Л. Улицкая. Веселые похороны. Роман. М., “Новый мир” № 7, 1998. — 66с.
Меня всегда поражала удивительная способность беллетристики засасывать, проглатывать читателя. С детективным или откровенно бульварным чтивом все ясно — оно держит человека на поводке любопытства, фантастики, динамичного сюжета, наконец. Свойство же, о котором я говорю, гораздо более загадочное, глубинное. Достаточно нескольких предложений, пусть самых простых и ни о чем еще не говорящих, чтобы мы по какой-то священной наивности или из уважения к печатному слову (или Слову вообще) вдруг погружались в череду событий и чужих эмоций, никогда не существовавших! Может, именно поэтому литература выбрана человечеством для наиболее точного описания жизни. А самой, пожалуй, прочной ее вершиной является реализм, в то время как живопись бежит от него, а к музыке это понятие вообще не применимо.
Роман Улицкой является именно той литературой, о которой я говорил выше: он начисто лишен философских отступлений, эстетических изысков и авторских комментариев. Неторопливое повествование, которое будто бы вязнет в нью-йоркской жаре, все же чем-то манит читателя, захватывает его. Всегда хотел понять, как это делается? Взломать ткань текста и посмотреть, каким образом персонажи становятся живыми, что приводит их в движение, ради чего оно? Ведь хитро заплетенной интриги нет, язык — простое описание, сильно разбавленное примитивной разговорной речью, отсутствует и навороченная композиция, лишь иногда всплывают, словно из чужой памяти (авторской ли? или самих персонажей?) воспоминания о прежней жизни (действие происходит в эмиграции). Очевидно, простой, на первый взгляд, текст представляет собой слоеную структуру, тогда надо попробовать копнуть поглубже...
Даже невооруженным взглядом видно, как сквозь суровый, чуть грубоватый верхний слой — описания трудностей эмигрантской жизни, быта, реальных, грешных людей и их хлопот, проступает сентиментальность — сюжет предельно прост, собственно говоря, он уже заявлен в названии: главный герой Алик умирает от жуткого, вялотекущего паралича, при котором одна за другой отказывают все мышцы и таким образом трагедия растягивается на несколько суток, перед смертью же он записывает на аудиопленку приветствие родственникам и знакомым, которое его дочь включает на поминках — довольно наивный, хотя и действенный способ “обмануть смерть”. Но сцена поминок — фактически единственный момент, где автор пытается вызвать у читателя жалость, умиление, может, сочувствие героям. За исключением этого сентиментального проблеска ее отношение к персонажам довольно скупо, холодно и иронично. То ли сами они написаны с реальных, близких и порядком надоевших знакомых, то ли так задумано изначально, чтобы создать контраст с самим Аликом — яркой, интересной, творческой личностью, то есть поистине героической, впрочем, как и полагается жертвенному агнцу...
Анализируя далее, пройдя через неспешный, но обильный поток романного быта, можно заметить довольно интересный скрытый (не исключено, что и от самого автора) механизм — роман, будучи, так сказать, камерным, замкнутым (и географически: все действие — в одной квартире, и по расстановке персонажей: все они крутятся вокруг главного, умирающего, и просто по размеру), пытается выйти за собственные пределы, вывернуться наизнанку, но стать объемнее. В нем как бы заложены, скомканы перспективы развития, но что-то мешает им вырваться на свободу. Симптом большого романа — всего по чуть-чуть, множество возможных тем, но совершенно не разработанных: и эмигрантская линия с бесконечными самооправданиями, запоздалыми колебаниями по поводу правильности принятого решения, и ностальгияпо покинутой родине, и тема России как удивительной страны тысячелетнего беспорядка, и вдруг, благодаря хулиганской выходке Алика (на просьбу жены срочно креститься перед смертью он попросил, кроме священника, привести и раввина, чтобы “иметь двустороннюю консультацию”), появляется интересное сопоставление христианства и иудаизма, со своими совершенно разными масштабами восприятия истории, неожиданно вклинивается и языческая мистерия о жизни и смерти через сакральную музыку нечаянно забредших индейцев. Есть даже попытка гротеска — после смерти героя полусумасшедшая жена все еще продолжает его видеть...
Казалось бы, еще столько невостребованных резервов! Но что-то останавливает автора, может, отсутствие некоторой ключевой идеи, которую необходимо донести до читателя, может, она и могла бы появиться, если бы не заботы, хлопоты, какая-то усталая интонация персонажей, описаний, самого повествования. В конце концов, именно эта чеховская усталость, тоска и могла бы стать организующим стержнем, но и для этого она, пожалуй, слишком слаба, слишком натуральна. И вот у читателя остается какой-то странный привкус: “Чего-то не хватает...”. Наверное, это и есть некоторое иррациональное дно произведения, хотя и в нем можно разобраться.
Нет, не должна, очевидно, литература походить на жизнь до такой степени. Все равно за ней не угнаться, и останется пусть даже яркое, но подобие, кожура, осколки витража. Можно, конечно, создать на бумажной странице течение жизни Просто Так — без комментариев, один сюжет, один быт, но он неминуемо будет требовать каких-то подпорок, чего-то дополнительного, что в жизни бывает редко, ну, красоты хотя бы. Потому что литература сама — комментарий. А “Веселые похороны” пытаются создать чисто жизненную пустоту, умирает человек, а все вокруг идет своим чередом, хотя ничего не происходит, но в тексте так не получится, пустота станет дырой. И человек (реальный или литературный персонаж) этого боится, хочет исправить, вот почему Нина, жена Алика, крестит его даже без священника, суповой миской и бумажной иконой, вот почему Людмила Улицкая превращает поминки в безудержную тризну, чуть ли не пьяный дебош, — необходимое действие, причем не обыденное, бытовое, а священное, потому таинственное, недосказанное.
Вот что требуется читателю, да и герою: “Теперь, когда ему открылся смысл этой музыки как буквальный рассказ об умирании тела, он понял также, что их движение противусолонь было прологом к какой-то следующей теме. Та монотонная, заунывная музыка, которая так раздражала его в последнее время, оказалась внятной, как азбука. Но она оборвалась, чего-то недосказав”.
Реализм интересен в приложении к чему-то, на примере этого романа видно, что сам по себе, как конечная цель, он быстро себя исчерпывает, требует опоры, смысла, чего-то инородного, впрочем, как и люди — может, об этом роман?
