Такая книжка всегда ко двору, ведь умение рассказать остроумную, ненавязчивую историю — без утяжеляющего морализаторства, но наводящую на нужные ассоциации, — довольно редко встречается. Лев Симкин — известный юрист, специалист по авторскому праву, профессор, доктор и прочая, и прочая, серьезный человек во всех отношениях. Но, видимо, в желании записать свои впечатления, соединить свободное наблюдение за жизнью с жесткими рамками закона ему видятся взаимодополняющие начала. Из рассказанных им историй в жанре анекдотов в историческом смысле слова ткется такая канва жизни, с такими причудливыми узорами, что становится понятнее, почему наша жизнь, не подчиняясь логике закона, часто противостоя ей, вырабатывает пресловутые «понятия», которые и стали мостом, соединившим советскую и постсоветскую жизнь.
Начинает книгу Лев Симкин с рассказа о себе, о том, как, будучи юристом, неожиданно для себя, просто из любви к слову, постепенно становился писателем, иронизируя при этом и над собой, и над читателем. Текст полон привычными интеллигентному читателю цитатами, а чаще — намеками, что гораздо лучше выглядит в глазах этого самого интеллигентного читателя; ставшие привычными выражения становятся с ног на голову и живут себе новой постмодерной жизнью. «Советский читатель никогда не забудет «завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом — малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Не забудет, не простит». Естественно, следом идет ассоциация с картиной Федотова «Завтрак аристократа», и автор говорит о «призрачном мире иллюзий». Вот так, балансируя между советским «непрошедшим временем» и разнообразными иллюзиями и аллюзиями, Симкин и предлагает читателю свои наблюдения.
Социальные сети, где Лев Симкин присутствует весьма активно, отчасти, конечно, способствуют литературной активности: подписчики ждут высказываний. Но не всякое собрание постов может составить книжку. У Симкина нет случайных высказываний — все, что захватывает его внимание, ложится в плотный контекст представлений о жизни.
Оптика, которой пользуется автор, наблюдая за действительностью, кажется, настроенной специальным образом. Она выделяет именно то, в чем концентрируется бытовое вещество жизни: названия телевизионных передач, продукты, газетные штампы, ходячие и неубиваемые идеологемы, аббревиатуры (ЦК КПСС, ДК, ПНД), знаковые адреса… В байках часто упоминаются околоисторические лица: забытые сегодня министры, никому не ведомые замы, завотделами, их родственники, шоферы, референты и проч. Кажется, в этих байках нет ничего, что могло бы войти в исторические хроники. Но в исторические романы — да. В этих коротких историях из прошлой жизни — тот дух времени, который нельзя выдумать, реконструировать — его может воспроизвести только очевидец, который или уже тогда чувствовал, что время окрашено не в плакатные цвета, а состоит из множества оттенков и вкраплений, или сейчас, по прошествии десятилетий, так воспроизводит их.
В таком жанре, балансирующем между дневником и table talk, очень важно уметь четко сформулировать главную фразу, к которой должен быть устремлен весь рассказ. Часто рассказ и пишется ради этой фразы, а все остальное — зачин, детали, описания — лишь повод ее произнести. Симкину чаще всего удается найти баланс между повествовательной частью и этой четкой чертой под ней. Наиболее удачны в книге те заметки, в которых эта пропорция соблюдена правильно, когда нет затянутостей, а главная фраза — красивый росчерк в конце. Иногда, правда, автору трудно удержаться, и ему хочется еще в нескольких предложениях правильно расставить акценты, еще что-то сказать. Ритмически это может быть даже оправданно, но чувство излишества все же возникает.
Начинается книжка с двух рассказов о смерти Брежнева. Очень символично. «Конец прекрасной эпохи», после которого должна бы начаться другая жизнь. Но вместо «конца» — дурное бесконечное продолжение: это никогда не проходящее время. Смешение «прошедшего» и «непрошедшего» составляет и главную тему книги, и, похоже, главную тему нашей жизни вообще.
