Плеромантика

 

 

Ирина Перунова. Коробок. — М.: Воймега, 2014.

 

В недежурном и по-доброму пристрастном предисловии для этой книги Анатолий Найман написал: «Я не стану выщипыванием цитат портить впечатление от цельности каждого стихотворения и корпуса в целом». Тут скрыта не лень и не хитрость корифея. Действительно, и «Коробок», и каждый из составивших его текстов являют собой вполне законченные фрагменты бытия. Поскольку автор предисловия уже оставил за собой способ разговора о стихах без их цитирования, нам остается иной путь. Честно говоря, неизмеримо более простой: на примерах же всегда легче обосновать суть:

 

Реки на нем, огневидные реки.
И переходят себя они вброд,
пренебрегают, бегут от опеки
всех берегов и свиваются в свод
неба — на залитом тушью картоне.
Жалко, а нечем помочь комару,
влип, бедолага, и в лужице тонет.
Не прикасался бы лучше к перу.

(«Марс»)

 

Вот так. Человек подробно рисует цветной тушью не очень дальнюю, но все-таки чужую планету. С огненными каналами и странным небом. И первым астронавтом тут оказывается земной комар, встречая предсказуемую гибель всерьез. Комара жалко, но картина-то вот — осталась. Художник-то, может, еще маленький возрастом совсем. Только финальный вздох про зряшность прикосновения к перу заставляет и его тоже подумать об ином Творении. О том, где комар соотносим с уже не нарисованным, но подлинным Марсом. Один из них огромен, а другой — жив. Проблема остается прежней: кто ценнее и правомерен ли вопрос в принципе?

Получается фрактал: в капле туши отражается мир, как он есть, а в одном тексте — поэтическая Ойкумена автора. Оба положения донельзя банальны и в своем беспримесном виде ценности б не имели. Более того: такое стремление поместить в одно стихотворение все сущее свойственно в первую очередь дебютантам. А Ирина Перунова — поэт, давно присутствующий в литературе, представление о ее поэтике у читателей устойчивое, внятное. Хотя, с другой стороны, публикаций в изданиях Журнального зала очень немного, на хороших сайтах подборки появляются и того реже, на плохих ее нет вовсе. Этот факт ведь тоже что-то да значит. Ибо что есть «плохой сайт»? За редким исключением — структура, самовлюбленный хозяин которой использует стихи понравившихся ему авторов для придания величия собственным текстам. Дескать, вот смотрите: они как я мыслят и как я пишут. Стало быть, и я один из них!

С Перуновой подобный фокус не пройдет. Подражать ей бессмысленно. Нет ни сложных технических приемов, ни модных философских одежек, скрывающих пустое. Порой усложнена схема рифмовки, но кого нынче этим удивишь? И вообще, рифма ведь же позавчерашний день, да? Меж тем, этот устаревший с точки зрения изощренных стихо-творцев элемент в стихах Ирины Перуновой остается серьезным рабочим инструментом. Вот как в следующем стихотворении, где рифма следует за взглядом туриста, охватывая сперва тканую поверхность целиком, затем сосредотачиваясь на крупных деталях, за ними воспринимая цветовую гамму, далее скользя к мелочам и вдруг после не слишком, кажется, убедительных слов экскурсовода — проникая через времена:

 

Плотью исхудалой гобелена
горбится Еленина столица —
Троя травяная, шерстяная,
траченная молью Троя в лицах
выбывших. Но вглядываясь в пятна:
— Вот она, прекрасная Елена! —
утверждает гид, и всем понятна
пятнышка нетленная измена.

(«Гобелен»)

 

Тема связи времен вообще одна из главных в сборнике. И путешествие сквозь времена кажется необременительным, легким почти. Дело не только в общей внешней легкости стиля, а в особой поляризации света, что ли. Знаете, ведь как бывает: падает освещение на зеркало особым способом, и лицо собственное кажется молодым. Случается и наоборот, конечно. Но иногда и не только собственное лицо проявляется в этом свете:

 

Зачем я вижу всех детьми:
и деда, ветхого деньми,
теть-богомолок — Вер и Надь,
и плохишей-героев дядь,
и в серединке — мамой
любуюсь, детской самой.
<…>
Никто никем не отменен,
есть наше время у имен.
Моя прекрасная родня,
давно минувшая в меня,
на свет глядит моим зрачком
и ловит бабочек сачком.

 

Обратим внимание: не только автор способен к движению по темпоральной оси. «Наше время у имен» подразумевает такую возможность для всех и для всего. Возникает аналогия с апперцептирующими монадами Лейбница — простыми и всепроникающими сущностями, достигшими самоосознания. Лирический герой книги — совокупность таких монад, и мир — совокупность таких монад. Индивидуальность вещей и существ становится лишь занавесом, скрывающим глубинное их единство.

Кажется, в теперешней нашей литературе есть лишь один еще поэт, столь же всерьез и в сходном направлении решающий проблему всеединства различающегося. Сравнивая с ним Ирину Перунову, я попадаю в довольно странную ситуацию и рискую показаться довольно неумным. Но для рецензента это естественно. Человеку вообще свойственно ошибаться, как заметили уже очень давно, а уж человек, пытающийся разобраться в чужих, хотя и очень интересных для него текстах, на ошибки просто обречен.

