|
Классическое интермеццо
Томас Венцлова. Искатель камней. Избранные стихотворения. Перевод с литовского В. Гандельсмана. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.
С книгой стихотворений Томаса Венцловы у меня возникла практически идеальная ситуация: после того как я ее прочитал, у меня в руках оказалась написанная Донатой Митайте и переведенная Томасом Чепайтисом биография классика литовской литературы, поэта и сына поэта; правозащитника, публициста, ученого и эмигранта. Стихотворения еще помнились названиями, строчками и общим настроением, аутентично переданным в переводе, а в лаконичном, похожем на диссертацию жизнеописании поэта они предстали в контексте времени их создания, что в свою очередь открыло в них новые грани.
Между двумя книгами, выход которых разделяет десятилетие (биография издана в 2005 году), — удивительная связь. Одна, литературоведческая, как бы предвещает другую, став развернутым предисловием к ней. Другая, в которой собраны стихи современного литовского поэта, уже более сорока лет гражданина США, проясняет что-то в биографии поэта, написанной чуть академично и суховато, по-научному информативно и почти безэмоционально.
Фигура Томаса Венцловы постоянно вызывала неоднозначную реакцию современников. Сын народного поэта Литвы Антанаса Венцловы неожиданно для многих стал диссидентом. Он мог сделать блестящую научную карьеру, но оказался членом литовской Хельсинкской группы. Его и до эмиграции приглашали в Америку преподавать, а после отъезда из СССР он уверенно стал на ноги в академической сфере…
Ему не прощали того, что его отец принял советскую власть и поддерживал ее словом и делом. Ему не прощали проблемных статей о взаимоотношениях литовцев и евреев, литовцев и русских, постоянных поездок в Москву и любви к русской поэзии; возможно, даже дружбу с Чеславом Милошем и Иосифом Бродским, как и перипетии личной жизни. Даже эмиграцию ему ставили в вину, утверждая, что в Новый Свет его отпустили только в память о заслугах отца, а в ином случае его могла бы ждать Сибирь... Кажется, ему не прощали всего, чего только можно не простить при желании.
Из биографического текста Митайте и шести интервью, которые она взяла у людей, знавших Томаса Венцлову в разные периоды его жизни, возникает образ цельного человека, понимавшего, что для него первостепенно в каждый из периодов жизни, и последовательно, спокойно и уверенно шедшего к цели. Собственно говоря, эта книга — настолько же о конкретном человеке, насколько и о его родине Литве — дореволюционной, довоенной, военного и послевоенного времени. Даже когда речь заходит о десятилетиях жизни в США — все равно разговор идет о Литве: о приездах поэта на родину, о встречах с читателями, о том, что его позиция по отношению к новейшей истории Литвы вызывает дискуссии. Антагонистов раздражает именно его последовательность, отзывчивость к вопросам национальной идентичности, убежденность в опасности самоизоляции культуры.
Переводчик стихотворений Венцловы Владимир Гандельсман — один из лучших русскоязычных поэтов после ухода Бродского, отметившего его стихи своим откликом. Сам Гандельсман пишет более нервно — Венцлову он перевел несколько отстраненно, что привело как к классичности строфики и интонаций, так и к тому, что собранное в одну книгу из написанного за полвека (самое раннее стихотворение датировано 1965 годом, завершающее — 2014-м) звучит единым целым. Поводом для поэтического высказывания у Венцловы часто становится случайность, окликающая память: впечатление, мимолетная мысль, поездка, телефонный звонок, вдруг вернувшиеся намеком, сюжетом — новым прочтением прошлого переживания.
Бытовое тут не приподнято над собой, однако становится стимулом для рифмованной медитации, холодновато-отстраненной, уравновешенной и вещей. Ученая методичность и профессорская обстоятельность через бытовую деталь и трагическую память обретают полнокровную жизнь:
Постой, постой. Во фразе пульса нет.
Границей крыш отчеркнутый восход.
Чуть молвит что-то снег — огонь в ответ.
Противовес по грунту чертит след
и замедляет маятника ход.
Постой, постой. Во фразе пульса нет.
Зеркальной пустотой не мир воспет —
в ней, отразясь, чертеж его плывет.
Чуть молвит что-то снег — огонь в ответ.