В первом рассказике министерский коллега автора догадался о смерти Брежнева до официального объявления благодаря умению читать между строк, да между каких! По подписи в официальной телеграмме! Да, были люди…
— Читайте: поздравление президенту Народной Республики Ангола Жозе Эдуарду душ Сантушу.
— Ну, поздравление, и что?
— А то! Кто его подписал-то?
— Президиум Верховного Совета СССР, ЦК КПСС, Совет Министров СССР. Ну и что?
…
— То-то и оно! Если поздравление адресовано лично, то и подписать должен был лично кто? А если не подписал, то что? А то, что его больше нет.
Во втором рассказике о времени сразу после смерти Брежнева «Другие слова» его эпоха названа уже «говорильней», а при Андропове «говорильни больше не будет». Один из министров, быстро оправившись после «невосполнимой потери», еще быстрее овладел терминологией нового времени. «Подмена произошла стремительно. Люди были прежние, а слова другие».
Когда авторское ощущение находит точно выраженную словесную формулу, то оно приобретает элемент обобщения, имеющего отношение не только к конкретному моменту, но вообще к нашей жизни. Все эти частные зарисовки и личные наблюдения составляют часть реальной картины времени, его осмысления — не пафосного и многословного, а того, к которому привыкло ироничное интеллектуальное сословие, ценящее острое и точное словцо больше, чем скучные развернутые периоды.
В поисках ответа на вопрос, почему же мы оказываемся у «времени в плену», Симкин выделяет фигуру «ученика» (глава «Ученик и другие»). «Немало я повидал за годы службы начальников, но больше других запомнился один, упорно карабкающийся на самый верх пирамиды. Он занимал все более и более высокие должности, но каждый раз недолго и потому не всегда успевал их освоить, в связи с чем заслужил прозвание «Ученик». Ученик — это не просто человек, испытывающий административный восторг, или из шкурных соображений мимикрирующий под систему. Нет, этот тип «ученика» и есть само лицо системы, многоликое, разнообразное, часто поворачивающееся симпатичной поверхностному взору стороной.
В сюжете «Зелененькие» автор цитирует наблюдение Эрнста Неизвестного (хороший прием, чтобы заинтересовать читателя), что из цековских дверей выходит две разновидности людей: совсем уж косноязычные «красненькие» и интеллигентные — «зелененькие». «Красненькие» поручали «зелененьким» писать статьи, которые, естественно, выходили за подписью «красненьких». Никакого гонорара «зелененькие», конечно же, не получали. А «красненькие» относились к этим опусам как к своим, с «непосредственной радостью». Когда редкие «зелененькие» становились «красненькими», они «мигом перенимали барские замашки». История про ректора «передового вуза Агафонова» — тоже в контексте «красненьких» и «зелененьких» — звучит очень неприятно для демократического читателя, не любящего замечать пятна на фраках своих кумиров.
Читая этот и несколько других рассказов, ловишь себя на мысли, что готов понимающе усмехаться грубости нравов, примитивности и живучести «других» и совершенно не готов видеть, что все одним миром мазаны. Прием остранения, полюбившийся автору, позволяет ему подать себя как независимого наблюдателя, фиксирующего события. Иногда это хорошо работает и помогает увидеть привычную ситуацию свежим взглядом, а иногда как-то незаметно отодвигает автора в какую-то чистую даль и как-то незаметно изымает его из всех этих историй. Получается, что он, позиционирующий себя как непосредственный участник всех этих разговоров, сюжетов, оказывается над ситуацией, не имея к ней прямого отношения. В сюжетах «Щучьи дети» про особенности чиновничьей рыбалки, «Кормушка» про посещение закрытого распределителя на улице Грановского как-то сама собой устанавливается дистанция между автором и системой в разных ее проявлениях. В «Кормушке» Лев Симкин рассказывает, как покупал тушенку для похода (интеллигентный же человек!), и как-то любуется тем, как он неловко себя чувствовал там, что даже продавщица распознала в нем чужака и на оставшиеся талоны «положила в мой пакет баночку красной икры и отпустила с миром». Осмысление же этой дистанции могло бы быть интересным: как чувствовал себя человек «с умом и талантом», много работающий, не желающий перемещаться в маргинальные несогласные ряды, но все равно стоящий как-то отдельно и от «зелененьких», и от «красненьких». Но рефлексия по этому поводу, а сожалению, не входит в художественную задачу автора.
