты падают — посетителей все меньше и меньше, — так еще скоро многие из них окажутся вовсе без работы. Здание ресторана, так удобно расположенное — буквально в двух шагах от метро, — вот-вот снесут. Потому и снесут, что рядом с метро.
Лет пять назад мэр, оказавшись возле одной станции, возмутился: «Все заставлено ларьками, магазинами картонными. Безобразие! Освободить пространство вокруг на столько-то метров!». И понеслось. То есть в центре понеслось и вот, спустя время, докатилось до них.
Снесут ресторан, и куда все эти повара, официантки, уборщицы? Куда он, Назаров?.. Есть надежда, что его-то родное ЧОП пристроит. А может, скажут: «Понимаешь, все сокращается, переизбыток нас. Нет мест, так что… Ты мужик хороший, Славян, ничего личного, жалко тебя терять, счастливо…». И окажется Назаров без работы в сорок семь лет. Без образования, опыта серьезной работы. Куда? Что?
Почувствовал, как спину защипал холодный пот.
Нет, не надо заранее представлять, загодя содрогаться. Пока еще ничего страшного не случилось.
Он сидел на положенной на стул подушечке против геморроя и внушал себе, что все нормально, нормально…
Когда кто-нибудь из работников ресторана входил с улицы, в маленький теплый и душистый — уборщицы уже успели попрыскать из ароматизатора — в вестибюльчик врывался морозный поток, облизывал Назарова и исчезал. Если бы не эти облизывания, он бы наверняка задремал.
Первые входившие просто передергивались, успев подмерзнуть по пути от метро, а следующие стали отряхиваться.
— Что, снег там, что ли? — удивился Назаров.
— Да-а, снег, — то ли досадливое, то ли скрыто-радостное в ответ.
Снег уже был в начале октября. Выпал серьезный, высокий. Продержался два дня и стаял, оставив лужи и грязь. Затем ударили морозы, и полтора месяца серости, почти черноты. Земля превратилась в камень, деревца стали напоминать скелеты. И вот — повалил. Понятно, что ничего хорошего от снегопада ждать не стоит. На тротуарах каша, на дорогах — пробки… Но все же. Все же сделалось как-то полегче. Будто какая-то створка внутри приоткрылась.
Назаров стоял на крыльце под козырьком, глубоко вдыхал помолодевший воздух. Потом уже, надышавшись, без особого желания закурил. Не хочется, а надо. Организм требует, без дозы никотина начинает мучиться.
Нужно бросать. И так сократил до десяти-пятнадцати штук в день, но все равно — мешает курение. Начальство ресторана хоть и косится, но молчит, не делает замечаний, а в других местах… Перекинут его на школу, и что? Там теперь на крыльцо не выйдешь курнуть. Мужики рассказывают — приходится просить посидеть на вахте техничку или еще кого и бежать за территорию, зобать, прячась от завуча, камер, как школьнику какому-нибудь…
Ладно, ладно… Думать о неприятном сейчас не хотелось. Такой снег! Огромные, но легкие хлопья плавно спускаются с серого неба, тихо, аккуратно ложатся на землю. И асфальт, и газоны, крыши, ветви деревьев давно промерзли, поэтому снег не тает, укрывает все ро́вно, прячет уставший, измотанный, заканчивающий очередной год существования мир.
Стоять бы и стоять. Но холодно. Да и находиться надо на своем стуле слева от входа. Дежурить…
По ступеням поднимается женщина. Незнакомая.
— Вы куда? — спрашивает Назаров.
— Куда? Поесть, — недовольный ответ.
— Еще закрыто. С десяти часов.
Досадливый вздох. Бормоток… Женщина спускается обратно на тротуар.
Назаров невольно начинает представлять жизнь этой немолодой, явно небогатой, нездоровой женщины, в девять утра идущей в суши-ресторан. Действительно бы стала в это время есть суши и роллы? Или просто увидела, что здесь «общепит» и решила позавтракать?
Японская кухня, конечно, штука вкусная, но это так — время приятно провести. В последние месяцы посетителей стало заметно меньше. Раньше почти каждый вечер все три зала были битком, по пятницам так и очередь скапливалась возле гардероба. А теперь… Теперь то ли наелись этой экзотики, а скорее всего — деньги стали кончаться.
Но все равно есть завсегдатаи, и с ними Назаров здоровается с искренней радостью, словно со старыми знакомыми, и они отвечают, тепло улыбаясь. Бывает, и спросят: «Ну, как оно? Как жизнь?» — «Спасибо! Прекрасно. Проходите, пожалуйста». Менеджеры — Айдаз или Сувсана — уводят гостей в залы, и слышна их почти дружеская беседа.
