ГУТЕНБЕРГ

Сергей Чупринин

Попутное чтение

А.Э. Мильчин. Человек книги. Записки главного редактора /

В.А. Мильчина. Вместо предисловия. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.

В «Указателе имен» моего нет. Да я и не был, кажется, представлен Аркадию Эммануиловичу, начав сотрудничество с издательством «Книга» незадолго до того, как он был от него отставлен. Жила уже только легенда, «знакомая каждому, кто имеет отношение к издательскому делу». Жили разговоры: ну, при Мильчине такая глупость не прошла бы. Или: нет, кроме Мильчина, этого никто больше сделать не сможет…

И по сей день так: говорят «Книга» — подразумевают «Мильчин». Говорят о классическом литературном редактировании — подразумевают его же. Его пример и его опыт.

Самого Аркадия Эммануиловича эти патетические аттестации наверняка бы смутили. Ведь если что в объемистом фолианте и повторяется едва не в каждой главе, то это самооценки вроде: «все же я человек хотя и не совсем рядовой, но только в некоем специальном издательском кругу, а для широкого читателя не могу быть интересен», «язык и стиль моих писаний — всего лишь язык и стиль грамотного интеллигентного человека, не более того», «я всегда ощущал себя в компании человеком очень скучным, не знающим, о чем говорить с окружающими, и загорающимся только от разговоров о работе».

О работе и речь — страстная, когда Мильчин обнаруживает бездну поэзии даже в таком рутинном, казалось бы, деле, как корректура или составление таблиц, не­ожиданно лиричная, когда в повествовании возникают живые образы таких же, как и он, библиоманов, и очень-очень добросовестная, до перфекционизма обстоятельная в деталях.

К одним страницам этой книги я уже успел дважды или трижды вернуться, другие, грешен, пока пролистнул. Пометив, впрочем, в памяти, куда обращусь, когда этого потребуют интересы работы, уже моей, собственной.

Эта книга так ведь и адресована — до востребования. И теми, кто будет исследовать историю книжной культуры двадцатого века. И теми, кто сейчас, в столетии уже двадцать первом, с сердечной болью видит стремительное вытеснение традиционной редактуры из издательской практики, ее замещение либо рерайтерством, либо продюсированием.

«Наблюдать умиранье ремесел — все равно что себя хоронить»…

Вот и хороним — вместе с традиционной литературной критикой, поскольку и редактирование Аркадий Эммануилович определял как «особый вид критической деятельности».

Вот и прощаемся — не всегда находя в себе силы к сопротивлению.

Спасибо Вере Мильчиной — составленный ею том не только литературный памятник, не только напоминание об еще одной Атлантиде, уходящей под высокотехнологичные воды, но и моральная поддержка всем, кто в книге по-прежнему видит crиme de la crиme, вершину вершин мировой цивилизации.

Яков Гордин. Пушкин. Бродский. Империя и судьба: в 2 т. / Предисловие С. Лурье. — М.: Время, 2016.

Об этом двухтомнике — не двумя бы словами. Но если все-таки попробовать, то получится вот что: умный человек рассказывает умным читателям, отчего в нашей богоспасаемой стране раз за разом проваливались благородные начинания умнейших мужей России — хоть осьмнадцатого века, хоть нынешнего. И отчего так выходит, что во фразе «души прекрасные порывы» слово «души» раз за разом прочитывается не как существительное в родительном падеже, а как глагол в повелительном наклонении.

Им всем — и Пушкину, сквозному герою всего двухтомника, и просвещенным бюрократам, а их в нашей истории тоже хватало, и беспечным поэтам, и полководцам, замирявшим Кавказ и Варшаву, — всем выпало в империи родиться. С душой и талантом, как сказано сами знаете кем. И с надеждой на то, что понятия империи и свободы, гражданского благополучия и бранной славы все-таки возможно совместить в неразъемном единстве.

Теперь-то мы уверены, что нет, что невозможно. И Яков Гордин с нами не спорит. Он вообще почти ни с кем не спорит в статьях и очерках, составивших это издание. Но снова и снова окликает отечественную историю, задает неудобные вопросы — и нам, сегодняшним носителям либерального сознания, и нашим вечным спутникам, кого — в диапазоне от Пушкина до Бродского — можно, как определил русский философ Георгий Федотов, называть «певцами империи и свободы».

