ГУТЕНБЕРГ

Сергей Чупринин

Попутное чтение

Олеся Николаева. Грузинская рапсодия: Рассказы. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2016.

В Прибалтику, вспомним ушедший век, мы ездили как в заграницу: ратуши, кирхи, погребки с коньячком и дивным кофе, по-европейски холодноватая отстраненность местного населения от нас, пытавшихся чувствовать (и вести) себя в чужой стороне, будто в своей.

А Грузия открывалась словно рай земной: роскошество природы, Мтацминда и Светицховели, многоголосое пение, юные красавцы в белых рубахах навыпуск, юные красавицы со взорами, опущенными долу. И гостеприимство, конечно же, госте­приимство, да еще какое — чтобы при каждом удобном случае пиры, и яства на столах в несколько этажей, и молодое вино, и тосты, в своей дружелюбной цветистости не казавшиеся преувеличенными.

Этому гостеприимству всегда завидовали, но так как застолья в равнинной России становились ближе к закату советской империи все скуднее, а настроение у нас все пасмурнее, то к закавказским хлебосолам многие начали относиться еще и с ревнивой подозрительностью — кто помнит астафьевскую «Ловлю пескарей в Грузии», понимает, о чем я.

Олеся Николаева не ревнует и уж, Господи спаси, не завидует. Она — восхищается, и сорок коротких, часто фейсбучного размера, новеллок прочитываются как сорок признаний в любви, не омраченной и тенью обиды или — свят, свят! — подозрительности. Автор, впрочем, в своем деле опытен, регистры гимнопений и славо­словий меняет вовремя, так что и подтрунивающей улыбке находится в этой книге место, и стихам, и свободным размышлениям, и суховатым фактографическим справкам, за частью которых любознательного читателя, кстати, проще было бы отослать все-таки к Википедии.

Это ведь не энциклопедия грузинской жизни, в конце концов, а рапсодия, то есть то, с чем странствующие певцы обращались к собеседникам на пиру, и сюжетообразующей в книге оказывается череда историй об окликаемых по имени замечательных грузинках и грузинах, с кем автора жизнь свела. Что же до смыслового центра, то он в новелле о том, как в 1989 году, спустя всего несколько месяцев «после роковых саперных лопаток, которыми советские войска разгоняли демонстрацию в Тбилиси», Олеся Николаева прилетела в Грузию и в первом же застолье призналась, какое мучительное чувство стыда она как русская испытывает перед любимым народом. «И тут меня прервали! Раздались многоголосые восклицания: да как я могла такое подумать! Как я могла даже предположить, что преступления госмашины могут быть переложены на плечи русских людей!»

Все так. Мне и самому, приглашенному в Тбилиси через год после войны, вошедшей в историю под кодовыми цифрами 8.08.08, памятны и этот стыд, и эта опаска: не встретим ли мы, русские, вражду, озлобление, недобрые взгляды? Но — вот чудо! — люди, совершенно посторонние, заслышав русскую речь, подходили к нам — в кафе, на улицах, всюду — со словами: спасибо, что приехали в Грузию! И еще — что нас никому не рассорить: ни вашим правителям, ни нашим…

Наверное, и в любой другой из бывших подсоветских республик можно было бы такое услышать. Но мы — и Олеся, и я двадцать лет спустя — услышали такое только в Грузии.

Анна Наринская. Не зяблик: Рассказ о себе в заметках и дополнениях. — М.: АСТ, 2016.

Хорошее название для сборника статей о литературе. И объясняется оно хорошо: когда Льва Толстого упрекали в непоследовательности, он (по воспоминаниям Максима Горького) «распускал по всей своей бороде сияние» и говорил: «Я не зяблик». В том смысле, что Лев Николаевич не считал себя обязанным всегда повторять одну и ту же песню, придерживаться одних и тех же идей.

Вот и широко известная (как все мы — в узких, понятное дело, кругах) литературная обозревательница газеты «Коммерсантъ» решила в первой же своей книжке ревизовать ряд волшебных изменений собственного лица: интересно же понять, «какие из твоих взглядов меняющаяся реальность (...) превратила в ничто, какие — пошатнула, какие — оставила без изменений».

И оказалось… Правильно: оказалось, когда смотришь со стороны, конечно, что изменения если и произошли, то на наноуровне, а ценностей незыблемая скала какой была у Анны Наринской, такой и осталась.

Так как не все читатели «Знамени» регулярно следят за «Коммерсантом», позволю себе напомнить.

