Чем помочь рыбаку

Еще несколько лет назад говорили: «Молодежь теперь совсем не интересуется политикой». Я не знаю, насколько репрезентативна выборка молодежи, на основании которой делают такой вывод. За последние несколько лет отношение условной молодежи к условной политике претерпело некоторые изменения. Сразу оговорюсь, что все, мной здесь излагаемое, — результат наблюдений исключительно с моей колокольни в небольшой период времени, наблюдений, ограниченных по большей части случайными обстоятельствами, — частные воспоминания отдельно взятого обывателя — и насколько они в самом деле показательны, я не берусь судить.
Первым делом вспоминаются вступительные экзамены на журфаке в 2008 году. Устная часть творческого конкурса: нужно просто поговорить с экзаменаторами на самые разные темы. Главный страх сидящих в коридоре абитуриентов: могут спросить про политику! Девочка с трагедией на лице выходит из кабинета: «Меня спросили, знаю ли я, что было в 1917 году…». Я, надо сказать, не разделяла их ужаса. Помню, что с экзаменаторами мы очень мило поговорили, среди прочего, о моих политических предпочтениях. Предпочтения наши, кстати, не совпали, но и я, и мои собеседники вели себя в соответствии с принципом, сформулированным Эвелин Холл: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов умереть за ваше право их высказывать», и этот экзамен я до сих пор вспоминаю с самыми теплыми чувствами. С большинством же моих (плюс-минус пара лет) сверстников говорить на подобные темы было бессмысленно: непонятная скучная тема, мы не разбираемся.
Все изменил 2011 год. Протестное движение стало заметным, игнорировать политическую повестку стало практически невозможно, и даже издания, специализировавшиеся до этого исключительно на беззаботном потребительском гедонизме, начали с азартом комментировать социально-политические новости. Желающие быть в тренде подхватили волну — стали посещать митинги, читать колонки, делать репосты и исправлять прорехи в политологических знаниях (некоторые, впрочем, весьма поверхностно). В повестке дня появились общественная деятельность, споры об эффективности малых дел и работа в избирательных комиссиях. Теперь мы знаем, чем отличается ТИК от УИКа, а член комиссии с правом решающего голоса от члена комиссии с правом совещательного голоса, и оба они — от наблюдателя; что такое контрольные соотношения и как должен быть оформлен протокол об итогах голосования; а самые продвинутые получили удостоверение оператора КОИБа.
А в начале 2014 года в социум впрыснули пресловутую инъекцию патриотизма: Олимпиада, Крым наш, вот это вот все. Лучше всех об этом тогда написали в ВОСе1. Не припомню, когда еще приходилось видеть такое количество квасных патриотов на единицу пространства. Но именно этот процесс стал отличным индикатором: многое стало ясно про других и, главное, про себя.
Подавляющее большинство моих знакомых, включившихся тогда, раньше или позже, во все эти занимательные дискуссии, сразу обозначили себя как либералов. Левацкие, или социалистические, взгляды оказались отчего-то в маргинальном положении. Скажи о своих левых взглядах, и сразу получишь недоумение, вопросы и даже упреки. Самый смешной из них: «Да вы хотите воскресить Сталина!». И тут приходится зачем-то объяснять, что я, вообще-то, не федоровец и воскрешать никого не собираюсь (да и наука пока не позволяет), и не сталинист, кстати говоря. Кстати, у современных левых претензий к Сталину — вагон и маленькая тележка. Но так уж вышло, что именно он стал селебрити в советской политике XX века, и первым делом вспоминают его, а не Луначарского или Калинина, например. Я не говорю уж о том, что Дзержинского регулярно записывают в соратники все того же Сталина… Или вот это «вы». Кто? У меня нет ни желания, ни необходимости вступать в какие-то партии и движения, ассоциировать себя с конкретными политическими силами. Хотя бы потому, что это прямой путь к разочарованиям. За чистоту концепции еще можно бороться, ее можно развивать и трансформировать, а вот живые действующие лица иногда фатально портят репутацию — свою и своих сторонников.
