|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
О многих странностях мира
Андрей Сен-Сеньков. Воздушно-капельный теннис. — Нижний Новгород: Поэтическая серия фестиваля «Стрелка», 2015.
Новая книга московского поэта Андрея Сен-Сенькова «Воздушно-капельный теннис» вышла в Нижнем Новгороде в поэтической серии фестиваля «Стрелка».
Как отмечает в предисловии к книге итальянский филолог М. Маурицио, Сен-Сеньков пишет о «маленьком мире маленьких», и сравнивает стиль поэта с конструктором «в руках маленького одаренного ребенка». И действительно, из соединения простых элементов — кубиков, прямоугольников, колесиков — у Сен-Сенькова создается трогательный мир, живущий рядом с человеком в своей обособленности. Способ увидеть этот мир совсем прост — нужно смотреть на окружающие вещи как на живые существа.
Вещный мир для поэта изначально безусловно живой:
в тюбиках с едой
в тесных алюминиевых вытянутых кроватках
спят упитанные животные говядина и свинина
им снится что их любят —
едят с красивых тарелок
Тематическая непредсказуемость — отличительная черта текстов Андрея Сен-Сенькова. Читать его книгу — все равно что путешествовать. «Критское пение» соседствует с Истрией, «Сербское гостеприимство» — с египетской пустыней. Жизнь городов и стран тоже вписывается в этот минималистский жанр. Так, размышление о сербском менталитете дает поэту возможность выстроить особый ритуал приема гостей улиткой в ее тесном домике. Сен-Сеньков разворачивает раковину улитки как бесчисленные конфетные фантики — каждую обертку отдельно для каждого конкретного гостя, обещая, что не будет больно. И тем не менее понимая, что это медленное разворачивание уничтожает живое, и игра — совсем не игра:
будут играть в теракт
потом все «обрушится»
потом все «погибнут»
окруженные красным танцем
пожарных машинок божьих коровок
Конечно, все «обрушится» и все «погибнут» в игрушечном мире, которому вроде бы не должно быть больно с точки зрения обычного человека, но это уже не игра в теракт, а настоящая смерть, хоть и притворяющаяся блестящей и праздничной. Попытка имитации человеческой жизни может привести ко вполне реальной боли. Маленький игрушечный мир болит так же, как и настоящий.
Жизнь предметов вынуждена воспроизводить жизнь людей, потому что другой они не знают. Роддом для деревянных игрушек, маленький противотанковый ежик, у которого не хватает смелости или трусости вырасти, — «так и живем друг напротив друга / пока ржавчина не разлучит нас». И даже, как в настоящем большом мире, здесь есть свой бог.
Бог Андрея Сен-Сенькова — из категории тех, кто живет по соседству и почти не отличается от любого прохожего. Он даже не Бог, он — просто бог, младший менеджер, уставший от восьмичасового офиса и поездов метро. И Библия здесь тоже своя — от антарктического вулкана Эреб:
от Эреба, родившегося из Хаоса.
появились Смерть, Месть, Раздор, Старость, Лживые
Сны, Беда, Разнузданность,
длинный холодный список, похожий на ребро, в которое
назад, под мою кожу, превращается женщина.
У этого мира — свои правила. Иногда страшные, иногда заглушенные городским шумом до неразличения. И надо обладать особым слухом, чтобы заметить и расслышать. Все, о чем говорит Сен-Сеньков, существует на самом деле и даже подтверждено автором документально.
В «Страшной кондитерской Ротко» Сен-Сеньков выступает переводчиком цвета в слово, беря за основу абстрактные картины американского художника Марка Ротко, состоящие из цветовых плоскостей. Опираясь на сочетание полос цвета на картинах Ротко, Сен-Сеньков пишет свою «белую автобиографию бумаги», которую
прочтут там,
где конвертики облаков
запечатывают,
лизнув края
с привкусом тучи.
Это даже не интерпретация живописи, а, скорее, возможность другой жизни цвета — в слове. Причем и первоисточник Ротко, и тексты Сен-Сенькова живут своими разными жизнями в одном эмоциональном пространстве. (Очевидцы говорят, что, если встать в центре комнаты с картинами Ротко, то зрителя утянет в метафизическую воронку таких ощущений, что выбраться из нее непросто. Картины Ротко — это страх, хаос, смерть, крик, впечатанные в цветные полосы, голые ощущения, чистые сгустки эмоций). И если задаться целью сделать обратный перевод «Страшной кондитерской Ротко» из текстовой в цветовую версию, то не факт, что мы получим первоисточник. В этом цикле особенный минимализм, почти анатомический, уводящий в микромир человеческого тела:
в глаз
что-то попало.