Лирического начала в этих заметках совсем нет. Это не хорошо и не плохо. Это такой жанр. Даже в разделе «О любви. Темы с вариациями» автор просто пересказывает любовные истории, услышанные от кого-то. Эти сюжеты смотрятся синопсисом ненаписанных рассказов, хотя иногда попадаются вкрапления, тянущие на обобщения: «В те годы мужчины и женщины, между которыми что-то начиналось или могло начаться, почему-то любили поведать друг другу о своих прежних романах». Хотя именно в этом цикле есть несколько вещей, объединенных одним приемом, которые показывают, что автор мог бы из этих набросков сделать хороший иронический цикл с картинами нравов. Знание Львом Симкиным человеческой природы, его наблюдательность, опыт юридический и человеческий, могут дать хороший литературный результат. Несколько сюжетов построено на цитате из Зощенко «У одной женщины умер муж. А, думает, ерунда. А потом видит, нет, нет ерунда» — эта фраза начинает и завершает несколько рассказов. Этот сознательно примененный художественный прием хорошо сработал, и жаль, что Симкин не дает себе художественной воли и пренебрегает вниманием к стилю. Так, если бы бюрократические выражения, канцеляризмы, те или иные штампы были стилистическим приемом, а не следствием небрежности, это бы придало ироничности повествованию, и оно бы и при более пристальном взгляде — как художественный текст — не бледнело.
Однако, как ни странно это звучит, но, читая отдельные главы книги, совсем не думаешь о ее литературной составляющей. Таковы разделы «Трудности перевода» и «Инофирма» — про опыт общения с иностранцами и иностранной культурой в прошедшем и непрошедшем временах. Симкин — один из редких сегодня примеров неангажированного взгляда на иностранцев. Будучи по всем статьям типичным «западником» (это не декларируется, конечно, но чувствуется), он свободен от ложного очарования «их нравами». Люди как люди. Блюдут свои интересы. Опыт нашего освоения западной корпоративной культуры в первые годы «зарплат по сто баксов» был бы скорее унизительным, если бы не был таким познавательным и, думаю, узнаваемым для тех, кто через него прошел. По главкам «Как вызывают корпоративного духа», «Партийная привычка», «Фейс-контроль» — хоть кино снимай: смешно, остро, с горьким привкусом. «Мне хорошо знакомо, как коленки дрожали при входе в кабинет к большому начальнику. Но это чувство несравнимо с тем, как вздрагивают клерки при виде того, кто стоит всего на ступеньку выше».
Есть рассказы о тех людях, которые придавали времени особую яркость: В. Новодворская, Ю. Любимов, Р. Казакова, Г. Якунин. Впечатления от встреч с ними и с теми, кто был близок с этими людьми, тоже интересны именно вниманием к мелочам, в которых и хранится особый, индивидуальный ключ к времени и памяти. «Любимов в его без малого девяносто мне старым не показался. Я поначалу заробел великого режиссера, а потом присмотрелся. Передо мной был вальяжный и внимательный к каждому гостю Актер Актерыч. Он рассказывал байки о Сталине с интонациями вождя, вел светский разговор и никак не напоминал гостя из прошлого». Эти черты режиссера, конечно, очень узнаваемы. А название главки — цитата из «Брата-2»: «В нашем поколении дебилов было меньше» — связывает культурные пласты, пусть и на живую нитку, но ярко.
Эту книжку можно читать в любом порядке, возвращаясь к разным историям, и они всякий раз будут складываться в мозаику времени. В «Завтраке юриста» частные истории, наблюдения, остроты задают большой истории человеческий масштаб, не принижая ее до частного взгляда, но, наоборот, оттачивая этот частный взгляд, придают ему прищур, сквозь который как-то сподручнее наблюдать за большими событиями.