Зэк видит, возвратясь: небесный свет
пересекает проволока вброд.
Постой, постой. Во фразе пульса нет.
Клочок пространства, время без примет
берут, обволокнув нас, в оборот.
Чуть молвит что-то снег — огонь в ответ.
Все, что уйдет в песок с теченьем лет, —
к лицу прижалось. Ангел не поет.
Постой, постой. Во фразе пульса нет.
Чуть молвит что-то снег — огонь в ответ.
1975
В новое избранное Томаса Венцловы вошли стихотворения из пяти книг, от «Знака речи» (1972) до «Стыка» (2005), а также подборка «Из новых стихов». Ориентир, по которому составлялся этот небольшой, но емкий томик карманного формата, — исключительно поэзия. Большая часть этих стихотворений была написана в десятилетия эмиграции, не изменившей ни интонации письма, ни спокойного отношения к жизни во всех ее проявлениях, сохранив главное — способность поэтически относиться ко всему происходящему. Не в смысле немедленного отклика, публицистичности, характерной для прозаических публикаций Томаса Венцловы. А в отношении определенного, узнаваемого, индивидуального ракурса восприятия всего, что открывается непосредственно через бытование или является в воспоминаниях как медитация о том, что стало биографией:
Идолы империй
чертополохом поросли и лопухами.
Замолкли рупоры, рассыпался гранит.
В одной из них мы родились, теперь не смеем
с ней расставаясь, обернуться. Как Орфей.
Чем отличались мы? Иронией, терпеньем,
не слишком смелостью — скорей невнятным чувством,
что меньше сделали, чем следовало сделать
(на нет сходящая вина иль грех, который —
пусть сам Господь его простит — припомнят дети).
Лишь это мы и выбирали. Но умели
Как дар принять ее — простую горечь правды.
Не восхваляли смерть. Над рельсами и грудой
бетона ангелы летали. Мы любили.
В библиотеке зажигали лампу. Зло
с добром — столь схожих с виду — различали.
И там, пожалуй, будет этого довольно.
1995
Образ Орфея тут отнюдь не случаен. Говоря о прошлом, Венцлова не оглядывается, а смотрит вперед и видит его как настоящее, как то, что не могло исчезнуть, что имманентно сознанию и сердечной привязанности.
Это стихотворение «Я знаю только, что прошло, точней, проходит...», датированное 1995 годом, читается теперь как прощальный привет Иосифу Бродскому, которого не стало в начале 1996 года. Переводческая ли это удача, но в том, как оно звучит по-русски, слышится чуть наивная распевность и заведомая пафосность ранних произведений Бродского. Ему, современнику, союзнику и другу, посвящены целые стихотворения («Щит Ахиллеса»), а в других стихах есть перекличка, стилистическая и сюжетная. Стихотворение, родившееся на следующий год после смерти Бродского, когда их связывали уже не личные отношения, а только поэзия, — пожалуй, одно из немногих, где эмоция проявила себя внятно и зримо. Это редкий случай ее явного обнаружения в поэзии Венцловы.
Может быть, книга «Искатель камней» для Томаса Венцловы — не только апофеоз поэзии, но и прощание с тем, что было дорого и остается дорогим:
Звук уходит с толпою,
но ремесло неизменно —
время на строфы разменивать,
страх сколачивать в смысл.
Трепещут ли пыль да голос,
которому знать не дано,
сколько вбирает истины
его одинокий блеск.
1988. «Улица Пестеля»
Строфы эти, с эпиграфом из Одена, написаны были тогда, когда их адресат Иосиф Бродский уже шестнадцать лет не жил на улице Пестеля в Ленинграде, как и сам Венцлова. Но оба — и отправитель, и адресат послания — тогда еще могли общаться напрямую. Теперь, когда стихотворение попало в новый сборник, для Венцловы осталась возможность только вспоминать о друге.
Однако было бы крайним упрощением думать, что сборник «Искатель камней» — эпитафия Бродскому. Просто один поэт явно и узнаваемо присутствует в стихах другого как свидетель, как альтер-эго — не отрицая их самодостаточности.
Новая книга Венцловы представила нам поэта-философа, стойкого к потерям и житейским перипетиям, пишущего сильно, четко, даже чеканно и почти державно — при этом до предела личностно.
Илья Абель
|