Так вот: по лености и для удобства работы я, кроме типографского издания книги, запросил еще и электронный ее вариант. Файл, присланный мне, назывался «Коробок_для_Кости». Кто этот Костя, гадать особо не приходилось: поэт Константин Кравцов, муж Ирины Перуновой. Нет-нет, делать непосредственные параллели между текстами книги и какими-то событиями семейной жизни было бы уж слишком наивно. Хотя, как мне кажется, в книге есть минимум одно стихотворение, представляющее семейную (в прошлом) пару, знакомую и автору, и рецензенту. Опять-таки, могу ошибаться, а стало быть — сплетничать, хоть и неявно, но уж слишком литературный мир невелик, а к распространению и восприятию слухов предрасположен:

 

Эники-беники, ели вареники:
— На квинтэссенции женской истерики,
Оленька, можно ль поэту жениться?!

 

— Ты же и сам, извини — роженица,
жертва, беременный Ангелом слух…
Где Боливар, чтобы выдержал двух?
Та — без уздечки загонит табун!

 

— Да, поэтесса поэту — табу.
В гомики, в гномики лучше, в скопцы.
Эники-беники, дрянь голубцы!

 

Хотя угадал или нет — дело третье. Да и слишком далеко ушел от темы сходства литературно-философских поисков Ирины Перуновой и Константина Кравцова. Конечно, и у столь разных авторов можно найти почти идентичные сквозные образы: север, как воплощение простора и расчеловеченности, мировая живопись (у Кравцова — чаще Босх, у Перуновой самые разные творцы), вода и вуды в разных агрегатных состояниях… Но внешних различий куда больше. Все-таки Кравцов склонен к прямому сопряжению совершенно далеких сущностей, к метафоричности, к одушевлению неодушевленного, к мощной неомифологии, в конце концов. В стихах же Перуновой чаще встречаются пространственно или природно близкие сущности, соединяющиеся до неразличения. Даже тавтологические или каламбурные рифмы тоже работают на ощущение единства всего со всем, на чувство всеобщей связности и взаимоперетекания.

Есть такое понятие: плерома. Чаще его использовали гностики для обозначения первоначальной полноты бытия. Той, что существовала до порождения нашего дольнего мира. Хотя и в христианстве термин не так уж редок. Скажем, у апостола Павла: «18 чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина и высота, 19 и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею. (Еф. 3:18–19)». Вот полнота эта и есть плерома. В первую очередь полнота любви, конечно. А еще — полнота познания мира целиком и сразу. Полнота приятия его тоже.

Иногда плерома эта кажется почти достижимой и здесь, на Земле. Помните вот эту легкость переходов в пространстве и даже во времени? Увы, лишь почти. Мешает все-таки эфемерность соединения тех самых монад. «Каждый крепок, хоть непрочен» — пишет Ирина Перунова. Да, человек более подобен не канату, но стеклу, выдерживающему сильнейшее давление, а потом вдруг ломающемуся от легкого удара. Вот где-то тут и становится время навсегда линейным, делается горкой, желобом, по которому один путь — вниз. А скорость пути все возрастает до самого финала. Но, опять-таки, паче собственной судьбы, тревожит нарушение полноты бытия. В первую очередь наиболее очевидным образом — крах, грозящий ближайшим людям, тем, в чей зрачок предстоит теперь перейти, как в твой перешли «тети Веры и Нади». Вот как им, остающимся въяве, облегчить расставание:

 

«Всего-то год. И год уже» —
вот все, что на сердце шепнется.
Ты прогуляйся, пусть бомжей
озябших стайка встрепенется,
когда подашь, что Бог пошлет
тебе в тот день, как минет год.

Подай старухе вековой,
торгующей какой-то рванью,
мой полушубок меховой —
авось не разразится бранью.
И милой девочке, в трамвай
спешащей как-то угловато,
ты руку ласково подай,
как подавал и мне когда-то.

Купи поджаристый батон,
располовинь (прости мороку) —
одною накорми ворон,
другою — прочую сороку.
А хочешь, все наоборот:
зови гостей, затепли свечи!
Любимый, только б минул год,
там будет легче, легче, легче.

 

Вновь парадокс: откуда в этом тексте исходит речь? Из «здесь и сейчас» в предстоящее? Как указание на случай преждевременного расставания? Формально да, легче всего так и предположить. Но слишком уж неоднозначен финал: «там будет легче, легче, легче» — местоимение ведь можно прочесть и в ином, базовом его значении, как наречие, отвечающее на вопрос «где?», а не «когда?». Тогда смысл делается куда более жутким. А с другой стороны — опять-таки, небезнадежным. Если alter ego автора нуждается в заботе, то коммуникация по-прежнему возможна, хоть и серьезно затруднена.

Такая вот у этой книги система образов, напоминающая систему зеркал. Только странным образом — не зеркальный лабиринт, но конструкцию, указующую путь к выходу. Не впрямую указующую, конечно. Скорее, чуть подсвечивающую. Но человек-то сам по себе обитает в таком мраке, что всякому проблеску рад. К счастью, бывают, хоть и редко совсем, подобные поэтики: с первого взгляда удивительно несложные, по мере погружения внутрь кажущиеся ужасно герметичными, а при совсем пристальном чтении — сообщающие тебе нечто важное о тебе же. Главное — оказаться готовым к восприятию этого важного. Оно пригодится. Обязательно пригодится.