Область беспокойного знания

Книга с самого начала заявлена как учебник, в соответствующей серии и издана. То есть как знание созревшее, завершенное, вполне состоявшееся и поэтому готовое к передаче. И это при том, что, по всей вероятности, мы тут имеем дело с заявкой на некоторую переорганизацию интеллектуального пространства — по крайней мере определенного его участка.
У знания, как известно, бывают области спокойные: успокоенные, усмиренные, закосневшие — и беспокойные: движущиеся, проблематичные, готовые и стремящиеся меняться. Твердое ядро — и текучие границы, соединяющие пространство исследованного, понятийно структурированного — с еще не освоенным. Заявляя себя как явление ядра, книга осуществлена на тех самых подвижных границах.
Для отрывка, одного из любимых жанров поэтов-романтиков, автор предлагает тщательное, стремящееся к полноте описание. Именно всестороннее, охватывающее не только, скажем, его строфику, метрику, развитие их во времени, характерные для него в изучаемую эпоху мотивы, сравнение с бытованием тех же мотивов в иных жанрах, но и воздействие отрывка на читательское сознание (для его выявления автором даже проводился эксперимент с читателями разных возрастных и социальных категорий, описанный в отдельной главе), а также графический его облик. Этому последнему тоже посвящена целая глава, и тут автор, похоже, — первопроходец, поскольку графика и вообще «относится к числу малоизученных стиховых формантов», у отрывка же она попросту «не изучена», и Зейферт дает ее систематическое описание. Практически перед нами — готовый концептуальный аппарат для работы с поэтическим отрывком.
Зейферт, разумеется, не первая, кто занимается систематическим осмыслением этого жанра. Суммируя предыдущий исследовательский опыт и выводя его в свет культурного внимания, автор показывает, каким образом эти наработки способны быть дорощены до системы. Настолько, что действительно становится возможным писать учебник. Обращает она — обозрев опыт в целом — внимание и на недоработки своих предшественников, и на пробелы, по сей день ими не заполненные: «нет специальных исследований, где бы отрывок изучался как жанр на широком материале»; «практически неизученным остается происхождение отрывка» (выявлению его источников и корней в усвоенном русскими авторами влиянии западноевропейского романтизма, впрочем, в книге отведена целая глава). Таким образом, систематическим описанием предмета она никоим образом не закрывает тему, но, напротив, указывает, в каком направлении исследование может и должно быть продолжено.
Зейферт настаивает на различении терминов «отрывок» и «фрагмент», мнящихся непрофессиональному сознанию синонимичными. (Насколько возможно себе представить, такое различение имеет, однако, смысл только в пределах русскоязычного дискурса, поскольку славянский вариант слова — действительно точный перевод его латинского варианта; по крайней мере, примеры возможности подобной дифференциации на других языках не приводятся. Кажется, это делает предложенный автором подход менее универсальным, чем стоило бы.) Эти термины она распределяет между поэзией и прозой, находя, видимо, что в этих средах сама фрагментарность ведет себя по-разному. «Отрывок, главный предмет исследования, мы определяем как стихотворный лириче¬ский жанр, а фрагмент — как жанр эстетико-философской прозы». Причем последний она признает «одним из источников отрывка» поэтического.
Разумеется, самым правильным было бы, если бы о книге высказались филологи со своих профессиональных позиций (а то мало ли чего навообразит себе вольный читатель!). Я же, пользуясь всеми привилегиями вольного читателя, всей его счастливой безответственностью, не упущу возможности задуматься о том, что книга способна дать просто человеку — тому, кто и не филолог, и не студент (то есть к основной ее аудитории не принадлежит). Как она перенастраивает ему взгляд на словесность — а пожалуй что, и на отношения человека (нашей культуры) с миром. В формировании этих отношений литературный романтизм сыграл чрезвычайно существенную роль, и последствия этого — не все еще, пожалуй, как следует замеченные и продуманные — ощущаются по сию пору. Мы до сих пор живем в большой тени романтизма (вполне возможно, то, в чем продолжаешь жить, осознавать труднее всего. Для полноты осознания необходим взгляд извне).
Не потому ли «отрывки» — «лирические стихотворения, имеющие в названии стилизованное указание на фрагментарность» — как, скажем, «Невыразимое (Отрывок)» Жуковского, «Осень (Отрывок)» Пушкина — так и «не были комплексно изучены» литературоведами до сих пор, хотя прошло почти уже два столетия? Казалось бы, между нами и романтизмом наработана уже приличная дистанция — верное условие понимания. Однако филологи доселе не нашли согласия между собою даже по вопросу о том, какой вообще статус следует приписать этому явлению. Жанр ли это? Художественная ли форма? Просто ли часть произведения, так и не обретшая собственного не состоявшегося целого или по каким-то соображениям из него исторгнутая?
