В серых стёклах, не то зеркалах
На каком-то закате-рассвете
Эта женщина честно светилась впотьмах,
В полумгле-полусвете.

О позорно-неловкие полуслова:
Перелёт-недолёт, но без них мы,
В смысле я, знать-то знал, но набрёл бы едва
На Незнайкины рифмы.

А они хороши. Почему? Потому
Что ботинки и полуботинки,
Да и палка — селёдка (одно к одному),
Как подушки-простынки

На диване, нет, полу-диване, тахте
Или кресле-кровати...
Как вот эта вот женщина в той темноте
На рассвете-закате.

В кровавых отблесках закатного огня
Я вышел из дому, помятый и небритый,
И мысли чёрные окутали меня
Как бы туманом ядовитым.

Ни славы, думал я, ни денег ни хрена,
И с каждым днём, ей-ей, слабеют жизни силы,
Народ за Путина, и юная жена
Меня, похоже, разлюбила.

Не зная никого, не знаемый никем
Блуждал я сумрачно по сумрачной Варшаве,
О чём бы ни спросил, в ответ неслось: «Не вем».
То так. Сплошной «не вем». А небо всё кровавей.

Мы с папой играли в серсо.
Мне было приятно, однако,
Пока подлетало кольцо,
Душа успевала поплакать

Среди малышей без трусов
На пляже и дядек поддатых
На лавочках у корпусов
Советского пансионата,

Где, глядя в столовский вокзал
Поверх запеканок и вафель,
Я чайную — с громом — ронял
Нечайную ложку на кафель.

Но тут появилась она.
Я выронил вилку и ложку,
Я сам себя выронил на
Залитую светом дорожку.

Её очевидная связь
Со всем, что и есть непреложность,
Меня затопила, лучась,
Как чистая, в общем, возможность.

Мне начало сниться не то,
Такое, что даже пугает.
Фон Триер, Бердслей и Кокто,
Как щас говорят, отдыхают.

Слепой — от смущения — как Пью,
Как Сильвер — от счастья — неловкий,
Я ел запеканку в раю
Гремящей советской столовки.

В Италии я был в музее митр
На выставке старинных клавесинов.

Как если бы этюдник и пюпитр
Поспорили на рощу апельсинов,
Что лучше: цвето- или звуко-ритм,
Внутри царили Бах и Барбарино,
Снаружи пальмы, ласточки и мирт,

В мечтах — Мальвина,
В сердце — Буратино.

Старик сидит в прозрачном «помните»,
Как на террасе или в комнате

Среди смеркающихся слов,
Перед окном, открытым настежь,
Где то потухнешь, то погаснешь,
Разглядывая свой улов.

Когда темно и непонятно,
Стон, плач и солнечные пятна.

Там, где ни слёз, ни маеты —
Родные вспышки темноты.

Когда мы подъехали к дому, было уже темно.
Дождь мерцал, ветер дул со стороны залива.
Ты была в белом свитере и сером плаще, как в кино
Бергмана или Годара, в общем, очень красивой.

Пахло жасмином, морем, соснами и травой,
Счастьем, сказал бы я, только не вечным, взрослым,
Где чёрный мальчик с факелом кружит над головой
Чуть ли не в каждом кадре, — взрослым, чересполосным.

Мы устроили ужин (кстати, может, и нет),
Точно чего-то выпили — in vina ve... — иначе
Что ж за кино? Когда я позже выключил свет,
Снова стал виден сад и крыша соседней дачи.

Кто-то снизу крикнул: «Поручик!»
И поручик Сунцов прошагал к окну.
Ни души. Пустовал даже грязный стульчик,
На котором вечно кряхтит этот горе-сапожник, ну,
Этот жид — как его? — Шмульчик? Срульчик?..
«Господа, — ни с того ни с сего прошептал поручик, —
Всё пропало: Россия идёт ко дну».

Нет ничего прекраснее, чем лес
С нечастыми вкраплениями датчан
На великах и пеших англичан
И даже немцев с картами и без.
В лесу ты есть такой, какой ты есть,
Но лучше, вероятно, потому,
Что здесь, в лесу, слышней благая весть
Или ещё Бог знает почему.
В лесу живёт прозрачный свет, а в нём
Прозрачный смысл, а с ним любой дурак —
Да что уж там — любой духовный гном
Становится уместным, как овраг,
Болото, камень или бурелом.

(Лисички. С эстонского: петушиные грибы)

В так называемых посадках
(Я не о сталинских затеях),
В квадратах сосен, как на грядках,
Стоят, желтея,
Игрушечным отрядом Мао,
Распетушившимся не в меру
Под небесами Лахемаа
В заливе Эру.

Какая-то птица скрипела,
Название птицы, увы —
Канюк? Пустельга? — улетело
Из ржавой моей головы.
Бывают же птицы на свете
И солнца круги и слои,
Где бабочки делают эти
Балетные взмахи свои.
Бывают же лес и черника,
И лес, и черника, и свет,
И ягель, и море — и дико,
Что этого, может быть, нет
В том месте, куда нас, понятно,
Не то чтоб пустили, но где,
Наверное, было б приятно
Сквозь сосны спуститься к воде.

Зайдя по ослепительной стропе
На свой веб-сайт от ёлки до берёзы,
«Как хороши, как свежи были розы, —
Мурлычет он, — мушиных канапе».

Непросто быть хозяином кафе,
Не говоря уже о целой сети,
Но бланманже из мошек, но спагетти
Из гусениц!.. Большая буква «фэ»,

Как именует «эф» его подруга, —
Эмблема их совместной фирмы: вид
Мухи спереди — волнует и манит
Голодных пауков со всей округи.

Работы много, но сидеть в песке,
Как муравьиный лев — прошу покорно!
Не лучше ль с грудкой мотылька-леггорна
На солнышке качаться в гамаке?

На тропинке иголки, травинки,
На дорожке листочки, серёжки,
Крупным планом сапожки, ботинки,
Мельтешащие детские ножки.

Перевёрнутый смысл пантомимы,
То есть этой заставки-картинки,
В том, что всё настоящее мимо
Пролетало, как эти ботинки.

Фильм о школьниках. В классном журнале
Или на физкультуре по росту
Это мы там, как буквы, стояли,
А оно проносилось, как звёзды

По доске то ли южного неба,
То ли карцера — помните карцер
Таганрогской гимназии, где бы
Сел да так и сидел до вакаций?

Надеешься на да, а если нет,
Вот нет и всё, и всем, смежившим очи,
Желают, так сказать, спокойной ночи
И аккуратно выключают свет.

Un vrais monsieur, единственно бесспорный
Знаток, как comme il faut держать лорнет,
Вертинский утверждал, что синий цвет
Для фрака предпочтительней, чем чёрный.

На сцене, в свете рампы, господа
(Товарищи, — он поправлялся сразу),
Всё чёрное покажется всегда
Как будто пыльным, а артист обязан

Быть вечно новым, свежим, как вода,
И — сбился вдруг — надеяться на да.

Хорошо, допустим, дело в том,
Что не надо петь с набитым ртом
Ни в прямом, ни в переносном смысле.
Я про всё: про пение и про рот
И про то, что нас с тобою ждёт
Кривоногий умывальник «Grizzly»,
Если мы не переменим мысли.

Это как в военных лагерях,
Думаешь о чём-нибудь, вдруг — бах! —
«Веденяпин, два шага из строя!
Что ж ты, — тут идёт беззлобный мат —
Портишь нам статистику, солдат,
Ты ж интеллигент и всё такое.
Ну-ка мухой сделал метанойю».