Мало кто может похвастаться, что у него однажды с ходу, без проб и ошибок, раз и навсегда сформировались определенные убеждения. Вот и мне в отрочестве, например, был симпатичен неолиберализм, даже, наверное, в либертарианском его изводе. Он представлялся стройной и логичной системой, в которой не было места слабости, ошибкам и занудному сопереживанию каким-то неудачникам. Да что уж, и черносотенное обаяние консервативного патриотизма (вот этого самого, который сейчас — главный политический тренд и он же духовная скрепа) не прошло тогда мимо меня.
И, кстати, противоречие здесь только кажущееся. За привлекательным образом цивилизованного и свободолюбивого течения скрывается весьма консервативная сущность. Как зачастую и бывает, крайности двух противоположных движений оказываются удивительно близки. Как консерватизм, так и либертарианство (как крайняя форма либерализма) — за отстранение государства от социальных обязательств: при консервативной модели за социально незащищенными должны ухаживать родственники, община или религиозные организации, при либеральной — специальные учреждения, которые делают это за деньги (не бюджетные, разумеется). Аналогично с наукой. Фундаментальные исследования не нужны ни одним, ни другим: консерваторы опасаются подрыва религиозных устоев, для либертарианцев они просто нерентабельны как вложение больших средств с сомнительной отдачей через много лет. С прикладной наукой не лучше: вместо разработки того, что реально нужно людям, разрабатывается то, что приносит прибыль корпорациям; а потом дорогостоящая рекламная индустрия навязывает массам эти товары. Вспомним Рэя Брэдбери: «Люди — идиоты. Они сделали кучу глупостей: придумывали костюмы для собак, должность рекламного менеджера и штуки вроде айфона, не получив взамен ничего, кроме кислого послевкусия. Человечеству дали возможность бороздить космос, но оно хочет заниматься потреблением — пить пиво и смотреть сериалы».
При обеих моделях значительная часть общества не производит ни материальных благ, ни идей, способствующих движению цивилизации вперед: многочисленные деятели религии, производители одноразовых заменителей культуры, бесчисленные финансисты и валютные спекулянты, продавцы гаджетов, которые через год будут выброшены на помойку, уличные раздатчики рекламы — и еще сотни видов деятельности, не способствующей ничему, кроме разрастания свалок и истощения природных ресурсов. Как скажет вам любой либертарианец-экономист, пока выгоднее (земля дешевая, взятки небольшие) плодить мусорные полигоны, перерабатывать все эти мегатонны пластика и бумаги совершенно ни к чему. На наш век хватит, а после нас хоть потоп.
Они остаются глухи к идеям социального прогресса, так как этот путь может и не обеспечить прибыли. Выгоднее сохранять статус-кво, а что для капиталиста может быть важнее прибыли? А залогом незыблемости становятся долги и оружие.
Общественные и производственные отношения имеют множество противоречий. Но одни предпочитают смириться, указывая на «природу человека» (понимаемую плоско), а другие ищут и предлагают решение проблем.
В конечном итоге политические симпатии — предмет этического выбора. Для меня, например, он формулируется как-то вроде «человек или экономическая выгода». И тут я, не колеблясь, выбираю человека — он живой все-таки, ему не должно быть плохо, потому что иначе история с цивилизацией были зря. И экономическая целесообразность не должна быть важнее общественного блага. Звучит утопично, и понятно, что абсолютно каждого сделать счастливым не получится, но за годы существования цивилизации выработались некоторые модели, призванные решать проблемы, о которых я говорю. И распределение доходов в капиталистической системе обычно не слишком справедливое. Здесь у оппонента возникает соблазн подискутировать на тему «что такое справедливость вообще». Я повторю, что вещаю со своей колокольни, и ситуация, в которой медсестра в больнице, оператор на почте, сборщик условных айфонов в Китае, работая полный рабочий день, получают копейки, которых еле хватает, чтобы сводить концы с концами, на этой моей колокольне называется несправедливостью. А потом им еще говорят: неудачники, да просто работать надо больше, тут уж удивляешься выдержке тех, кто в запале классовой ненависти не хватается немедленно за булыжник. Такая вот у меня колокольня, я не виновата, если кому-то вид с нее не очень.