Лев Симкин. Завтрак юриста. Занимательные истории из прошедшего и не прошедшего времени. — М.: Зебра Е, 2015.

Такая книжка всегда ко двору, ведь умение рассказать остроумную, ненавязчивую историю — без утяжеляющего морализаторства, но наводящую на нужные ассоциации, — довольно редко встречается. Лев Симкин — известный юрист, специалист по авторскому праву, профессор, доктор и прочая, и прочая, серьезный человек во всех отношениях. Но, видимо, в желании записать свои впечатления, соединить свободное наблюдение за жизнью с жесткими рамками закона ему видятся взаимодополняющие начала. Из рассказанных им историй в жанре анекдотов в историческом смысле слова ткется такая канва жизни, с такими причудливыми узорами, что становится понятнее, почему наша жизнь, не подчиняясь логике закона, часто противостоя ей, вырабатывает пресловутые «понятия», которые и стали мостом, соединившим советскую и постсоветскую жизнь.
Начинает книгу Лев Симкин с рассказа о себе, о том, как, будучи юристом, неожиданно для себя, просто из любви к слову, постепенно становился писателем, иронизируя при этом и над собой, и над читателем. Текст полон привычными интеллигентному читателю цитатами, а чаще — намеками, что гораздо лучше выглядит в глазах этого самого интеллигентного читателя; ставшие привычными выражения становятся с ног на голову и живут себе новой постмодерной жизнью. «Советский читатель никогда не забудет «завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом — малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Не забудет, не простит». Естественно, следом идет ассоциация с картиной Федотова «Завтрак аристократа», и автор говорит о «призрачном мире иллюзий». Вот так, балансируя между советским «непрошедшим временем» и разнообразными иллюзиями и аллюзиями, Симкин и предлагает читателю свои наблюдения.
Социальные сети, где Лев Симкин присутствует весьма активно, отчасти, конечно, способствуют литературной активности: подписчики ждут высказываний. Но не всякое собрание постов может составить книжку. У Симкина нет случайных высказываний — все, что захватывает его внимание, ложится в плотный контекст представлений о жизни.
Оптика, которой пользуется автор, наблюдая за действительностью, кажется, настроенной специальным образом. Она выделяет именно то, в чем концентрируется бытовое вещество жизни: названия телевизионных передач, продукты, газетные штампы, ходячие и неубиваемые идеологемы, аббревиатуры (ЦК КПСС, ДК, ПНД), знаковые адреса… В байках часто упоминаются околоисторические лица: забытые сегодня министры, никому не ведомые замы, завотделами, их родственники, шоферы, референты и проч. Кажется, в этих байках нет ничего, что могло бы войти в исторические хроники. Но в исторические романы — да. В этих коротких историях из прошлой жизни — тот дух времени, который нельзя выдумать, реконструировать — его может воспроизвести только очевидец, который или уже тогда чувствовал, что время окрашено не в плакатные цвета, а состоит из множества оттенков и вкраплений, или сейчас, по прошествии десятилетий, так воспроизводит их.
В таком жанре, балансирующем между дневником и table talk, очень важно уметь четко сформулировать главную фразу, к которой должен быть устремлен весь рассказ. Часто рассказ и пишется ради этой фразы, а все остальное — зачин, детали, описания — лишь повод ее произнести. Симкину чаще всего удается найти баланс между повествовательной частью и этой четкой чертой под ней. Наиболее удачны в книге те заметки, в которых эта пропорция соблюдена правильно, когда нет затянутостей, а главная фраза — красивый росчерк в конце. Иногда, правда, автору трудно удержаться, и ему хочется еще в нескольких предложениях правильно расставить акценты, еще что-то сказать. Ритмически это может быть даже оправданно, но чувство излишества все же возникает.
Начинается книжка с двух рассказов о смерти Брежнева. Очень символично. «Конец прекрасной эпохи», после которого должна бы начаться другая жизнь. Но вместо «конца» — дурное бесконечное продолжение: это никогда не проходящее время. Смешение «прошедшего» и «непрошедшего» составляет и главную тему книги, и, похоже, главную тему нашей жизни вообще.