Да, знакомые лица, знакомая обстановка, знакомые блюда — важная вещь. Ощущение прочности хоть в чем-то… Иногда возникает уверенность, что все вокруг вертится, почва уходит из-под ног, и вот-вот это верчение одолеет, и ты пропадешь в вихре событий, а вернее — пустого хаоса…
И вот этот стул с противогеморройной подушечкой дорог Назарову не меньше квартиры, семьи. Какая-то его часть бунтует, не соглашается, стыдит — «как можно сравнивать!» — но это так. И Назаров, высокий, крупный, представительный мужчина сорока семи лет в неновом, но еще придающем солидность костюме, боится лишиться этого стула. Боится до ледяного пота…
Невысокая молоденькая уборщица киргизка Нурзат быстро вошла в вестибюль и стала протирать затоптанный пол шваброй. Назаров взглянул на часы в мобильнике. Ого, уже без десяти. Вот-вот откроются.
— Как, Нурзат, дела? — говорит Назаров, давно привыкнув к странным именам, не спотыкаясь на них.
Мгновение назад туповато-наряженное лицо девушки становится приветливым, и она бодро отвечает:
— Хорошо!
— М-м, это хорошо… И куда думаешь пойти, когда нас тут прикроют?
— Не знаю, — не теряла бодрости Нурзат. — Наши устроят.
— Кто — ваши?
— Ну, это, люди наши. Земляки.
— Понятно. Ладно…
Земляки. Земляки не бросят. На чужбине, в чужом краю. Поддержат, помогут, устроят. И русские, знал, помогают друг другу за рубежом. Русская мафия… Хе-хе…
Назаров с улыбкой, больше похожей на ухмылку, смотрел в спину уходящей Нурзат… Маленький человечек за тысячи километров от нищей родины пытается выжить, еще что-то и маме с отцом, каким-нибудь младшим братьям и сестрам наверняка высылает.
И Назарову пришла наивная, но такая греющая душу мысль, что он чуть не выхватил из кармана телефон, не стал искать земляков. Может, помогут, пристроят. Уж точно кто-то поднялся, скорее всего есть среди миллионеров люди из его города на Средней Волге; с кем-то, может, и в одном районе рос… Рассказать и услышать в ответ: «Что ж, подъезжай, решим вопрос. Своих грех бросать».
Телефон не выхватил, не стал перебирать фамилии в папке «Контакты». Знал, ничего там нет. Никаких подходящих фамилий, номеров… Когда-то разорвал все прежние отношения, опасные связи, даже ни с кем из одноклассников лет пятнадцать не общается. И не тянуло до этой минуты… Да, ничего в телефоне нет…
В зале справа зажегся верхний свет. Послышались острые постукивания каблуков по пластмассовому паркету. Это идет менеджер. Сегодня смена Айдаз. Сейчас появится в вестибюле и скажет Назарову: «Открывайте, пожалуйста». Он поднимется со стула и отодвинет металлическую щеколду, перевернет табличку с «Закрыто» на «Открыто».
Можно открыть еще до того, как менеджер велит ему, но Назаров сидит и ждет. А вдруг сегодня будет иначе…
Вошла Айдаз, высокая, тонкая, но с формами — и грудь, и зад, икры сочные. Похожа на известную голливудскую актрису, играющую в основном китайских шпионок. Инстинктивно — как любому в вестибюле их ресторана — улыбнулась Назарову, потом, видимо, вспомнила, что это всего лишь охранник, стерла улыбку, сказала:
— Открывайте, пожалуйста.
Назаров, тоже с короткой вежливой улыбкой, кивнул, встал со стула, пошел к двери. Отодвинул щеколду, перевернул табличку. Несколько секунд постоял перед дверью, решая, выйти ли на улицу и покурить или пока не стоит… Хотелось сделать пару затяжек, но ради этого тратить целую сигарету… Сбить уголек, сунуть обратно в пачку — будет пахнуть… Нет, позже.
Вернулся на место. Слушал энергичное постукивание Айдазовых каблуков, ее распоряжения… В их коллективе не было принято особенно откровенничать, но однажды, года два назад, Айдаз рассказала Назарову, что ее мать узбечка, а отец киргиз. Жили в Узбекистане, в городе Ленинске, семья была уважаемая — родители учителя, интеллигенты. А потом начались конфликты узбеков с киргизами, и семья убежала в Киргизию. Но там отца стали ругать, что жена узбечка, и они переехали в Казахстан, а оттуда в Россию. Родители живут в Волгограде, братья и сестры в других городах, а Айдаз вот в Москве. Не замужем, хотя уже почти тридцать лет. Назаров не стал уточнять, почему такая красавица не нашла достойного мужчину…
В зале включили телевизор. Большую плазму на стене. Обычно пускали Эм-ти-ви или еще какой-нибудь развлекательный канал, но без звука. Звук же — релаксирующая музыка или англоязычные попсовые хиты — тёк из проигрывателя в баре. Но сейчас, пока нет посетителей, нашли новостной канал. Десять утра как раз… И по ресторану поплыл взволнованный голос:
— …Информация, конечно, еще нуждается в проверке, но уже сейчас со всей определенностью можно говорить о том, что российский самолет потерпел крушение на севере Сирии. Что стало причиной, мы надеемся узнать в ближайшие минуты.