Это критика, конечно, но не литературная, озабоченная состоянием родной словесности, а книжная, то есть избегающая общих оценок и видящая свою задачу в квалифицированном отклике на новинки, какие по любой из причин могут привлечь внимание не некоей суммарной читательской аудитории, а только и исключительно людей, сходных с Анной Наринской по убеждениям, интересам и даже просто по начитанности.

Общие оценки, впрочем, просматриваются. Поскольку, по общепринятому в этой среде мнению, нынешняя русская литература до уровня мировой явно недотягивает, то и взгляд критика падает по преимуществу не на то, что создано на языке родных осин, а на книги переводные или только ждущие перевода. Российские литературные журналы в этой системе координат выведены за скобки. Мейнстрим, книги, о которых говорят и за пределами круга Анны Наринской, кроме нескольких имен (Пелевин, естественно, Сорокин, может быть, Улицкая, еще кто-то), либо игнорируются, либо вызывают ироническую гримасу: ну надо же, какую чепуху люди, однако, читают, какой рухляди могут давать литературные премии. Тогда как обращать внимание, как полагает Анна Наринская, если у нас и есть на что, то главным образом на авторов и книги, возникающие ad marginem, вне освещенной литературной авансцены.

Надо ли говорить, что такой взгляд на вещи мне кажется демонстративно суженным, а то и сектантским? Но мое мнение автора книги «Не зяблик» нимало не занимает. Она говорит о своем и со своими. И, процитирую уже не ее книгу, а недавнюю газетную заметку, наверное, это тоже «нормально — для других что ж стараться-то?».

Вывод: хоть и оказавшись другим, не учитываемым Анной Наринской, книгу ее я, тем не менее, купил. И «Коммерсантъ-Weekend», где она в каждом номере, по пятницам покупаю тоже. Из мазохизма? Да нет. Просто потому, что и заметки ее, и дополнения к ним хорошо написаны. С душою, уж простите мне это слово, и интеллектуальным напором. Подпорченным, правда, неколебимой, ни в одной запятой не меняющейся уверенностью автора в том, что только ее правота имеет право на жизнь.

Андрей Вознесенский. Стихотворения и поэмы. Новая библиотека поэта // Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания
Г. И. Трубникова. — СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, «Вита Нова», 2015.

Поэзия не умрет и тленья убежит, повторяем мы, доколь к подлунном мире жив будет хоть один пиит. И доколь, рискну добавить, будут люди, ей бескорыстно преданные. Такие, как покойный Юрий Леонардович Болдырев, десятилетия своей единственной и неповторимой жизни отдавший только на то, чтобы сберечь наследие Бориса Слуцкого.

И такие, как Георгий Иванович Трубников.

По базовой профессии он вообще-то инженер. По убеждениям — борец за права гражданского общества: и депутатом Ленсовета побывал, и в создании «Выбора России» принимал участие, и «Манифест Российской христианской демократии» написал.

Но здесь для нас важно, что он стихи любит — да так, что стал крупнейшим знатоком жизни и творчества Андрея Вознесенского. Если вам надо узнать что-то, какую-то малейшую подробность об авторе «Антимиров» и «Соблазна», спросите у Георгия Ивановича.

Вот, собственно, и вся причина, почему, запланировав комментированное издание стихотворений и поэм Вознесенского, редакторы «Новой библиотеки поэта» обратились не к статусным литературоведам, а к мономану Трубникову.

Что вышло в итоге?

К вступительной статье вопросы все-таки есть: и литературный контекст, в сложных отношениях с которым работал Вознесенский, мог бы быть обрисован побогаче, и разговор о том, как на протяжении полувека менялась его поэтика, отложен до лучших времен, когда филология накопит, дескать, необходимые данные. Самое же досадное, что в объемистый двухтомник удалось вместить только поэтические произведения, созданные Вознесенским до 1985 года, и это означает, что и издателям, и специалистам-текстологам еще работать и работать.

Георгий Трубников, впрочем, и сам подчеркивает, что «данное издание — только первый и очень небольшой шаг в освоении наследия Вознесенского». Эта скромность в оценке собственных трудов, вне сомнения, похвальна, но…

У меня на стеллажах десятки прижизненных изданий поэта, в том числе два собрания его сочинений. Тем не менее пользоваться отныне я буду по преимуществу этим двухтомником — и наиболее выверенным текстологически, и прокомментированным с той тщательностью, какую дает не только добросовестность, но еще и страстная любовь к поэзии.