В первом рассказике министерский коллега автора догадался о смерти Брежнева до официального объявления благодаря умению читать между строк, да между каких! По подписи в официальной телеграмме! Да, были люди…
— Читайте: поздравление президенту Народной Республики Ангола Жозе Эдуарду душ Сантушу.
— Ну, поздравление, и что?
— А то! Кто его подписал-то?
— Президиум Верховного Совета СССР, ЦК КПСС, Совет Министров СССР. Ну и что?
…
— То-то и оно! Если поздравление адресовано лично, то и подписать должен был лично кто? А если не подписал, то что? А то, что его больше нет.
Во втором рассказике о времени сразу после смерти Брежнева «Другие слова» его эпоха названа уже «говорильней», а при Андропове «говорильни больше не будет». Один из министров, быстро оправившись после «невосполнимой потери», еще быстрее овладел терминологией нового времени. «Подмена произошла стремительно. Люди были прежние, а слова другие».
Когда авторское ощущение находит точно выраженную словесную формулу, то оно приобретает элемент обобщения, имеющего отношение не только к конкретному моменту, но вообще к нашей жизни. Все эти частные зарисовки и личные наблюдения составляют часть реальной картины времени, его осмысления — не пафосного и многословного, а того, к которому привыкло ироничное интеллектуальное сословие, ценящее острое и точное словцо больше, чем скучные развернутые периоды.
В поисках ответа на вопрос, почему же мы оказываемся у «времени в плену», Симкин выделяет фигуру «ученика» (глава «Ученик и другие»). «Немало я повидал за годы службы начальников, но больше других запомнился один, упорно карабкающийся на самый верх пирамиды. Он занимал все более и более высокие должности, но каждый раз недолго и потому не всегда успевал их освоить, в связи с чем заслужил прозвание «Ученик». Ученик — это не просто человек, испытывающий административный восторг, или из шкурных соображений мимикрирующий под систему. Нет, этот тип «ученика» и есть само лицо системы, многоликое, разнообразное, часто поворачивающееся симпатичной поверхностному взору стороной.
В сюжете «Зелененькие» автор цитирует наблюдение Эрнста Неизвестного (хороший прием, чтобы заинтересовать читателя), что из цековских дверей выходит две разновидности людей: совсем уж косноязычные «красненькие» и интеллигентные — «зелененькие». «Красненькие» поручали «зелененьким» писать статьи, которые, естественно, выходили за подписью «красненьких». Никакого гонорара «зелененькие», конечно же, не получали. А «красненькие» относились к этим опусам как к своим, с «непосредственной радостью». Когда редкие «зелененькие» становились «красненькими», они «мигом перенимали барские замашки». История про ректора «передового вуза Агафонова» — тоже в контексте «красненьких» и «зелененьких» — звучит очень неприятно для демократического читателя, не любящего замечать пятна на фраках своих кумиров.
Читая этот и несколько других рассказов, ловишь себя на мысли, что готов понимающе усмехаться грубости нравов, примитивности и живучести «других» и совершенно не готов видеть, что все одним миром мазаны. Прием остранения, полюбившийся автору, позволяет ему подать себя как независимого наблюдателя, фиксирующего события. Иногда это хорошо работает и помогает увидеть привычную ситуацию свежим взглядом, а иногда как-то незаметно отодвигает автора в какую-то чистую даль и как-то незаметно изымает его из всех этих историй. Получается, что он, позиционирующий себя как непосредственный участник всех этих разговоров, сюжетов, оказывается над ситуацией, не имея к ней прямого отношения. В сюжетах «Щучьи дети» про особенности чиновничьей рыбалки, «Кормушка» про посещение закрытого распределителя на улице Грановского как-то сама собой устанавливается дистанция между автором и системой в разных ее проявлениях. В «Кормушке» Лев Симкин рассказывает, как покупал тушенку для похода (интеллигентный же человек!), и как-то любуется тем, как он неловко себя чувствовал там, что даже продавщица распознала в нем чужака и на оставшиеся талоны «положила в мой пакет баночку красной икры и отпустила с миром». Осмысление же этой дистанции могло бы быть интересным: как чувствовал себя человек «с умом и талантом», много работающий, не желающий перемещаться в маргинальные несогласные ряды, но все равно стоящий как-то отдельно и от «зелененьких», и от «красненьких». Но рефлексия по этому поводу, а сожалению, не входит в художественную задачу автора.