Назаров снова поднялся, подошел ко входу в зал.
Перед плазмой стояли официантки, бармены, уборщицы, менеджер Айдаз, из кухни выглядывали повара.
— И… и, — заикаясь, во что-то вслушиваясь в микрофончике, вставленном в ухо, произносил ведущий. — И, по поступившей только что информации: российский бомбардировщик Су-24 сбит ракетой турецких ВВС…
Кто-то из девушек вскрикнул, бармен Ербол, который всегда просил, чтоб его называли Юрой, словно не веря услышанному, замотал головой… Назаров тихонько вышел на улицу.
Слово «война», сопровождающее каждый проживаемый день два последних года, сейчас заслонило собой все остальное. Больше не сопровождало, а перекрыло…
«Да ладно, обойдется, — попытался успокоить себя Назаров. — Обходилось ведь».
Может, и обойдется. Обойдется, спустится на тормозах. Хотя — сколько можно?
Нет, Назаров не хотел войны, боялся ее, понимал, что стране ее не выдержать, но видел, как она подступает, как ею заражается все больше людей вокруг. И одна за другой сыплются причины ее начать.
Сначала она появилась в виде почти анекдота: маленькие отряды людей в масках без боя занимали городишки на востоке Украины, объявляли их отделившимися от Киева, в котором произошел государственный переворот. Потом заняты были и огромные Донецк, Луганск, казалось, вот-вот за ними последуют Мариуполь, Харьков, Одесса…
Из признавших новую власть районов Украины выдвигалась грозная техника, чтобы разогнать «ватников»; технику останавливали местные жители, бойцы переходили на сторону отделившихся. До поры до времени это происходило почти бескровно, почти весело. Кое-где случались драки, но не особо ожесточенные. Как-то понарошку. Даже единичные убийства воспринимались как ненастоящие.
А потом застучали автоматы и пулеметы, загрохотали взрывы под Славянском и Краматорском, десятки сгоревших в Одессе, стрельба и трупы на тротуарах Мариуполя, налет авиации на Луганск, женщины с оторванными ногами… Гибли люди, говорящие по-русски, гибли под съемку камер, крупным планом. И появилась уверенность: «Сейчас рванет». Россия объявит, что берет под защиту русское население, и введет войска. Киев бросится на них, но окажется слаб; Европа, США станут помогать Киеву. И начнется.
Нет, спустили на тормозах, ограничились так называемой информационной войной и неявной, но очевидной помощью Донбассу, Луганску оружием, живой силой — добровольцами.
Атаки, контратаки, котлы, отступления, обстрелы, превращенный в труху Донецкий аэропорт, сбитый пассажирский самолет, летящий из Голландии в Малайзию… Все это круглые сутки крутили по ТВ. Вводить войска требовали теперь главы регионов России, лидеры партий, деятели культуры. «Фашистскую гадину надо давить в собственном гнезде! Надо вводить войска — защитить наших братьев и остановить бандеровцев-фашистов!»
Несколько раз появлялись слухи, конкретные, как официальное сообщение: вооруженные силы России вошли на территорию Донецкой народной республики. И Назаров будто проваливался в пропасть, ощущая одновременно и ужас, и какую-то странную радость, облегчение… Но слух опровергался; государство Россия оставалось рядом, но в стороне от войны…
Начались переговоры, бои не прекратились, но стали не такими кровопролитными. Казалось, постепенно все рассосется. Но вспыхнуло в другом месте.
Российские самолеты стали бомбить террористов, захвативших половину Сирии, треть Ирака, куски Ливии, Египта. И через несколько недель над Египтом взорвался самолет с нашими туристами. Воздушное сообщение с Египтом было прекращено, отменена продажа туров… А теперь вот боевой самолет сбили турки. Не какие-нибудь террористы, а военные. Несколько раз до этого предупреждали, чтоб не залетали на их территорию, а затем — сбили. По сути, вызов к войне…
Эти там, в суши, вскрикивают испуганно, а наши, узнай, что началось всерьез, через одного, а то и чаще, станут бросать вверх шапки: «Ура! Давно пора! Впере-од!» Народ подготовлен…
Снег падал теперь не так густо, было холодно, подул ветер. Машины сочно шипели кашицей, прохожие, скрючившись, прячась от хлопьев, торопились. У всех дела…
На той стороне проспекта скрежетало, гремело — экскаватор рушил хилые магазинчики… Закончит и переберется сюда. Превратит их ресторан, теплый, ароматный, удобный, в груду мусора.