длинноногая соринка
нырнула в глубину
в слизистую балтику.
подальше от отдыхающих семьями слез.
Внешнее событие, послужившее толчком к созданию текста, почти никак не соотносится с содержанием, только задает вектор движения в ту или иную сторону. Так, коллекция фотографий снежинок американца Уилсона Бентли — это только предлог, помогающий выстроить связи совсем другого мира, далеко отстоящего и от снежинок, и от фотографии:
рядом с фотографией листок с выписанной из
декарта фразой «в центре каждой снежинки —
крошечная точка, точно это след от циркуля,
которым пользовались, чтобы очертить ее
окружность»
иголки циркулей хрустят в геометрии неосторожно
так же
как глаза привыкают к темноте постепенно
Иногда тексты Андрея Сен-Сенькова имеют свой вполне логический сюжет, иногда они выглядят беглой зарисовкой мимолетного события, когда сюжет о последнем пирожке с тыквой вырастает в коротенькую историю жизни этой самой тыквы, не без воспоминаний о Золушке и карете, впрочем. Так вполне заурядное событие превращается в поэтическое.
Стихотворение напоминает елочную игрушку, завернутую в несколько газетных слоев. И, похоже, для автора важен сам процесс разворачивания, его медлительность и постепенность.
Можно говорить о нескольких уровнях текстов Сен-Сенькова. Первый уровень — бытовой, второй — мифологический.
На бытовом — то, что уже происходило, или происходит сейчас, или может произойти с совершенно обыденными предметами и явлениями. Скульптура чижика-пыжика, португальские трамваи, эсперанто, фотографии снежинок. Все это существует в каком-то своем незаметном углу, почти не откликаясь на существование параллельного человеческого мира. Сен-Сеньков вытаскивает эти предметы из небытия и придумывает им альтернативную жизнь, не очень похожую на реальную, кажущуюся не слишком интересной для случайного наблюдателя. А Сен-Сенькову они интересны не только своим прошлым, но и потенциальным будущим существованием. Он спасает их из небытия, прописывая новую историю их жизни, не похожую на прошлую.
…представить себе
долгую счастливую жизнь
камешка в ботинке
его спокойную старость
и смерть в кругу
рассыпающейся между пальцами семьи
В реально существующих событиях Сен-Сенькова интересуют частности и мелочи. Головы скульптур Генри Мура похожи на солонки, и вот уже из них сыплется соль белых гимнасток, формируя второй уровень — мифологический. И вот уже мелвилловский кит-убийца становится самым одиноким китом в мире, которого никто не слышит на его 52-герцевой частоте. Один миф трансформируется в другой — более утонченный и печальный и более человечный. Одиночество — это для людей, не для китов.
Или история о чешском фотографе Мирославе Тихом, странном безумце или загадочном гении, переосмысливается Сен-Сеньковым в почти античную историю о кроте-эдипе, трагичность которого связана с невозможностью ослепить себя:
в итоге
крот тихо рисует у себя на лице
сочной травой
глаза
зеленые
настоящие
в них даже попадают соринки
Одни вымышленные истории порождают другие. Это локальная мифология для маленького человека. Не пафосная, а близкая, домашняя.
История повторяется, на этот раз — в виде игры. В деревянные кубики, в снежинки, в шахматы и лошадки. И истории эти грустные, потому что они — конец игры.
сначала забываются местоимения
потом существительные
потом глаголы
от я тебя люблю
останется люблю
потом и оно исчезнет
нет
напоследок слово начнет вдруг искать
ближайшие отверстия
и вползет в беспамятство
как пограничник в белом маскхалате
вползает в не принадлежащий ему снег
все успокоится
когда в моем замерзающем солдатике
захрустит последняя
теплая буква
но она успеет тебя вспомнить
Стоит добавить, что созданный Сен-Сеньковым мир интересен не только в России. Недавно в США вышла его книга «Anatomical Theater», переведенная на английский Ainsley Morse и Peter Golub, причем переводчики получили премию американского PEN-центра.
Галина Ермошина
| 