Лирического начала в этих заметках совсем нет. Это не хорошо и не плохо. Это такой жанр. Даже в разделе «О любви. Темы с вариациями» автор просто пересказывает любовные истории, услышанные от кого-то. Эти сюжеты смотрятся синопсисом ненаписанных рассказов, хотя иногда попадаются вкрапления, тянущие на обобщения: «В те годы мужчины и женщины, между которыми что-то начиналось или могло начаться, почему-то любили поведать друг другу о своих прежних романах». Хотя именно в этом цикле есть несколько вещей, объединенных одним приемом, которые показывают, что автор мог бы из этих набросков сделать хороший иронический цикл с картинами нравов. Знание Львом Симкиным человеческой природы, его наблюдательность, опыт юридический и человеческий, могут дать хороший литературный результат. Несколько сюжетов построено на цитате из Зощенко «У одной женщины умер муж. А, думает, ерунда. А потом видит, нет, нет ерунда» — эта фраза начинает и завершает несколько рассказов. Этот сознательно примененный художественный прием хорошо сработал, и жаль, что Симкин не дает себе художественной воли и пренебрегает вниманием к стилю. Так, если бы бюрократические выражения, канцеляризмы, те или иные штампы были стилистическим приемом, а не следствием небрежности, это бы придало ироничности повествованию, и оно бы и при более пристальном взгляде — как художественный текст — не бледнело.
Однако, как ни странно это звучит, но, читая отдельные главы книги, совсем не думаешь о ее литературной составляющей. Таковы разделы «Трудности перевода» и «Инофирма» — про опыт общения с иностранцами и иностранной культурой в прошедшем и непрошедшем временах. Симкин — один из редких сегодня примеров неангажированного взгляда на иностранцев. Будучи по всем статьям типичным «западником» (это не декларируется, конечно, но чувствуется), он свободен от ложного очарования «их нравами». Люди как люди. Блюдут свои интересы. Опыт нашего освоения западной корпоративной культуры в первые годы «зарплат по сто баксов» был бы скорее унизительным, если бы не был таким познавательным и, думаю, узнаваемым для тех, кто через него прошел. По главкам «Как вызывают корпоративного духа», «Партийная привычка», «Фейс-контроль» — хоть кино снимай: смешно, остро, с горьким привкусом. «Мне хорошо знакомо, как коленки дрожали при входе в кабинет к большому начальнику. Но это чувство несравнимо с тем, как вздрагивают клерки при виде того, кто стоит всего на ступеньку выше».
Есть рассказы о тех людях, которые придавали времени особую яркость: В. Новодворская, Ю. Любимов, Р. Казакова, Г. Якунин. Впечатления от встреч с ними и с теми, кто был близок с этими людьми, тоже интересны именно вниманием к мелочам, в которых и хранится особый, индивидуальный ключ к времени и памяти. «Любимов в его без малого девяносто мне старым не показался. Я поначалу заробел великого режиссера, а потом присмотрелся. Передо мной был вальяжный и внимательный к каждому гостю Актер Актерыч. Он рассказывал байки о Сталине с интонациями вождя, вел светский разговор и никак не напоминал гостя из прошлого». Эти черты режиссера, конечно, очень узнаваемы. А название главки — цитата из «Брата-2»: «В нашем поколении дебилов было меньше» — связывает культурные пласты, пусть и на живую нитку, но ярко.
Эту книжку можно читать в любом порядке, возвращаясь к разным историям, и они всякий раз будут складываться в мозаику времени. В «Завтраке юриста» частные истории, наблюдения, остроты задают большой истории человеческий масштаб, не принижая ее до частного взгляда, но, наоборот, оттачивая этот частный взгляд, придают ему прищур, сквозь который как-то сподручнее наблюдать за большими событиями.