НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Шумного признания вы не получите…»

Олег Базунов. Записки любителя городской природы. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2016.

Как старательно мы прошерстили Серебряный век, вытаскивая на свет Божий микроскопические имена и полуанекдотические фигуры, а вот прекрасной русской литературы второй половины ХХ века почти не заметили, слишком часто полагая ее «уродливым порождением советской власти». А между тем литература эта была замечательна не только фигурами первого ряда, но и писателями, громкой славы не снискавшими.

Большинство «забытых» (утаенных, утерянных) имен было введено в культурный обиход еще в начале 1990-х: «Многие (авторы. — Е.Г.) судьбу обрели чуть ли не сейчас в своих последних публикациях: Лидия Гинзбург, Олег Базунов, Иосиф Бродский — они зазвучали на весь Союз во время перестройки, хотя это все дела еще шестидесятых» — объявил Андрей Битов в 1991 году*. Это заявление выглядит сейчас трогательно и архаично, но нам важно здесь одно имя — Олег Базунов — и контекст, в котором оно упомянуто, абсолютно органичный, правильный контекст…

Тогда во время публикации своих главных вещей Базунов не получил должного признания. Сейчас — вторая попытка познакомить читателя с творчеством этого прозаика.

Все, что здесь опубликовано, выходило при жизни автора, но никогда не публиковалось как целое — как триптих, каковым, по сути, являются повести, включенные в книгу: «Собаки, петухи, лошади», «Мореплаватель», «Тополь». Ее составил первый и многолетний редактор Олега Базунова Игорь Кузьмичев. Он же написал предисловие — введение в поэтику Базунова и развернутый очерк его жизни и творчества.

Проза Олега Базунова — повествование о чувствовании как таковом; чувствовании, порожденном не событиями внешней жизни, а обстоятельствами внутренней.

Рассуждая о современном романе, одна молодая исследовательница недавно заметила: «Литература настоящего — она про этот импульс, порождающий высказывание, а не про говорения механизм (так. — Е.Г.)»**. Однако литература прежних лет про «импульсы, порождающие высказывание», прекрасно знала и умела их материализовать, просто такая литература нечасто попадает в поле нашего зрения.

От книги Базунова не стоит ожидать внешней событийной занимательности — здесь нет захватывающих любовных историй, картин, способных вызвать социально-общественный резонанс. Базунов по природе не беллетрист. Если бы автор конвертировал свой писательский дар в «рассказывание», в беллетристику, отчасти сюжетную, отчасти исповедальную, он бы снискал такую же славу, как и его современники-шестидесятники от В. Голявкина и А. Битова до В. Пикуля и И. Штемлера… Но он выбрал другой путь. Никакой сюжетной событийности — ничего, что могло бы приковать к его тексту ленивый читательский глаз. Перед нами — напряженная, на грани телепатической, связь автора со своим читателем-собеседником, и строится она — как своего рода медитация.

Базунова занимает бытие как таковое. В девяноста девяти случаях это целеполагание графомана, в одном случае — гения. Базунов — не гений и не графоман, отсюда сложности его литературной судьбы. Задача, которую он ставил перед собой, была титанической, дар был камерным.

Базунов раскладывает на составные части импульсы, ведущие к сочинительству, не размениваясь на интригу. Человека, по Базунову, формирует душа и плоть окружающего мира: птиц и животных, трав и деревьев, домов и облаков, жар ванной и влажность волосиков несомого в постель дитяти — все это для писателя равноправные субъекты человеческого бытия.В этом — особая прелесть прозы Базунова: все, обращенное к вечности, не строится на отвлеченном философствовании, а произрастает из крошечных микросюжетов теплой, живой, осязаемой жизни. Да, здесь своего рода философия, существующая не в сентенциях и умозаключениях, а в фиксации оттенков чувствования.

Человек у Базунова есть постольку человек, поскольку он способен впускать в себя удивительный мир, окружающий нас: «Смотрите-ка: что делается на белом свете! И дождь, и холод, и дохнущие, вернее, засыпающие на лету почти мухи и уже запылившийся жучок, кверху лапками в забвении лежащий между окон, и тучи, и беспросветная свинцовая серость, и взбухший канал. Но что же это значит, спрошу я вас. А значит, что своим порядком Земля движется вокруг Солнца… Обнимаете сознанием? Обоймите. И себя в том числе, сидящего за столом» — этот пассаж можно назвать квинтэссенцией творче­ской философии автора и основанием его поэтики, ключевые слова здесь — «обоймите сознанием».

«Мореплаватель» — текст о ненаписанном рассказе. Базуновское повествование фиксирует клубящиеся вокруг писания мысли и чувства, и они оказываются важнее задуманного, но так и не рожденного сочинения.

«Записки любителя городской природы» будет читать только тот, кто получает наслаждение от чтения как процесса, от того диалога, на который рассчитывает автор, кто любит вот такое: «…скинув ставшие ненужными чешуйки, щедро смазанный горькой янтарной смолой, липкий, блестящий появляется лист на тополе. Разве можно всерьез говорить о жизни листвы, представив ее недвижной, незыблемой, разве не так же редко, как воду, ее можно представить в безусловном покое». («Тополь»).