…Долгий день дежурства протекал без происшествий. Без событий. Назаров скучал, то и дело поднимался со стула, прохаживался по тесному пространству между стулом и гардеробом, поглядывал на симпатичную Айдаз, которая, тоже томясь, часто появлялась в вестибюльчике, стояла перед стеклянными тонированными дверями, будто призывая посетителей.
Посетителей было мало, заказы скудные. Ждали вечера — вечером обычно становилось поживее, время ускоряло течение, и порой Назаров с удивлением узнавал, что пора закрываться.
В первое время — вернее, в первые годы, — он в прямом смысле сходил с ума на этих дежурствах. Казалось, что сам, своими руками убивает свою жизнь. Сидит и убивает час за часом, отправляет в черную яму. Час за часом, час за часом свою единственную жизнь.
Пытался себя обманывать — брал книги, журнальчики со сканвордами. Но книги не читались, сканворды не разгадывались. Назаров ерзал на сидушке, злился на себя, на судьбу, на людей… Каждый проходящий мимо был ненавистен, сам его вид, присутствие раздражали до судорог. Боялся, что не сдержится и на какое-нибудь замечание, а то и просто на обращение даст по роже.
Привык. Постепенно, как-то незаметно для себя самого. И уже стал не то чтобы скучать, а испытывать некоторое неудобство, пустоту в дни без дежурств.
Единственная радость — поиграть, подурачиться с младшей дочкой. Но она вот-вот станет девушкой и будет подходить время от времени с просьбой: «Пап, дай денег немножко», — и хорошо, если чмокнет в виде благодарности в щеку… Да еще вопрос, будут ли у Назарова эти «немножко»…
Ох, лучше не представлять. Не надо, не надо.
Терпеливо сидел на положенном месте; когда замечал движение за дверью, поднимался, выходил навстречу, растягивал губы в улыбке; тут же возникала Айдаз, приглашала гостей раздеваться, проходить… Когда гости, поев, покидали ресторан, Назаров снова вставал, подавал одежду — в его обязанности после увольнения гардеробщиков входило и это, — провожал благодарным взглядом.
В час дня торопливо похлебал на кухне мисо, съел пару шашлычков и несколько роллов с лососем. В пять еще раз перекусил.
Время от времени доставал телефон, бегло просматривал новости. Почти все они были о сбитом самолете. Министерство обороны, МИД России выступали с воинственными заявлениями, Турция тоже. Но война, слава богу, не начиналась… Стал известен стартовый состав «Зенита» на игру с «Валенсией»…
Не по необходимости, а ради разнообразия выходил покурить. Ежась, дрожа на ветру, быстро затягивался горячим дымом, поглядывал на давно знакомый, скучный пейзаж. Проспект с непременными потоками машин, пешеходы, красная буква «М» над станцией метро, обрывки призывов из слабого мегафона: «Не упустите свой шанс… полная ликвидация… до первого декабря… широкий выбор…». Семнадцатиэтажный дом на той стороне проспекта, часть лоджий застекленные, часть нет, и дом из-за этого похож на заброшенный, обветшавший… Единственное изменение по сравнению с позавчерашним днем, когда Назаров так же выходил покурить, — желтый экскаватор, медленно, но упорно съедающий сероватые магазинчики слева от семнадцатиэтажки…
После захода солнца, совсем не означающего в конце ноября близкую ночь, снова повалил снег. Не хлопьями, а отдельными сухими и колючими снежинками. Густо валил, временами, когда возникали порывы ветра, злобно набрасываясь на дома, машины, прохожих. Людям с работы ехать, и он тут как тут.
…Назаров и не заметил, как тот человек появился в ресторане. Нет, заметил, конечно, но не выделил из остальных посетителей: встретил с улыбкой, принял пальто, пригласил проходить… Человек ничем не выделялся — прилично одетый, спокойный. И Назаров тут же забыл о нем.
А сейчас, делая короткий обход залов, увидел — человек развалился на диванчике в каком-то истомлении. Но явно не алкогольном, на пьяного не похож. Взгляд острый, но неподвижный, невидящий. На столе тарелки с нетронутыми блюдами, лодочка с ассорти из роллов и суши, пустые бокалы, графин, бутылка сливового вина…
«Что-то случилось у него», — щелкнуло профессиональное, и Назаров стал помнить, что во втором зале сидит посетитель, которому нехорошо. А от человека, которому нехорошо, можно ожидать любых неприятностей…
Девятый час. Меньше трех часов до закрытия. Потом появится Дима — он на этой неделе каждую ночь дежурит, — Назаров сдаст ему ресторан и поедет домой… Главное, с Димой в спор не вступать, не противоречить. Он наверняка разойдется. Из-за самолета.
