Попутное чтение

Игорь Волгин. Персональные данные. — М.: Время, 2015.

Вы не поверите, но полвека назад именно Игорь Волгин был одним из первых для меня поэтов. Мне восемнадцать, ему двадцать три, и книжка с ладошку, и простые, ясные строки так ладно ложатся на молодую память, что она и сейчас, только окликни, воспроизведет почти всё, что тогда себе присвоила.
«Високосный ли выдался год, что оркестры Шопена играют…». Или вот: «Нет у меня Арины Родионовны. И некому мне сказки говорить…». И еще: «Откуда мы? С проспекта Маркса — он самый главный на земле». И опять, снова и снова…
Казалось, что так, он чуть впереди, я — догоняя, мы вместе и взрослеть будем.
Но получилось по-другому. Дорогу стихам перешел Достоевский, и они, не появляясь более в публичном пространстве, стали у Волгина записями для себя. Почеркушками. Отдушиной. Чтобы только десятилетия спустя собраться воедино — на равных правах с теми, что читателям моего поколения до сих пор памятны и что называются теперь совсем скромно — «Из ранних тетрадей».
Кому-то эта книга — как открытие забытого поэта. А тем, что вроде меня, — как напоминание о собственной молодости.
Сравнивая, отмечаешь, конечно, перемены. «Видимо, сроки подходят уже крайние вроде», и стихи жестче стали, горестнее и суше. Волгин, полвека назад перекликавшийся с Евтушенко и Вознесенским, теперь если к кому и адресуется, то к Ходасевичу, к Георгию Иванову. Оставляя — как и они, впрочем — за собою право на исповедальность.
Она, эта самая исповедальность, рассчитывающая на непосредственный отклик, успела за полвека выйти из повсеместной стихотворческой практики, почти без боя уступив место повальной наклонности поэтов к метафизике и аутичной закрытости лирического высказывания. Как, сходным образом, почти утратилось в нашей поэ¬зии и стремление облекать свои переживания в ясные слова, внятный синтаксис и строгие метры.
Такие, как у Игоря Волгина — и прежнего, и нынешнего.
Есть, правда, разница. То, что полвека назад понималось как естественная норма, выглядит сегодня выпадом и вызовом.
Мне кажется, продуктивным. Ибо, рукой рассеянной бряцая, должен же кто-то говорить и с нами, с читателями. Печалиться: «Прощай, великая страна, ушедшая, не хлопнув дверью». Делиться зрелым опытом. Вопреки всему надеяться. И звать к себе.



Светлана Шишкова-Шипунова. Десять правителей Кубани: от Медунова до Ткачева. — Краснодар: Книга, 2015.

Книгам о Горбачеве, Ельцине, Путине числа нет. А вот правителям, как сейчас выражаются, региональным такие жизнеописания если и посвящаются, то исключительно заказные — либо, как правило, коленопреклоненные, либо, гораздо реже, разоблачительные, но заказные тоже.
Что Светлане Шишковой-Шипуновой неинтересно. Совсем еще юной стремительно пройдя на Кубани путь к роли главного редактора краевой партийной газеты, убедительно, уже в постсоветское время, попробовав себя и в прозе, и в литературной критике, она в смене первых лиц видит часть своего личного опыта и показывает их такими, какими они запечатлелись в ее собственной памяти.
«Я присутствовала на том пленуме и хорошо помню это тягостное молчание, это тревожное переглядывание…»
«Пишу я эти строки, а сама невольно думаю о… своей матери».
Никакой безличности. Никакой отстраненности. Речь только и исключительно от собственного лица — без попыток как-либо завуалировать свою позицию и даже — для Шишковой-Шипуновой это принципиально — без обращения к архивам или по-нынешнему богатым ресурсам компромата. С полным доверием к себе и с полным доверием к читателям — что они подхватят, не смогут не подхватить, эту интонацию свободного (наконец-то свободного!) отношения к власть имущим.
И, помимо калейдоскопа тех, кто Кубанью правил в предштормовые, штормовые и штилевые десятилетия, на страницах книги сам собою возникает образ рассказчицы — сильной женщины, что по-женски снисходительна к натурам тоже сильным, что называется, харизматичным и многое, порою непростительное, готова им простить, но, опять же как женщина, искренне презирает прощелыг и слабаков на местном троне.
Хотя… И к харизматикам, и к калифам на час у автора один главный и общий на всех укор: невозможно же терпеть их «полное, высокомерное, длившееся годами пренебрежение к тому, от чего страдали, о чем сигнализировали, просили, чего требовали и ждали от краевой власти, лично от губернатора люди…».
Какая уж тут может быть снисходительность? Только негодование. И только печаль: «Боже, как грустна наша Россия!».



Уральская художественная энциклопедия / Составитель С. Б. Борисов. — Шадринск, 2015.