Он пытался жизнь духа, жизнь сознания старательно, шаг за шагом, день за днем, мысль за мыслью, эмоцию за эмоцией, воплотить в слове. Но не по модели Пруста и Джойса, что и подчеркнул Д. Лихачев в письме к Базунову: «Сперва, мне показалось, что Вы следуете за Прустом, но потом я увидел — нет! Хорошо, что у Вас все свое. Шумного признания Вы не получите, но долгая жизнь Ваших произведений для немногих Вам обеспечена. У Вас будет прочное и долговременное место в русской литературе». Базунов создал собственную модель повествования, прихотливого, многословного, тягучего, трудного для чтения, но мощного, завораживающего и не похожего ни на чье.

Тексты Базунова отнюдь не однородны. «Собаки, петухи, лошади» — наблюдения автора над обитателями деревенского двора. Здесь — такие характеры, такая любовь и ревность, такая ненависть и такое понимание, что принадлежность персонажей к миру хвостов и лап — лишь дополнительная пряная краска вполне «человечьего» общежитья; петухов и кур обуревают высокие и низменные страсти, и все они бывают столь же нравственны и так же порочны, как люди. От соседского пса до коня, «которого у автора никогда не будет», взаимоотношения автора и его героев — взаимоотношения равных.

Олег Базунов — предельно органичный для Петербурга прозаик. Все им написанное представляет собой воплощение сгущенного микрокосма этого города, когда соединение природы и культурной памяти пространства становится само по себе феноменом действия, сюжетом и частью художественного мира.

Олег Базунов (1927–1992) родился в Ленинграде, в доме окнами на Новую Голландию, на Адмиралтейском канале (тогда канал Круштейна), на откосах которого росли те самые его тополя. Пережил ужас войны и блокады. Вместе с младшим братом Виктором Конецким учился в Военно-морском училище, куда мать отдала мальчиков, рассчитывая, что там их по крайней мере прокормят. Олег, в отличие от брата, флотским офицером не стал, его комиссовали на третьем курсе. Окончив ленинградскую Академию художеств, искусствоведческий факультет, несколько лет проработал в Русском музее, но однажды в ходе серьезного обсуждения профессиональных проблем высказался столь четко и внятно, что был отправлен музейным начальством по неотложке в психушку. Жесткое «лечение» сильно сказалось на его психосоматике и во многом осложнило ему последующую жизнь. С музейной деятельностью пришлось расстаться, о чем он, кажется, никогда не жалел.

Базунов стал писать.

С первых же шагов на этом поприще (1956) Олег сменил отцовскую фамилию Штейн­берг на фамилию бабушки, которая была приемной дочерью книготорговца А.Ф. Базунова, последнего в роду известных питерских издателей и книготорговцев. (Книжный магазин А.Ф. Базунова — Невский, 30.)

В середине — конце 1950-х годов Олег Базунов принимал участие в работе литобъединения при издательстве «Советский писатель». Им руководили Л. Рахманов и М. Слонимский, а координатором-распорядителем была Маргарита Степановна Довлатова, описанная ее племянником Сергеем Довлатовым. И хотя Базунов был убежденным одиночкой, азами профессионализации, состоявшими в обсуждении написанного, никогда не пренебрегал.

Базунов писал медленно, долго, без малейшего расчета на публикацию, писательство было его сущностью. Как ни покажется странным, но все написанное им было опубликовано при жизни автора: «Холмы, освещенные солнцем». Повести и рассказы. (Л., Советский писатель, 1977), где появился триптих «Собаки, петухи, лошади» (1966–1971); «Тополь: записки любителя городской природы» (1972–1983) (Л., Советский писатель, 1984); «Мореплаватель. Распространенные комментарии к одному не написанному рассказу)» — текст печатался в «Новом мире», 1987, №№ 6–7, и отдельной книгой в Ленин­граде, в «Советском писателе» (1990).

Мне кажется, что время Базунова разминулось с годами его жизни, оно и сейчас еще только на подходе. Его время придет, когда настоящий читатель физически устанет от пустой болтовни, пошлых сюжетов, чернухи с порнухой, суконного языка, когда ему понадобится собеседник. А собеседники в литературе — наперечет.

«Лучше всего читать его, когда рядом сидит кошка или когда собака положила вам свою тяжелую голову на колени и смотрит преданно. Преданность — вот то чувство, которое возникает в читателе по отношению к окружающему миру и которое, кажется, разлито вокруг вас и обращено к вам» (Д. Лихачев). Сейчас эти слова имеют смысл иной, нежели тридцать лет назад. Сейчас это — описание почти недостижимого блаженства, роскоши, внутренней гармонии и покоя, заложенных в непростой прозе Олега Базунова, при всех сложных и порой трагических обстоятельствах жизни автора поразительно гармоничной, светлой и цельной.

                                                                                                                                                                  Елена Гушанская

*    Битов А. Мы проснулись в незнакомой стране. — Л., 1991. С. 29.

**  Пустовая В. Долгое легкое дыхание. — Знамя, 2016. № 1. С. 173.