Памяти А. С.

Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда,
Стала храмом летающим белая тень вертолёта.
Это правильно: пылью солёной уходишь туда,
Где в небесных морях ждёт тебя генерал Фудзимото.
Но якшаться с покойником нынче тебе не с руки,
Генералу положено гнить в самурайской могиле,
А тебе — вспоминать, как под Нарвой, заслышав рожки,
Восставали в крестах те, кого отродясь не крестили.
Видишь, вышние рати идут на последний удар,
Размышлять ни к чему, полумеры не стоят усилий.
У пролива скорбит умирающий град Арканар,
Что героям опять не хватает албанских фамилий.
Вековая традиция наша — кто смел, тот и съел,
Океан Айвазовского мутен, хотя и неистов.
Никакого прогрессорства, это печальный удел
Полоумных актёров, отчаянных униформистов.
Не нашлось тебе места в грядущих бездарных мирах,
Но едва ли ты станешь томиться у берега Леты.
Никакого надгробия, ибо развеялся прах
Над Москвою рекой, над холмами зелёной планеты.

             Н.Н.М.

На доске расставляем фигуры. Итак:
грянул гром в кипарисовой роще.
Генерал Кактотак навидался атак,
отдавая приказы попроще.

Отчего б не предаться великим мечтам:
мы пустыни пройдём и болота,
не жалея снарядов, займём Чтототам,
говорил генерал ван дер Ктото.

Не приличен мужчине постыдный покой,
а война — это всё же наука,
и поэтому надобно взять Анакой, —
говорил адмирал Якасука.

Выл любой чинодрал, объявляя аврал:
наступала великая дата,
удирал адмирал, генерал удирал,
умирать отправляя солдата.

Но, скитаясь по разным местам и скитам,
головою стуча о ворота,
уходил от погонь, исчезал Гдетотам,
еретик Оборжал Якогото.

Относительно тихо на свете сейчас,
но, однако, на этой неделе
мы боимся, к ответу потребуют нас
эти славные Осточертелли.

Но и этот исход недостаточно крут,
соберутся и тонкий, и тощий,
и потянутся к нам, и кураж наберут
пресловутые Бутти Попрощи.

Внук ветеринара и садиста,
раб столетья, собственной фантазии,
аккуратно, чутко, сноровисто
строивший дороги в Средней Азии;
ясно, что судьбу не переломишь
(тут, конечно, в фактах малость плаваю) —
дед его безумный, страшный Томеш
был сожжён в усадьбе под Полтавою.
Юность, предвоенная эпоха,
засолённые грунты и прочее.
Он писал стихи настолько плохо,
что уж лучше ставил бы отточия.
Из Москвы сбежал с чужой женою, —
что ему, до беженства охочему!
(О жаре как вспомню, так заною, —
но жара бывала в радость отчиму.)
Время шло, обрушилась невзгода,
или же сомнительное счастие:
доказалась принадлежность рода
к королевской, чёрт возьми, династии.
Так что получить в наш век железный
на погосте, выбранном заранее,
три аршина самой лучшей бездны
помогло Дворянское собрание.

Словно щепку, ветер нас уносит,
а куда — про то никто не ведает.
Бог не выдаст, следователь бросит —
так что и бояться их не следует.

То ли вздремнуть ещё, то ли пора
глянуть: взошла ли звезда?
Ночь отлетает, как дым от костра,
кто её знает — куда.
Знать бы теперь, высока ли цена?.. —
где ты, флейтист-крысолов?
Городу Гамельну очень нужна
старая песня без слов.
Время прощения давних обид,
время прощанья в ночи.
Молча смотри на поток Персеид
и ничего не шепчи.
Веки прищурь и проверь глазомер,
и тишиной опьяней:
помни, услышится музыка сфер,
если напомнить о ней.
Завтра всё то же, что было вчера,
жизнь избегает длиннот,
только звучат из колодца двора
семь удивительных нот.