Шадринск, по отечественным понятиям, городок маленький и в общем-то незначительный. 77 тысяч проживающих, 215-е место по численности населения из 1114 городов нашей страны, а в разделе «Интересные факты» российской Википедии всего одна расхолаживающая фраза — «Нет интересных фактов».
Ну как же нет? Для меня, например, Шадринск интересен прежде всего как город, где родился, живет и работает Сергей Борисович Борисов, профессор местного педвуза по роду занятий и энциклопедист по призванию.
То, что он стихи вроде пишет и в прозе отметился, — это бы Бог с ним. Но у кого, скажите мне, у кого в curriculum vitae есть и двадцать два выпуска «Шадрин¬ской старины», и монографии о чести как культурно-антропологическом феномене (это раз), о русском смехоэротическом фольклоре (это два), о мире русского (провинциального по преимуществу) девичества (это три)?
А главное — и для меня, и, похоже, для Борисова — это словарный промысел. «Энциклопедический словарь русского детства», сначала однотомный, потом в двух томах. «Шадринская энциклопедия», первоначально в двух, а затем разросшаяся и до трех томов. Однотомная (пока) энциклопедия, представляющая Шадринский педагогический институт. Теперь вот еще и «Уральская художественная энциклопедия», что тоже, легко предположить, станет со временем многотомной.
Трудов и для академического института не на один год хватило бы. Но я не о трудах, а о направленности усилий.
Ксеркс, как известно, плетьми усмирял разбушевавшееся море. А энциклопедист, по себе знаю, смотрит на окружающий всех нас хаос и прикидывает, как бы его каталогизировать, распределить по полочкам, по словарным гнездам, а каждое гнездо еще и обустроить — вплоть до мельчайших деталей.
Глаза боятся — руки делают, и надо же с чего-то начинать. В этом смысле послед¬нее по счету начинание профессора Борисова — только подмалевок, набросок будущего исчерпывающего каталога. Затеявшись составить не только справки о всех сколько-нибудь заметных вкладчиках в уральскую культуру, он полагает нужным помянуть еще и каждую местную речку, если ее имя встретилось в песне, и каждую книжку, оперу или скульптуру, давшую свой образ горного края. Зияния и пробелы при таком амбициозном подходе почти неизбежны, оплошности — ну, как же без оплошностей, без того, что еще станет вот именно что исчерпывающе достаточным и неопровержимо точным.
При переиздании, дополненном и расширенном. А в том, что оно, спустя срок, появится, у меня нет ни малейших сомнений.



Елена Скульская. Мраморный лебедь: Детский роман. — М.: Время, 2015.

Чтение мучительное, завораживающее и… Да, да, признаюсь уж сразу, очень утомительное. На недлинный роман, к тому же для нашего с вами удобства еще и разбитый заботливо на совсем маленькие новеллы, у меня ушел едва не месяц. Сил надо было набираться, вот что, на всякое новое погружение в этот ад, в этот омут незабытых обид, застарелых страхов и постыдных воспоминаний.
Процитировав в одном из интервью слова Дмитрия Быкова о том, что вся литература есть акт мести, писательница будто и в самом деле решила поквитаться со своей жизнью, что обещана была подарком, а обернулась сущим наказанием. По числу мертвяков, всякого рода изуверств, суицидов и до смешного нелепых смертей эта проза посоперничает с мамлеевской. Люди, которым полагалось бы быть самыми близкими, оказываются воплощеньем зла. Добро, куда же без него, беспомощно. Семья... не будем уж лучше о семье. А страницы, написанные о Лотмане, о годах учения в Тартуском университете, так же беспощадны и так же лишены очеловечивающих полутонов, как карикатуры в «Шарли Эбдо».
«Отношения с жизнью обострились, как нос у покойного» — и это всего лишь один, вполне себе невинный, троп из обширного депо инфернальных метафор, эпитетов и синекдох Елены Скульской.
Что удивительно, поскольку в параллель с «Мраморным лебедем» у нее ведь шли в печать и совсем иные — по тональности, по мировидению и жизнелюбию — сочинения. Я их очень высоко ценю — портретные эссе Скульской о Валерии Золотухине, Сергее Довлатове, Андрее Вознесенском, Самуиле Лурье, других людях, знаться с которыми — счастье. И понимаю Лурье, когда он в смущении написал автору «Мраморного лебедя»: «Возможно, как раз привычный для меня Ваш облик — приветливой умницы-остроумницы — мешает мне поверить, что Вы и та, кто пишет эти тексты, полные жестокого мрака и сознающие постоянное близкое присутствие Зла — один и тот же человек. Я не слышу в них знакомого голоса — а незнакомый не могу соединить ни с чьим лицом».
Я тоже не могу. Но человек, и писатели здесь не исключение, не обязан во всем быть равен самому себе. Загляни в потайные углы каждого, наверное, семейного рода, поскреби, наверное, каждого в минуты, нас не красящие… Лучше отвернуться.
Мы и отворачиваемся. Мы, но не писатель. Для того, надо думать, книги, подобные «Мраморному лебедю», и пишутся, чтобы изжить в себе всё недоброе, всё нечистое. А нам, читателям, дать возможность увидеть и свои тайны, свои фобии и травмы вчуже. Как не свои.
И содрогнуться.