Часто встречаю метафору про удочку и рыбу. Казалось бы, все верно: предложи страждущему не готовый продукт, а инструмент — и когда он снова проголодается, сам выловит еще, а избыток обменяет на что-нибудь другое. Но уместно ли такое предложение, скажем, в пустыне? Или в том случае, если он голоден настолько, что и до водоема не дойдет? Или — вот у него удочка, а рядом большая браконьерская сеть, и ни черта он со своей удочкой не поймает. А если вообще все водоемы в округе — частная собственность?..
Эта же философия предполагает, что венец эволюции — Homo Entrepreneurus, бизнесмен. Но не у каждого же есть пресловутая «предпринимательская жилка», которую озабоченно ищут в себе приверженцы неолиберализма, как не у каждого есть, скажем, музыкальный слух, способности к спорту, литературному сочинительству или склонность к ожирению, наконец. Без денег и материальных благ не обойтись, кто бы спорил, но далеко не для всех сам процесс их зарабатывания (не труд, а именно вот это азартное making money) — упоительное соревнование и подходящий смысл жизни.
Невидимая рука рынка — вроде сферического коня в вакууме. Эта концепция усложнилась, конечно, поправками от реальной экономики, но не исчезла: приходится учитывать взятки, монопольные сговоры, лоббирование тех или иных законов и другие занятные комбинации2. Принцип «рынок все урегулирует» работает только в очень маленьких масштабах (и то не всегда корректно). В глобальном же масштабе это приводит к огромному перепроизводству товаров, которые отправляются даже не в переработку, а на свалку. Зато конкуренция!
Тут, конечно, надо сделать оговорку. В середине — конце XX века в большинстве развитых стран капиталистические режимы под влиянием популярности левых идей (и деятельности леворадикалов) не скатились в унылое либертарианство, а вынуждены были пойти на уступки — поэтому наблюдается баланс сил, более или менее внятное представительство социал-демократических сил в парламентах, серьезное влияние профсоюзов, экологических движений, концепция социальной ответственности. Сложилась возможность диалога, сдержек и противовесов.
Либертарианцы же ратуют за пещерный, ничем не сдерживаемый капитализм. Признав право этой концепции управлять миром, мы зачарованно созерцаем идеально отлаженный механизм, никелированное прокрустово ложе, которое лихо обрезает ненужное: недостаточно эффективных людей, неприбыльные занятия, альтруизм, обстоятельства, целые народы, классы, государства, а кроме того, имеет эргономичный дизайн, самоочищающиеся лезвия, идеальные пружины и минимальный расход топлива. Но если подходить к этой модели с точки зрения здравого смысла и каких-никаких гуманистических, прости Господи, ценностей, стройная теория разваливается на части. Соображения экономической целесообразности долгие годы препятствовали своевременной разработке вакцины от вируса Эбола, породили перепроизводство товаров, ведущее к экологической катастрофе, и провозгласили потребительство в качестве образа жизни. Капитализм — как либерально-рыночный, так и государственный — это перевод всего сущего в товарно-денежные отношения, постоянный поиск личной выгоды, попытка заработать на всем, а бескорыстие и альтруизм мыслятся им как угроза существующему порядку. И вопреки всему на этом поле вырастают фримаркеты, буккроссинг, разная самодельная благотворительность и прочие свидетельства самоорганизации. Но вы пробовали объяснить все это людям, для которых, например, анархия — синоним некоей деструктивной вседозволенности, зловещей смуты и прочего «плохого»? Они ведь только отмахиваются: это слишком сложно, а на самом деле просто боятся. Боятся, что это объяснение камня на камне не оставит от их аккуратно разложенных по полочкам представлений о мире.
Вот и на тех, кто высказывает сложную позицию, накидываются, округляют в любую сторону, упрощают и навешивают ярлык. Дело отчасти и во всеобщей усталости: информационные потоки и лента новостей, за которой не поспеваешь, лишают всякого времени на раздумье. Встречаются, впрочем, и люди, которые совершенно искренне не понимают: мол, а что, был бы я у власти, я бы сам воровал. Некоторые любители традиционных ценностей еще добавляют: «Да я ж не для себя, я для детей!» О, апелляция к слезинке несчастного ребенка, у которого никогда не будет собственного острова3! Им, видимо, трудно поверить в то, что их дети — отдельные субъекты, со своей совестью (которая, возможно, лучше родительской), что они могут работать и легко обойдутся без роскоши и демонстративного потребления.
