Сказки с намеком

 

Михаил Бару. Повесть о двух головах, или Провинциальные записки. — М.: Livebook, 2014.

 

Во вступлении к сборнику путевых очерков и лирических миниатюр Михаила Бару «Повесть о двух головах, или Провинциальные записки» Андрей Пермяков пишет: «И кто-нибудь непременно сочинит термин (к этим «запискам». — В.К.) “краеведческое фэнтези”». Не сомневаюсь, сочинит. Но к истине не приблизится, поскольку фэнтези — продукт развлекательный, а проза Бару — интеллектуальный. Конечно, присутствуют элементы сказки: дракон, умирающий от перепоя, русалки всех видов и мастей и собаки, хохочущие, когда хозяин-охотник начинает заливать вспоминать, как одним выстрелом трех медведей на шампур…

Только это антураж, виньетки, добавляющие замысловатости и волшебства, и к фэнтези они относятся тем же боком, как соцреализм к фантастике. Пермяков, впрочем, и сам оговаривается, что только скрепы мира, канатики от одного сюжета к другому здесь фэнтезийные. Чтобы не загнуться от тоски, трясясь по дорогам, в сравнении с которыми стиральные доски — автобаны. Чтобы не заскучал и читатель, проглатывая страницы с перечислением промыслов того или иного заштатного городка. Сотни костей мамонта словно мощи святых распространились по расейским весям, а с ними огурцы/пастила/стерлядь/беляши/икра, подаваемые неизменно «из того самого» к самому что ни на есть царскому столу.

Метод Бару приоткрывает ближе к середине книги: «красивая, изящная и немного грустная игра»*. Все зиждется на этой основе, и поднимается тесто текста, и катит вдаль дорога, и родная сердцу разруха привычно ласкает взгляд… В общем, «немного грустная» — это, скорее, оправдание грусти большой — скрытой между строк, забутафоренной драконами и русалками, замаскированной под кокетство/подмигивание с бытописателями XIX века: если абзацы на страницу еще встречаются в «интеллектуальной прозе», то абзацы-предложения — изощренная игра с нервами читателя и… перекличка с «Мертвыми душами». Намеки на поэму, помимо описанной выше «микроархитектоники», разбросаны по книге. Вот реакция Гоголя на оценку шестой главы: «Поверьте, что и другие не хуже». Вот упоминание о весьегонской тюрьме, также запечатленной в поэме. Вот, в самом конце: «Куда бежишь ты? Хотя б намекни… Молчит. Петляет. Уходит от ответа. Может, его и вовсе нет. Да и так ли он нужен, этот ответ…» Речь о дороге, ибо нынешние пути в провинции такие, что тройка гикнулась бы у первого придорожного…

И все-таки давайте признаемся, что любим мы Михаила Бару не за путевые заметки, описи музеев и нравов, вернее, не совсем за это. Больше — за умение замечать в обыденном необычное. За неявные находки. За трансформации прозы в поэзию.

Пермяков пытается выискать сюжет, но дело это бесполезное, и русалки не в счет: две головы повести Бару — это, собственно, путевые заметки и лирические зарисовки. Первые объединены (не всегда) маршрутом движения, вторые — временами года. Можно насчитать сколько угодно пересечений, общих героев и самоповторов (хохочущие собаки — общее место для Бару), но сюжет у каждого очерка/миниатюры один (но тоже о двух головах). Это вкратце переложенная история населенного пункта с акцентированным вниманием на градо- и душеобразующих элементах и — лирические всполохи. А поскольку последние представлены в объеме более трех строк (см. поэтические подборки Бару в литературных «толстяках»), то они, эта поэзия, ошибочно названы прозой. Точнее было бы их назвать стихотворениями в прозе.

Провинциальные записки Михаила Бару я прочитал, к сожалению, запоем. Хотя читать их правильнее как хороший сборник стихов — по нескольку стихотворений в день, смакуя каждое на вкус и давая отстояться, а не смешивая в какофонию образов.

Цитировать же из Бару дело неблагодарное, как для футбольного тренера выбирать из нескольких равносильных форвардов — и так хорошо, и эдак. Выписать афоризмы — отдельный (пусть и тоненький) сборничек получился бы. Вырванный из контекста. Но сплошь из красивой, изящной и немного грустной игры. Бару в одном комментарии проговорился: «С точки зрения нашего сказочного смысла…». Вот и появляются зовущие в сказку и из сказки выдернутые персонажи.