Понятно, что все это вопросы дискуссионные и что для внятного разговора на такие темы необходима четкая система критериев, опираясь на которые мы вправе признать право некоторой словесной формы считаться именно жанром, а не чем бы то ни было еще. Зейферт не претендует на то, чтобы поставить точку в возможных спорах об этом предмете. Зато она с самого начала предъявляет критерии, по которым намерена отделять жанр от всего остального. Указав на сложности определения понятия «жанр» (дело здесь прежде всего «в существовании различных, порой взаимоисключающих жанровых концепций») и перечислив основные существующие подходы к предмету, она обозначает и собственное место на карте профессиональных споров, а с ним — и определение, на которое предпочитает ориентироваться сама («Жанр — это исторически сложившийся, характеризующийся совокупностью жанрообразующих признаков тип художественного произведения, назначение которого состоит в создании образа мира как во¬площения определенной эстетической концепции действительности».). Заодно обращает она внимание и на принципиальную подвижность представлений такого рода — а таким образом, отчасти, и на то, как устроена литературная мысль вообще.
« давать статическое определение жанра, которое покрывало бы все явления жанра, невозможно, — цитирует автор Юрия Тынянова, — жанр смещается ». Траектория его движения — ломаная. «В эпоху разложения какого-нибудь жанра, — говорит далее Тынянов, — он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление». Собрат Тынянова по формализму, Виктор Шкловский, называл это «канонизацией младших жанров».
Именно такая «канонизация» и произошла — показывает Зейферт — с отрывком. (Она называет точную дату начала процесса восхождения жанра в русской литературе: «Первые сведения об отрывке как жанре обнаруживаются у Николая Полевого в «Московском телеграфе» и относятся к 1830 году».) Века подряд занимая место среди «мелочей литературы», в эпоху романтизма он внезапно (а внезапно ли?) обернулся полноценным и в некотором смысле незаменимым способом высказывания. (И это ли не основание задуматься о смысловом потенциале того, что мнится современникам не стоящими внимания пустяками. Ведь подобное случалось, напоминает автор, не раз: так в эпоху сентиментализма с периферии, и литературной и бытовой, в центр литературных практик были втянуты «альбомные мелочи — мадригалы, шарады, буриме, акростихи и прочие так называемые “безделки”».)
Говоря об отрывке, автор, конечно, имеет в виду своеобразно организованное целое. «…фрагментарность отрывка, — пишет она, — не ограниченность, а, наоборот, безграничная широта. Отрывок выражает диалектику части и целого: являясь частью целого, он несет на себе печать целого, однако более совершенного и гармоничного вследствие своей иллюзорности. Связь части с целым придает ей дополнительную семантику и указывает на диалектическое единство внешней отрывочности и внутренней завершенности, полноты». В конечном счете речь идет о культурных судьбах цельности.
А заодно и о том, как культура обходится со случайностью: как обращает ее на пользу собственным закономерностям. Отрывок — как раз такая форма, для возникновения которой случайность оказалась исключительно плодотворной. « ненамеренная фрагментарность текста (его частичная потеря, незаконченность, публикация фрагмента произведения), — пишет автор, — в сознании творческого человека может вызвать ощущение намеренного приема — отрывочности, оборванности текста как атрибута художественной формы с богатыми возможностями: множеством вариантов интерпретации смысла, стимулированием читательского сотворчества — и стать… примером для подражания».
Есть вопросы и еще более глубокие — и, в конечном счете, еще более интригующие. Недостаточно объяснить, как «отрывок» формально устроен и благодаря каким собственным признакам он удостоен статуса жанра. Мало ли, в конце концов, человечество и до романтиков писало черновиков, набросков, незаконченных и с середины начатых текстов? Однако такой тип словесных явлений стал именно жанром, то есть обрел собственный, полноценный культурный статус далеко не сразу — можно даже сказать, исторически очень поздно (если припомнить, когда вообще началась европейская словесность). Соответственно, необходимо понять: для чего пишущим и читающим людям такой жанр понадобился — почему именно так пошла «ломаная» линия литературного развития? Как справедливо замечает Зейферт, «…эти выпады и ошибки не являются на самом деле случайными, они всегда подготовлены закономерностями литературного процесса». И, спешу добавить, — только ли литературного? Каким душевным, умственным, экзистенциальным потребностям соответствует «канонизация» отрывка и активная эксплуатация этой формы в литературной практике времени?
Думается, что отрывок — сильнее прочих жанров апеллирующий, как обращает наше внимание автор, к «читательскому сотворчеству» — уже самими формальными своими признаками очень соответствует новоевропейскому индивидуализму. Своевольничанью индивидуума, который не расположен подчиняться большим организующим правилам и рад возможности достраивать внутри себя получаемые извне — особенно фрагментарные, ничего жестко не диктующие — художественные стимулы до собственных цельностей.

Но еще более важной представляется потребность в (выраженных и чисто формальными средствами тоже) свободе и незамкнутости, которая как раз ко времени втягивания жанра отрывка / фрагмента с периферии словесности в ее центральные области успела в европейской культуре созреть и стать одной из главенствующих, многое диктующих. Потребность в выпутывании из правил. В проживании самого состояния открытых возможностей (очень родственного молодости). Потребность в неизведанном, в ознобе новизны: именно в неосвоенное, в несформулированное фрагмент-обломок врезается своими острыми краями. То есть активное востребование словесностью этого жанра может быть составной частью движения европейской и русской культуры от традиционного ее состояния к посттрадиционному.
Отрывок и фрагмент сами по себе — область беспокойного знания. Область культурного роста и нащупывания новых возможностей.