Здесь — в искусстве корректно, но настойчиво задавать неудобные вопросы и всякую дежурную истину не принимать без перепроверки — автору двухтомника многое дали десятилетия деятельной дружбы и с поэтом Иосифом Бродским, и с романистом Юрием Давыдовым, и с просветителем Натаном Эйдельманом. Каждый из них — процитирую сказанное об Эйдельмане — «говорил с историей так же расположенно, открыто и бурно, как разговаривал с друзьями». И каждый из них мог бы сказать о себе известными грибоедовскими словами: «Я как живу, так и пишу — свободно и свободно».

Бесценных мемуарных свидетельств во втором томе, где эпиграфом можно было бы поставить de visu (по виденному, глазами очевидца), так же много, как архив­ных документов в томе первом, историческом. Но и те и другие для Якова Гордина не самоцель, а инструменты, способ понять логику поведения своих великих предшественников и современников. Ведь, по его глубокому убеждению, никто из них, как Бродский, «не совершал случайных поступков». Каждый «принимал в «делании» своей биографии самое непосредственное и вполне осознанное участие», выстраивая собственную, глубоко личную, «авторизованную» стратегию.

И это, наряду со всесторонним изучением вопроса о том, совместимы ли империя и свобода, вторая центральная тема гординской книги. Умный читатель, а к другим тут и не обращаются, получает редкую возможность во всей полноте объема понять исторически значимые варианты чужих — великих! — стратегий.

Чтобы выбрать свою, собственную. И тоже осознанную.

Анатолий Копейкин. Сухой док. Трактат / Предисловие В. Суворова, послесловие Н. Горбаневской. — Париж — Сан-Франциско: Издание Бориса Грибановского, 2015.

«Любой человек, который считает себя творческим, по-моему, обязан прочитать философский труд Анатолия Копейкина», — написал в предисловии знаменитый своими бестселлерами Виктор Суворов.

И явно погорячился. В разряд обязательного чтения эта книга войдет вряд ли. Хотя бы потому, что и написана она не для всех. А только для тех, кто и сам питает слабость к домашнему философствованию, то есть, как и Анатолий Копейкин, имеет «счастливый талант без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка, с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре и возбуждать улыбку дам огнем нежданных эпиграмм».

Таким людям с таким собеседником будет, безусловно, не скучно. Немножко об искусстве, вскользь о джентльменских правилах обращения с прекрасным полом, и автор то состязается образованностью с дипломированными философами, то позволяет себе «отвлечься мыслями совсем уж пустяковыми». Нет в этом мире ничего, что не было бы достойно глубокомысленного внимания — ведь tractatus, напомню, это и есть «подвергнутый рассмотрению». И начинает казаться, что в неутомительно коротких главках недлинной книги сказано, хоть по полслова, обо всем на свете.

Но нет, не обо всем. Автор буквально запрещает себе высказываться о политике и вообще о злобе дня. Это раз. А два — не впускает читателя в обстоятельства своей биографии, личной жизни, поэтому только из сердечной статьи Натальи Горбаневской мы узнаем, что этот «уроженец деревни Третьяково Клинского района Московской области, по образованию и призванию искусствовед» давно уже живет в Париже, работал в «Русской мысли», ну и т.п.

Почему же, спрашивается, Анатолий Копейкин не дает волю сюжетам, которые, безусловно, сделали бы его книгу более занимательной? А нипочему. И центральной, на мой взгляд, в трактате становится главка «О пренебрежении».

«Одним из несомненных признаков ума, — сказано там, — является благожелательно-досужий интерес ко всему на свете». Но: «Умный человек имеет у себя на вооружении и такой действенный инструмент сдерживания мира, как пренебрежение, игнорирование», и вводится этот инструмент «в действие тогда, когда нас лишают свободы выбора и что-то навязывают. А нам, предположим, неохота».

Неохота — и вся недолга! Так что я легко пойму читателя, который от чтения этой книги отделается репликой одного из героев романа «Как закалялась сталь»: «Философия... это одно пустобрехство и наводка теней. Я, товарищи, этой бузой заниматься не имею никакой охоты».

Зато сам я скажу так: охота или неохота — тоже ведь один из неотъемлемых признаков свободы. Или мы с Анатолием Копейкиным не правы?