Назаров открыл новости в телефоне… Президент России выступил с заявлением. «Мы никогда не потерпим, чтобы совершались такие преступления, как сегодня». И что это значит: не потерпим? Объявление войны или — что? Ноты протеста? Высылка посла?..
«Глава Крыма Сергей Аксенов отправил в отставку министра топлива и энергетики республики». СМИ дружно приводят слова Аксенова: «В военное время уже, извините, трибунал бы состоялся и уже приговор в исполнение привели. Поэтому отставка — это самое малое, что можно сделать». Да, там люди без света который день… Хм, электричество после присоединения к России шло в Крым с Украины, и что, все думали, все так и будет? Россия его, конечно, покупала, но не все ведь деньгами измеряется — стоило ребятам, которые против присоединения, ЛЭП сломать, и свет кончился… А при чем здесь министр?
«Зенит» осадил ворота «Валенсии». Это хорошо. Тем более что первый матч с ней, в гостях, выиграли, да и уже обеспечили себе выход в одну восьмую Лиги чемпионов. Выиграть бы эту Лигу, показать всем…
— Ну куда ты? Присядь, пжалста! — рыдающий голос из зала.
Назаров вскочил, секунду-другую прислушивался, надеясь, что ему показалось.
— Погоди, я еще закажу!
Вошел в зал и сразу увидел того человека, что двадцать минут назад неподвижно сидел за полным столом.
Еды было по-прежнему много, только графин и бутылка вина — пусты. И лицо человека изменилось. Теперь оно было живым, но страшным. Глаза горели, рот перекосило. Он смотрел на официантку Ичин, а она, низенькая, худенькая, жалась к стойке бара и испуганно-растерянно улыбалась.
Назаров подошел, спросил тихо:
— Что случилось?
— Да вот… напился. — Ичин говорила по-русски не очень хорошо, стараясь паузами сгладить акцент. — Говорит, девушку ждал… а она не пришла. Расстроился.
— Пристает?
— Пообщаться хочет.
Назаров обернулся к человеку за столом. Решил, если тот сейчас что-то скажет ему, проявит агрессию, попросит рассчитаться и покинуть ресторан. Но человек сидел смирно, ворошил вилкой салат…
— А Айдаз где?
Официантка пожала плечами:
— Не знаю… На кухне, может быть. Или в туалет…
— Ладно, — Назаров поморщился. — Будет еще лезть — зови. — И кивнул бармену: — Юра, проследи тут, хорошо?
— Да-да, пока все под контролем.
Назаров вернулся в вестибюль, и как раз вовремя — вошла семейная пара и растерянно оглядывалась, ища, кто их встретит.
— Здравствуйте! — заулыбался Назаров. — Вы поужинать? Раздевайтесь, пожалуйста. — Резво зашел в гардероб, приготовился принимать одежду.
Появилась и Айдаз, рассыпалась в симпатиях к гостям…
— Айдаз, как проводишь, подойди, — шепнул Назаров.
Она подошла минуты через три, спросила с некоторым раздражением:
— Что случилось?
Назаров рассказал о напившемся мужчине.
— Я бы вывел, но Ичин говорит, пока нормально. Понаблюдай. Если что — выведу.
Айдаз взглянула на него как-то так, как на слабого. Или Назарову показалось.
— Хорошо, понаблюдаю.
Он бы мог запросто вышвырнуть пьяного — от природы был здоровым, да и форму поддерживал; на фитнес не ездил, но гантели брал в руки регулярно, подтягивался на турнике во дворе. Но нужно ли вышвыривать? Скандал никому не в плюс…
Только присел, достал телефон — вошли Айдаз и этот…
— Не пришла и на звонки не отве… не отвечает, — ноюще говорил человек. — И что мне делать теперь?
— Нужно ехать домой, — мягко ответила Айдаз. — Поспите, а утром…
— Не смогу я уснуть! Поспите… Вам легко говорить, у вас есть… У вас есть мужчина?
Айдаз усмехнулась.
— Есть? Или как?
Назаров, уже вскочивший, тоже с интересом ждал ответа. Скажет, что нет, — этот начнет клеиться.
— Одевайтесь, — попросила менеджер. — Владислав Игоревич, помогите господину.
Назаров шагнул к ним:
— Номерок, пожалуйста.
Тот взглянул на него с ненавистью. С такой презрительной ненавистью. Вот, типа, мешающее ничтожество. Но взгляд — не слова.
— Ну так как? — пьяный повернул к Айдаз свое растекающееся, с прыгающими скулами, губами лицо. — Вы свободны, что ли? Такая красивая.
— Нет, не свободна, — твердо сказала менеджер. — Не свободна… Мы скоро закрываемся, поэтому одевайтесь, пожалуйста.
— А там сидят еще…
— Их тоже сейчас попросим. Одевайтесь, пора ехать.
— Пора, так пора, — кажется, сдался пьяный, но продолжал стоять в вестибюле, не двигаясь.