Вот только небольшая доля цитат, отмеченных мною:

«Бабье лето — это последний шанс для тех лягушек, которые еще не стали царевнами»; «торговки упаковывали свой товар, среди которого я углядел сувенирные подковы с приклеенными для верности крошечными образами Богоматери» (позже подобный образ возникнет и в контексте автомобильного иконостаса, мол, на себя надейся…); «две строгих старушки прибирают огарки свечей и так строго посматривают по сторонам, что даже святые на иконах отводят в сторону глаза»; «если высунуть язык, то на него упадет одно или два мгновения» (это уже чистый Павич); «продать даже зубчик чеснока, не говоря о целой челюсти»; «мобильный телефон “Сименс”, такой древний, что на нем еще есть кнопка с ятем»; «варенье из такой земляники вызывает зависимость уже после второй чайной ложки»; «молодые девушки, работающие музейными старушками»; «утром проснешься, а трава уже поседела, и луна вся засахарена инеем»…

К городам подход нетривиальный. Все-таки, если перед нами краеведение, то это краеведческая проза. На основе, так сказать, реальных событий. Только фикшн появляется исключительно в тех местах, когда собака грозится захохотать или поддатый дракон на бреющем полногрудую русалку пронесет.

Бару обладает редким умением заинтересовать с первых строк, делать зачин «вкусным». Вот, например, как начинается глава «Юрьевец»: «В начале мая в Юрьевце мужики озабочены одним — плотва идет. На муравья идет так, что только успевай вытаскивать. Я сам видел рыжую с белыми лапами кошку, которая бежала на берег реки с удочкой, сделанной из хворостины».

И хотя понятно, что будет дальше — развитие поселения с грозновско-петровских времен, расцвет/затухание, нерадостное настоящее, — читать продолжаешь. Потому что важно, как это сделано. Автор оправдывает ожидания. Вмонтирует ли сказочный эпизод, споет ли на прежний (но иначе поданный) красиво-грустный мотив, поднесет ли эстетствующему гурману блюдо с забавной интертекстуальной или иной игрой — а играть автор любит! — это будет сделано мастерски.

Этим самым Бару отходит от прежних поколений бытописателей (с нынешними и не думаю сравнивать, тут можно до краеведения в постмодернистском ключе докопаться). Ему скучно в привычных рамках перечислений богатств того или иного Богом забытого места. Он хирург по душеобразующей части. Собственно, поэтому большинство краеведов «старой школы» будут воротить носы от «Повести о двух головах». Ну что это, скажите, за анамнез приокского Белева: «От Одоева до Белева сорок три километра сплошного Левитана»? Или констатация извечной проблемы: «Если дорога от Красного Холма до Весьегонска имеет вид убитой, то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так, точно над трупом еще и надругались»?

Особняком стоит Южа. Полуразвалившимся, конечно, если в реальности (что просматривается на подкорке записок Бару), но уникальным в смысле метода описания. Диалогизм в околокраеведческих трудах — это смешение точек зрения: гетеростереотипной (со стороны) и автостереотипной (изнутри). Южа уникальна в композиционном аспекте — традиционное повествование Бару (гетеростереотип) в самых неожиданных местах прерывается голосами местных жителей (автостереотип). Возникает картинка, объем. Свидетельства изнутри, может быть, и более пристрастные, но и приближенные к месту. Тогда как взгляд со стороны в глубь веков если и может заглянуть, так только с подсказки дежурного экскурсовода или последнего представителя отряда вымирающих кикимор — этой проблемой автор также озаботился в своем бестиарии…

Параллельно с описаниями у Бару происходит духовное осмысление населенных пунктов, что, учитывая моду на локальные тексты, предстает перспективным и с научной точки зрения. Особенно это касается незначительных локусов. Подход Бару пусть и зиждется на художественной основе, сквозь него проглядывает и методика профессиональных «текстуализаторов» пространства. М.Л. Лурье в статье «Элементы локального текста: методика контекстного анализа» выделял два основных принципа описания: «В одном случае исследователи пытаются, анализируя материал, прежде всего обнаружить общие идеи (или мотивы), доминирующие в городском самосознании и формирующие его специфичность. <…> Другой путь состоит в выявлении максимального репрезентативного ряда единичных объектов (напр., район города, прославленный земляк, изображение на гербе, эпизод городской истории и т.п.), которые в данном локальном тексте становятся предметом семантизации и фактором текстопорождения». Но это относится к научной работе. У Михаила Бару задача несколько иная: не отходя далеко от канонов краеведения (нон-фикшн в основе), развлекать читателя. Как сказано в отзыве на обложке: «Краеведения в этих записках не больше, чем в щедринских городских летописях». Добавим: но у книги краеведческая основа. У одной ее головы. Вторая, понятно, — чистая лирика: с элементами иронии и трагики.