Тот, чьё вечное место за правым плечом,
кто сияет полдневным лучом,
тот, запомни, всегда пребывает с тобой,
озабочен твоею судьбой.
От того же, чьё место за левым плечом,
кто внушает, что он ни при чём,
от того зачурайся ночною порой,
чугунок поскорее накрой.
Перед свиньями бисер отнюдь не мечи,
не клади возле ложки ключи.
В новый дом петуха непременно купи,
головою на запад не спи.
Не отведавши кашу, хвалить погоди,
и подушку на стол не клади,
и не дай наклониться горящей свече,
и не думай о левом плече.
Всё дурное, что скоплено, бросить изволь
в новолуние в красную соль;
перед тем, как проститься, постой у двери,
как молитву, затем повтори:
«Я домой не вернусь и жука не убью,
опасаясь за душу свою;
на поминках устроюсь поближе к огню,
да и белку с дороги сгоню».
Пусть однажды затихнет знакомый мотив,
каркнет ворон, беду возвестив.
Но за правое дело за правым плечом
встанет ангел с горящим мечом.

Устроясь на гнилой соломе,
скулит, о прошлом вспоминая,
та нежить, что живёт при доме,
а также нежить остальная.
На смех в углу никто не клюнет;
бояться беса — нет приказа;
никто через плечо не плюнет,
поскольку не боится сглаза.
Венчанки маются безбрачьем,
на то понятная причина.
Теперь послать к чертям собачьим
способна даже чертовщина.
Защитник малого народца,
почти прозрачный, осторожный
полночник по селу крадётся,
подлестничный, череспорожный.
На умирающее чудо
леса и реки смотрят вчуже.
Вчера и нынче было худо,
но станет несравненно хуже.
Проснётся лихо, грянет в било
и к послушанию принудит.
Где не было того, что было —
того, что будет — там не будет.

Опять утихнувшее лихо
себя не может оберечь.
Опять старуха-домовиха,
шурша, растапливает печь.
Опять, как новенький полтинник
сияет холод-чудодей.
Опять домашний дух, овинник,
расчёсывает лошадей.
Спешит к погосту тесть умерший,
боясь железа и кола,
и зорко смотрят коловерши,
чтоб не просыпалась зола.
Где отыскать судьбу плачевней,
и как её переиграть,
коль призрак призрака деревни
опять не хочет умирать?
Вершит свои труды исправно
бесцеремонный суховей,
и призрак веры православной
вздымает руки у церквей.
И духи прячутся в запечье,
решив бороться до конца,
храня жилище человечье,
где нет ни одного жильца.

Осколки зеркала, тринадцать за столом,
орёл над головой — предвестник скорби многой,
просыпанная соль, пасюк под помелом,
башмак не с той ноги и дождь перед дорогой.
Черника — точный знак, что счастья нет зимой,
хлеб перевёрнутый, рассыпанные крошки;
улыбка в зеркало, корабль вперёд кормой;
настой разрыв-травы и хвост палёной кошки.
Колода через пень, лапша поверх ушей;
Москва непьющая, из рыбьей кожи шуба;
удача, от дверей гонимая взашей,
нетрезвый дед в пальто, который рухнул с дуба.
Недопитый стакан, дарёный зуб коня,
попятившийся волк — виденье скорой ссоры;
невидимая тень от старого плетня;
засов, отломанный от ящика Пандоры;
смоковница, чей плод иссох, да и прогорк;
осадок на душе, оставшийся от драки;
«Титаник», всё-таки добравшийся в Нью-Йорк.
...Какой-то Одиссей, какие-то феаки.

Кто знал азарт — тот помнит годы ранние!
В столетьях слухи никуда не делись,
что в карты проиграл всё состояние
любимый мой святой — Камилл де Леллис.
На вражьи напоровшийся картечины,
военные амбиции отринув,
порядочно в сраженьях изувеченый,
он воздвигал обитель капуцинов.
Его, к болезням с юности привычного,
назначили в больнице санитаром;
но, преисполнясь ужаса больничного,
он требовал, чтоб всех лечили даром.
С князьями церкви дружбу вряд ли важивал,
он пользовался верой, как защитой,
всегда за безнадёжными ухаживал
и брезговал бумажной волокитой.
Поддерживая хворых в равновесии,
он тратил жизнь, благой и просветлённый:
к чему ему, святому по профессии,
на перекрёстках отбивать поклоны?..
Призвав к себе неравнодушных зрителей,
чей подвиг был воистину рекорден,
он основал четырнадцать обителей, —
до наших дней легко доживший орден.
Храни меня, водитель Божьих пахарей,
во днях пожаром осени спалённых,
Камилл де Леллис, покровитель знахарей,
святой больных, заступник исцелённых.