— Номерок ваш, — мягко напомнил Назаров.
— А?
— Номерок из гардероба…
— А, да, сейчас…
Айдаз кивнула Назарову и, стараясь не стучать каблуками, ушла в зал.
Вместо номерка пьяный достал смартфон, стал водить пальцем по экранчику. Назаров стоял в шаге от него. Переступал с ноги на ногу.
В смартфоне вместо гудков чисто и красиво зазвучала музыка. Что-то классическое... С минуту человек тупо смотрел на экранчик, а потом перевел взгляд на Назарова.
— И вот слушаю эту херню три часа. Обещала прийти. Главный разговор должен был… А сама… Как ее назвать теперь?
— Да, нехорошо поступила, — осторожно отозвался Назаров.
— Это вообще!.. — сквозь сжатые зубы страшно, с угрозой произнес человек. — Я бы ее!.. Но ведь, — голос изменился, стал жалобным и слабым, — но — люблю. В этом все дело… Люблю тварь эту… — Сунул смартфон обратно в карман пиджака. — Слушай, я еще хочу выпить. Стопарик.
— Наверно, не стоит. Вам ехать еще.
— Не хочу я никуда ехать. Что мне? Я спать не могу… Всего себя издрочил без нее… Подыхаю… Надо выпить. — И человек резко развернулся, шагнул было в сторону зала, но его повело вбок. Если бы не Назаров, он бы наверняка врезался в искусственную цветущую вишню у входа.
— Я не могу вас пустить, — подводя его к гардеробу, сказал Назаров. — Сами видите, в каком вы состоянии. Одевайтесь, пожалуйста. Номерок не потеряли?
— Чего ей надо? Де… денег? Так я ей все предлагал. Денег — завались. Деньги идут… И не пью ведь… Сегодня — что не пришла, а так… Ты вот, — человек, после почти падения опьяневший еще сильнее, не сразу нашел глаза Назарова. — Ты вот женат?.. А? Женат?
— Женат, женат, — ответил Назаров со вздохом; вздохнул специально, чтоб показать — жизнь у него, женатого, не малина.
— М-м, молодец. А я — нет. Думал, нашел… Три года она меня… То — да, то — нет… В постели так… прямо рвет все от страсти, ураган… а потом: не могу, не хочу… И три года такое… Слушай! — Голос человека моментально сделался трезвым. — Слушай, купи стопарь. Я вот тебе пятюндиль, — достал из кармана брюк пачку денег, выудил оранжевую бумажку, — а ты мне стопарь. Сдачу — себе. Пожалуйста… Знаешь, наверно, как это — недопить…
Назаров готов был шибануть кулаком в эту усмехающуюся рожу. Но вместо этого кивнул:
— Давай… Какую пил?
— Да без разницы уже… «Стандарт» вроде. Заглотну, чтоб успокоиться.
Назаров встал так, чтоб оказаться спиной к камере, снимавшей вестибюль, взял деньги.
— Сядь на диван. Я сейчас.
Метнулся к бару. Айдаз и официанток, слава богу, рядом не было. Сказал Ерболу:
— Юр, налей сто граммов «Стандарта». И томатного сока.
Азиатское лицо бармена замерло в недоумении.
— Не мне это… Потом объясню. И расплачусь.
Со стаканами в опущенных руках Назаров вернулся в холл. Глаза сами собой вперились в черный глазок камеры. «Ведь предъявят», — решил. И сразу нашел отмазку: воду принес. Посетителю стало плохо, и он, Назаров, принес ему воды. Да и вряд ли сейчас кому-то дело до таких мелочей — через считаные дни этот ресторан исчезнет… И сразу стало легко, руку со стаканом водки поднял смело, подошел к криво сидящему на диване.
— Держи.
Тот уже дремал, и Назарову пришлось слегка попинать его по ботинку.
— А? Чего? — встрепенулся человек. — Что такое?
— Держи водку.
— Прине-ос. — Он принял стакан с тяжело колыхающейся в нем водкой, некоторое время готовился и в несколько натужных глотков выпил эти сто грамм; горло издало рвотные звуки, и Назаров протянул стакан с томатным соком:
— Запей.
Человек запил, отдышался и улыбнулся:
— Нормально… Я тебе пятюндиль дал?
— Да.
— А это все на три сотни от силы тянет… Кто тебе еще такие чаевые?.. Видишь, как…
— Пора идти. — И Назаров решил припугнуть: — Сейчас менты обход делать будут. Перед закрытием теперь порядок такой. Так что давай.
Ожидал, что человек начнет снова капризничать, но ошибся. Он хоть тяжело, но послушно поднялся, нашел номерок.
— Ничего, — приговаривал, одеваясь, — их на каждом углу миллион… Еще упрашивать будет… Правильно?
