|
Об авторе | Леонид Юзефович родился в 1947 году в Москве, детство и юность прожил на Урале — в Перми и в Забайкалье — в Улан-Удэ. Автор нескольких романов и документально-исторических книг, лауреат ряда литературных премий. Стихи печатались в пермских областных изданиях 1960–1970-х гг. Единственная поэтическая публикация в центральной печати — подборка стихотворений «Кяхтинский тракт» в «Знамени», № 6, 2003. Леонид Юзефович — лауреат премии журнала «Знамя» 1994 года за рассказы «Бабочка» (№ 5, 1989) и «Колокольчик» (№ 11, 1990).
Леонид Юзефович
Мемуар
Наводнение
В конце июня расцвели жарки,
к концу июня выгорели травы.
Патруль идёт по берегу реки —
я у воды, и два солдата справа.
Надувшаяся к ночи Селенга,
тугая, словно брюхо барабана,
несётся, не вмещаясь в берега,
от скал Хангая до Хамар-Дабана.
Откуда столько бешеной воды?
Ни одного дождя за три недели.
Стоит жара, лесных пожаров дым
ложится чёрной крошкой на постели.
Но оттого смутилась Селенга
и все её притоки одурели,
что вечные в горах сошли снега,
и скалы от потёков побурели.
Не таяли они с начала дней,
сияли с разделенья тьмы и света.
Вершины гор уже угля черней —
невиданное наступает лето,
и движутся, пронзая чёрный лес,
и сверху озаряя ельник мелкий,
на циферблате меркнущих небес
прожекторов чудовищные стрелки.
* * *
Я помню, что проснулся рано,
что тихо было и тепло,
едва-едва темнели рамы
сквозь посветлевшее стекло.
Не знал я, что запомню это,
как помнят то, пред чем в долгу —
в начале дня, в исходе лета
я выхожу на Селенгу.
Минуя бесконечный берег,
на запад тянется река,
кулик бревно шагами мерит
по кромке влажного песка.
В начале дня, в исходе лета
на том далёком берегу
листок багульника, что где-то
успел прилипнуть к сапогу,
снимаю, на воду бросаю.
Кружась, он падает у ног.
Он узок, он похож на саблю,
мазутом мечен черенок.
О, эта точка, эта мета,
пар над водой и шум в крови!
В начале дня, в исходе лета —
лети, кружись, тони, плыви.
Мемуар
Мне комнату сдавали эти
ревнители враждебных вер —
старообрядец дядя Петя
и тётя Шура, из «бандер»,
кержак и греко-католичка,
но брак был крепок, прочен дом.
Зимой топилась жарко печка
складским ворованным углём.
Их дом природа окружала,
жарки цвели среди камней,
чуть дальше Селенга лежала
с японским кладбищем над ней.
На сопках рядом — выше, ниже
уже и места нет крестам,
чтоб в Судный день восстать поближе
на сотню метров к небесам.
Для дяди Пети, тёти Шуры
кресты у самой верхотуры
поставил сын, гордясь собой.
Хоть сварены из арматуры,
но фон — небесно-голубой.
Бурхан
Думал я о бурятском боге —
как он, тих, незлобив и благ,
восседает в своём чертоге
о восьми золочёных углах,
как он смотрит на землю эту,
утонувшую в ранней тьме,
позволяя вечному свету
по монашеской течь курме,
и с руки, от бронзы помятой,
направляя его в ночи,
чтоб в окне, проложенном ватой,
я увидел его лучи
сквозь своё, склонённое к раме
и двоящееся в полумгле
с четырьмя пустыми глазами
отраженье в грязном стекле.
Как страницы великой книги,
за окном шелестят пески.
Тяжело ты, лунное иго —
свет, сошедший с его руки.
Там, над садом в четыре сотки,
прилетевший с соседней сопки
возле бога кружит октябрь
с белым пухом в жёлтых когтях.
* * *
Нам объяснял экскурсовод,
в какой реке какая рыба,
в какой тюрьме какая дыба,
в какой земле какой народ,
какая где растёт трава,
где мертвецов в земле хоронят,
где на добычу стай вороньих
их вешают на дерева.
Мне было чувствовать дано,
как весело прошло по жилам
и голову мою вскружило
всезнанья сладкое вино.
Теперь я понял, что нигде
не могут люди жить без хлеба,
что дождь на землю сходит с неба,
а рыба плавает в воде.
Гадание по Лукрецию
Начало 1990-х, Москва, лето.
«Независимая газета» проводит букинистический аукцион.
Один из лотов — Тит Лукреций Кар, «О природе вещей», с экслибрисом Колчака.
Начальная цена 50 долларов.
Огромные деньги.
Кто купил, не знаю.
Через двадцать лет напишу в сценарии: 1919 год, Омск, зима.
Печальный диктатор, не устающий напоминать, что диктатура — учреждение республиканское,
бессонной ночью решил погадать о будущем,
но Горация нет под рукой.
Раскрыл наугад Лукреция, закрыл глаза, ткнул пальцем в страницу, читает:
«Когда солнечный свет, проникая в жилище, мрак прорезает лучами,
в этих лучах множество крошечных тел ты увидишь —
мечутся взад и вперёд в пустоте неустанно, бесцельно,
в вечном движенье и в вечной борьбе пребывая».
Зимняя дорога
Годик пожил — и всё, прощай,
и ушёл, опираясь на меч.
А у ней ни ключа, ни плаща,
леденеет она до плеч.
Перед ним ни зги, ни пути,
ни огня, ни звезды, ни встреч,
по следам его не найти,
не утешить, не уберечь.
А ведь, было, совсем привык,
понимал человечью речь,
забывал кащеев язык
и ушёл, опираясь на меч.
Что же делать, куда брести?
Чем согреться и как забыть?
Разве сердце зажать в горсти
и на счастье его разбить.
| 