Еще забавная вещь: назвался социалистом — изволь оправдываться за любой недостаток, бытовавший в СССР. Я в свое время читала много мемуаров рок-музыкантов, и они описывали Советский Союз как беспросветно мрачное место. И только потом стала различать: поздний застой (а речь шла именно о нем) — это же еще не вся советская действительность. Она вообще была очень разной и неоднородной. Были футуристические 20-е с ликвидацией безграмотности, со стремительным развитием образования и науки и водворением религиозных институтов на подобающее им место (дотошный читатель воскликнет: «Но и 20-е тоже не были однородными!» — и будет совершенно прав, и, да, наступающий сталинизм посворачивал многое, и это меня тоже невероятно удручает), была Оттепель с физиками-ядерщиками и поэтическими чтениями в Политехническом музее, осуждением культа личности и солнечной утопией космоса, пятидневной рабочей неделей и дворцами пионеров. Наконец, в Советском Союзе гендерное равноправие наступило еще тогда, когда мало кто мог об этом мечтать, и социальные лифты открылись практически сразу после революции — прежде всего через образование. Поэтому рассматривать почти семьдесят лет как единый монолит, с неизменными установками и ценностями — значит совершать грубейшую ошибку.
На третьем часу жаркой дискуссии выясняется, что оппоненты говорят о каких-то принципиально разных вещах. СССР — не государство, а иероглиф, знак, включающий для каждого какой-то свой набор концепций, признаков и свойств. В зависимости от опыта, знаний и предпочтений этот иероглиф толкуют по-разному, и в этом качестве он теряет добрую половину своих настоящих свойств и оттенков. Совсем как в той притче о слепцах, изучающих слона.
Попытка нынешнего государства, как говорят, «воссоздать СССР» проходит не более чем на уровне идеологем и символов, и то очень выборочно. И это очень важно подчеркнуть, потому что «похоже» — не равно «оно и есть», а это, к сожалению, не всем очевидно. Сумбурный коллаж из обломков Российской империи с сохранившимися в запасниках советскими декорациями, где соседствуют портреты (и иконы даже) эффективного менеджера Сталина и Романовых, а ракеты перед полетом в космос освящают попы, не кажется ненормальным тому, кто покупает «инновационные» препараты от всех болезней и добавляет в чай святую воду от сглаза и порчи.
В дело идет только то, что удобно, все по возможности упрощается. Если ты социалист — ты за Сталина, а значит, лагеря и прочий-прочий-прочий набор мемов, если патриот — значит, за действующую власть4, повяжи георгиевскую ленточку, ходи в церковь и прокляни украинских родственников. На деле же… По Интернету ходит шутка: все законодательные инициативы в России можно разделить на две группы: «Запретить» и «Граждане должны оплачивать самостоятельно». Попытка воткнуть то тут, то там ностальгические осколки (гимн, школьная форма, ГТО, ВДНХ) добавляет лютого сюрреализма.
Кстати, неудивительно, что государство скидывает с себя именно социальную функцию одной из первых (помните закон о монетизации льгот?). Это же, дескать, все бытовые мелочи, а вот посмотрите лучше, какая державность и духовные скрепы, а крестьянская община как-нибудь сама прокормит, а если нет, то и не надо. Впрочем, помолись, и пошлет, может, Бог, кусочек сыра (на выбор: костромского или российского, сделанного в Беларуси).
На тему СССР есть три отличных текста на сайте «Открытая левая»: «Credo-2. Что нам, левым, не нравится в советском?»5 и «Credo-3. За что мы, левые, любим советское»6. Надеюсь, многое станет понятнее.
Коммунизм, конечно, утопия — хотя и чертовски красивая. Но социализм — со смешанной экономикой, прогрессивной шкалой налогообложения и человеком с его правами и счастьем в качестве приоритета государственной политики — абсолютно жизнеспособен с «открытым кодом». Главное не вливать туда цементирующий раствор догматизма — в этом случае все погибнет7. История не стоит на месте, и рано или поздно придется выбирать вектор посткапиталистического развития. А к государству пора бы перестать относиться со звериной серьезностью. Основатель Look At Me и The Village Василий Эсманов, например, предлагает воспринимать его как сервис.