Назаров покивал. Помог человеку найти рукав.
— А ты так всю жизнь, что ли? В обслуге.
— В смысле? — Назаров почувствовал давнее чувство ненависти к посетителям; да нет, не давнее, никуда оно не девалось, — просто научился его сдерживать, прятать. А сейчас от одного слова оно вырвалось, освободилось. — В каком смысле — в обслуге?
— Ну, так вот… Нет, ты извини… Но ведь хреновая у тебя работа.
— А что — есть предложения?
Человек вопросительно посмотрел на Назарова, соображая, что он сказал. Сообразил, мотнул головой:
— Нет, друг, нету предложений. Сам на измене… В любой момент в голь свалиться боюсь…
— Ну так гуляй тогда. — И Назаров стал выдавливать человека к выходу.
Открылась дверь, и в ресторан ворвался снежный вихрь. Аж дыхание перехватило.
Человек, подняв высокий, как у шинели, воротник пальто, повернулся к ветру спиной, достал сигареты.
— Вишь, зима. Сейчас выдует водку. — Довольно ловко закурил, пару раз глубоко затянулся, с неприятной усмешкой сказал Назарову: — Счастливо оставаться!
— Гуляй, — ответил Назаров и закрыл дверь.
Стряхнул с пиджака, волос капли растаявших снежинок. Прошелся до гардероба, а потом — до стула. Сел… Прав этот пьяный урод — хреновая работа. И ради нее он, Назаров, получается, существует на свете. Это его, хм, миссия. Охранять рестораны, магазины, школы…
И вспомнилось то, что давно загнал в глубину прошлого, придавил другими событиями жизни… В армии это было. Весна, все дороги развезло так, что даже бэтээры вязли. А у ребят на дальнем радаре кончились продукты, голодали уже. И Назарова со старлеем Першиным, тщедушным человечком, желающим быть героем, послали к ним на снегоходе. В лесу еще лежал снег. Назаров не хотел геройствовать, но ему предложили, и он согласился. Надоела гарнизонная жизнь, а тут путешествие, разнообразие…
Пристегнули к снегоходу сани, загрузили их тушняком, крупами, картошкой и поехали... Вскоре Назаров, без пары месяцев дембель, пожалел о том, что не отказался. Приходилось то и дело спрыгивать с сиденья, брести по тяжелому снегу и оттаскивать валежины с пути, ощупывать бугры и сугробы. Но это, как говорится, были цветочки. Предстояло переехать озеро. Названия его Назаров не помнил, да и вряд ли знал тогда — озер вблизи их части было штук десять.
Почти на середине у снегохода порвался ремень. Они часто рвались, и Першин спокойно поменял его на новый. Проехали еще метров двести — лопнул и этот. «Что за!..» — ругнулся старлей, осмотрел лохмотья ремня, стал ставить третий, последний. Назаров в это время бродил возле саней и не сразу заметил, что под ногами хлюпает.
Где-то поломало лед, и пошла вода. «Товарищ старший лейтенант, скоро?» — тревожась, спросил Назаров. Першин что-то ширкал надфилем. «На тарелке зазубрина появилась, она и рвет». — «Вода, товарищ старший лейтенант». — «Да вижу…»
Через каких-то пяток минут она поднялась почти вровень с галошами на валенках.
«Если этот порвется, — в конце концов поставив ремень и глядя на далекий берег, сказал Першин, — хреново нам будет… А ремень старый, сухой совсем».
Медленно тронулись. Через несколько метров Першин остановился, осмотрел ремень. «И этот пошел… Так, отцепляем сани».
Налегке Першин довел снегоход до берега. Назаров в это время пытался тащить сани. Конечно, без всякого успеха. Может, по чистому льду они бы и заскользили, но сейчас, в ледяной воде, стояли, как вмерзшие… И тогда, один посреди озера, глядя на полосы черных елок со всех сторон, но недосягаемо далеко, чувствуя, как вода пропитывает войлок валенок, двадцатилетний Назаров ощутил близость смерти… Сейчас источенный лед проломится, и он вместе с санями ухнет в полынью. И все… Да и без полыньи варианты не лучше… Бросить сани и бежать?.. А что с продуктами? Что с парнями на радаре? Да и добежит ли он до берега?..
И так ему, отслужившему почти два года, стало жалко себя, что он заплакал. Без рыданий и всхлипов, а тихонько, как ребенок ночью под одеялом.
Все закончилось благополучно. Першин наткнулся на берегу на охотинспекторов, и те лихо, не боясь провалиться, подъехали к саням на своей новенькой «Ниве», подцепили их и доставили прямо к радару. И Назарова с промоченными ногами не забыли.