Практическую пользу от работ Бару несложно доказать на собственном примере. Разрабатывая тему «Кимрского локального текста», я не мог пройти мимо «записок» Бару «Кольчуга из рыбьей чешуи» («Волга», № 3, 2010), в которых он сделал слепок с этого небольшого городка. Стереоскопия удивляла: были намечены (почти незаметно!) ключевые кимрские культурные константы: бывшее дворцовое село, обувная столица, развитая торговля, речная принадлежность, деревянный модерн… Даже элементы парадигматиче-ского анализа введены: в дореволюционное время обувщиками Кимры славились, а в наше благословенное только и вздыхают о былом величии…

Очевидно, с течением лет, когда старатели локальных текстов доберутся до самых незначительных городов и весей, удельный вес трудов Бару будет возрастать.

О недостатках книги и метода тоже можно написать. Даже повесть. Хотя головы у нее будут хилыми и субъективными. Остальное — крохи. Ну, не прописан Радищев в описании Торжка — велика ли беда? Не проставлены даты написания очерков — тоже не смертельно. Хотя и выглядит печальным анахронизмом: «Крыма тоже нет» — в составе страны. А на дворе (дата подписания книги в печать) лето 2014-го и доллар только готовится к ритуальным пляскам… В других местах, когда говорится о юбилеях тех или иных селений, датировка тоже не помешала бы. Некий скепсис по отношению к совет-скому прошлому — также общее место. Но дело, разумеется, не в этих мелочах.

Осталось сказать о симптомах времени. Для кого-то — разрушенных надежд, для иных — больших возможностей. Бару собирает анамнез российской провинции. Вот какая картина получается: «<практически любой населенный пункт> мало изменился за последние несколько сотен лет — те же добротные купеческие каменные дома, те же храмы, та же Ока… только все обветшавшее донельзя». А если сотни лет сузить до послед-них двадцати — тридцати, предстанет такая картин(к)а: «Словно в одночасье исчезли тушенка со шпротами (это о местных заводах. — В.К.), а за ними пропала и зарплата. Люди ждали, ждали… и стали охотиться на птицу, зверей, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. Не все, конечно. Многие, чтобы скрасить ожидание, запили». И, конечно, родственное выражению «Пожрала саранча»: «Купили москвичи». И: «Кто не пьет — тот едет в Москву на заработки». Ничего не напоминает?

Конечно, жизнь в крупных городах и столицах нашей одной седьмой отличается диаметрально. И в провинции бывают уголки счастья (ключевое тут: «бывают»). Но чаще наоборот. Работая в течение десяти лет журналистом районки, я не раз выбирался в сельскую глушь. Был я свидетелем и такой сцены. В одном достаточно крупном селе глава района оптимистично спросил у местных школьников: «Кто хочет после окончания школы остаться в районе и трудиться на благо его процветания?». Тишина висела вплоть до следующего — осторожного — вопроса главы: «А кто собирается уехать?». Поднялся лес рук…

Однако заканчивать на минорной ноте рецензию о действительно хорошей книжке Михаила Бару — неправильно. Вылавливаю одну из помеченных мною цитат: «в <тут тоже можно вставить название города, но далеко не каждого> нет заброшенного завода, а есть действующий. Такое у нас, хоть и не слишком часто, но случается». И, любя свою страну, итожу: дай Бог, чтобы случалось почаще. И становилось правилом, а не исключением из него.

 

 

 

* Здесь хочу извиниться за недосмотр: увлекшись внешним, я не заметил внутреннего. В письме от 19 сентября 2015 года, полученном мною уже после написания этой рецензии, Михаил Бару сделал очень точное замечание: «…это для меня (поездки по провинции. — В.К.) чистой воды кладоискательство. Детское что-то. Всякий мальчишка любит искать клады. Я каждый раз еду в провинциальную глушь с надеждой найти там какую-нибудь замечательную историю…» Кладоискательством и детским началом объясняется многое: и сказочный флер, и периферийность краеведения (притом что она, как скелетик, соединяет все), и колоритность местечковых образов… А книжка — карта этих сокровищ.