Пацаны встретили его как героя, а он, улыбаясь грубовато выражаемым, но искренним, душевным благодарностям, материл себя за панику и ужас на озере. И казалось, что пацаны узнают, откуда-нибудь узнают о его слезах. Вернувшись в часть, Назаров долго боялся засыпать — был уверен: приснится, как стоит посреди озера, и начнет плакать, просить не убивать, не топить. Включат свет, будут смотреть и хмыкать, а утром заклюют подколами: «Чего, Назар, бабая во сне увидал?».
Избавился от этого страха легко — однажды пришла мысль: если смерть тогда не схватила его, значит, он нужен миру, для чего-то важного оставлен. И позже, попадая в более серьезные ситуации, чем на озере, Назаров в душе оставался спокоен: смерть снова дохнёт и отступит…
Теперь, стоя в вестибюльчике обреченного на снос ресторана, с заработанными по случаю пятью тысячами, с перспективой стать безработным, он спросил у кого-то невидимого, все эти годы наблюдающего за ним: для чего я оставлен? Мысленно спросил, но четко, с паузами между словами. И замер, чтобы не пропустить ответ.
Ответа не было; из залов доносилась красивая музыка, раздался приятный, совсем не насмешливый женский смех, простучали каблуки то ли Айдаз, то ли одной из посетительниц…
Надел куртку, вышел на крыльцо. Закурил, уворачиваясь от порывов ветра. Снег крутило, вихрило, стена ресторана в шаге от Назарова казалась далекой, призрачной. Буквы «М» над станцией метро, семнадцатиэтажки на той стороне проспекта не было видно вовсе. Лишь какие-то размытые светлые блики.
Бросая окурок в урну, Назаров заметил внизу, справа от крыльца, новое, чего не было, когда выходил курить в прошлый раз. Пригляделся, по высокому воротнику узнал того, кто заплатил ему пять тысяч за стопарь водки… Человек сидел на оградке, отделяющей тротуар от газона. Пальто было облеплено снегом, но не сильно — видимо, он время от времени шевелился, отряхивался…
Назаров хотел было спуститься, потормошить, сказать, чтоб ехал домой. Не стал. Вполне ведь может полезть обратно, еще выпить просить. И разговоры эти его… Пускай посидит.
Все оставшиеся полтора часа до конца смены, провожая сначала последних посетителей, а потом персонал, ожидал — сейчас кто-нибудь вернется и скажет испуганно: там человек... Нет, никто не вернулся, а Назаров не выходил — давил желание покурить, убеждал себя: «Сейчас сменюсь и покурю с удовольствием».
Погасли лампы на кухне, в залах. Стало тихо. Минуты тянулись, вытягивая душу… Вот к этим последним минутам Назаров никак не мог привыкнуть. Даже если был в ссоре с женой, казалось в конце смены, что дома его ждет счастье. Жена обнимет, дочки прильнут. Поведут в большую комнату за накрытый стол. «Что за праздник сегодня?» — удивится Назаров. «Никакого праздника, — с мягкой улыбкой скажет жена, — просто ужин».
Они давно не ели все вместе. Не совпадал график жизни, да и если были все дома, несли тарелки каждый к себе. Одни ели перед телевизором, другие за компьютером…
Дима опаздывал. На пять минут, потом на десять… Назаров вспомнил о сбитом бомбардировщике, и подумалось, что сменщик взял и сорвался в Сирию. Или еще куда-нибудь, где воюют. Не выдержал.
Нет, не сорвался. Вот он вошел и стал топтаться, сбивать шапчонкой снег с рукавов бушлата.
— Погода, блин, — проворчал вместо приветствия.
И Назаров не стал здороваться, подхватил давно висящую на спинке стула куртку.
— Слышал про самолет? — спросил Дима.
— Конечно… Весь день слежу по интернету.
— Сволочи… Но я… я одного не понимаю, — голос у Димы дергался, плясал от низкого диапазона до по-женски высокого, почти визгливого. — Не понимаю, как можно было бомбардировщик без сопровождения пускать! Это ж азы… А так — подлетели и раздолбали, как мишень на учениях…
— Я пойду, — перебил Назаров.
— А?.. Ну да… — И Дима поник бессильно. — Удачи.
«Утром удачи желал, теперь… Если б сбывалось…»
— И тебе, Дим, счастливо.
Тот, стоя спиной к Назарову, махнул рукой. Назаров вышел.
Метель слегка стихла, и он сразу увидел рядом с тем местом, где сидел пьяный, довольно высокий сугроб. Назарова разом, одновременно, обдало страхом, злорадством, неясной надеждой. Он остановился на крыльце, огляделся. Проследил за идущей мимо ресторана женщиной. Больше поблизости никого. Спустился по ступеням, шагнул к сугробу, сунул в него руку.
Был уверен, что наткнется на ткань пальто, и удивился, что в сугробе лишь снег. Поворошил. Выдернул руку, и, чувствуя досаду и облегчение, быстро пошел к метро.
Про покурить забыл.
|
