Владимир Державин. Тонкий шёлк. Стихи. Публикация Игоря Лощилова. Владимир Державин
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Владимир Державин

Тонкий шёлк

АРХИВЫ

 

Об авторе | Владимир Васильевич Державин (1908–1975) — русский поэт, переводчик, художник. В 1932–1936 годах жил и работал в Болшевской трудовой коммуне ОГПУ им. Г.Г. Ягоды, куда попал по рекомендации Горького. С этим временем связана работа над поэмой «Первоначальное накопление». В 1934–1940 годах печатался в журналах (в основном в «Знамени» и «Красной Нови»), в 1936 году вышла единственная прижизненная книга стихотворений.

 

Составитель и публикатор Игорь Лощилов.

 

Публикатор выражает признательность А.Б. Слонимеру (Москва) за предоставление материалов.

 

 

 

 

Туркестан

 

В сухой степи морская соль хрустит,
И розовеют раковин ладони.
В пыли арба огромная скрипит,
Ревут ослы и всхрапывают кони.

 

По ржавым скатам ленятся гурты
Овец, изнеможённых курдюками.
Как из колючей проволоки жгуты,
Кустарники за потными шатрами.

 

Безвлажный вечер на пески упал.
На горизонте в сумерках угарных
Чудовищным горбом чернеет вал,
Дремучий лагерь полчищ легендарных.

 

Здесь смолк давно протяжный топот орд
И гром щитов воловьих пред кострами.
Завоеватель был хитёр и горд,
А всё ж убит своими же рабами.

 

Задолго до него здесь был другой,
Как он, ни в чём не встретивший преграды!
Сверкнул рыжеволосой головой
И
сгинул сын разбойничьей Эллады.

 

Быть может, он воздвигнул этот вал,
И по ночам, в солончаковой скуке,
О Персии тоскуя, простирал
В
прозрачный мрак обугленные руки.

 

Где ныне соль и серебро бархан,
Там в необъятном голубом «когда-то»
Шумел широкошумный океан
П
од музыку палящего пассата.

 

И пенились попутные валы,
Тяжёлыми качая кораблями,
И звучных мачт упругие стволы
П
од полными трещали парусами!

 

Хоть с лишним шесть десятков тысяч лет
Шумливая громада испарялась,
Остался Каспий — влажной мощи след —
И соль на днище высохшем осталась.

 

И люди по морскому дну прошли,
Воюя и твердыни воздвигая.
Но океан с нагорбленной земли
В
новь хлынет, котловину затопляя!

 

1928 Июль

 

 

 

* * *

Я помню жёлтые пески, и степь,
И россыпь юрт на пастбищных увалах...
Рогов Тянь-Шаня пасмурную цепь,
И глыбы туч на синих перевалах,
И всадников в халатах и мехах,
В остроконечных лисьих колпаках.

 

Там юность протекла моя, и там
Смуглянки-музы утренней порою
Пегаса моего по ковылям
Пылающим водили к водопою.
Был звонок плеск ручья и свеж рассвет.
И конь мой ржал. И голосно в ответ

 

В отгоне жеребята отзывались,
И гомон в стане утреннем вставал.
Отары отгоняли в горы за лес
З
а дальний дымно-синий перевал.
И время утренней еды настало,
И сало в круглых казанах вскипало.

 

 

* * *

Туман над сонной Согдианой.
Пески и камыши в дыму…
Широко под луной туманной
Б
лестит латунная Аму.

 

Чуть брезжит свет дороги звёздной,
Чуть плещет в камышах река
Чу! Мерный звон в тиши морозной
Д
оносится издалека

 

На этот смутно озарённый
Бескрайний караванный путь
К
ак бы из дали довремённой —
Доносится сквозь ночь и жуть...

 

1945–1946

 

 

 

* * *

Был двадцать градусов по Реомюру
Мороз, когда приехал я в Челябинск;
Мой спутник, и дорожный мой прислужник,
Скрипучкин, скороспелый сценарист,
На станциях бежал за кипятком,
Чай мне заваривал.

На верхотурку

Стаканы ставил мне

и бутерброды,

И приговаривал:

— Ну как Вам, Нестор

Иванович, чаёк, колбаска, сыр?
Чего ещё изволите?

А я

В гриппу хрипел, сердился, огрызался.

— Не смейте больше называть меня

Вы Нестором Ивановичем!

Дайте

Ещё мне чаю. И не пустословьте.
А там, внизу, Скрипучкин раскричался:
— Мы с Вами — наравне.

А Вы! А Вы,

Вы сделали меня своим лакеем!
— Так Вам и надо! — Я сказал.

И вдруг

В вагоне-люкс дыханье лютой стужи
К
ачнуло огоньки убогих свеч.
Залязгали заржавленные дверцы,
И, приоткрыв их, старый проводник,
Дорожный вор, грошовый спекулянт,
Просунулся, спросил:

— Ну — как у вас,

Тепло? В порядке?

Оттеснив от входа

Проводника, в купе вошёл военный
В
накинутой шинели:

— Разрешите?

У-у! Как накурено!

Ну что ж, закурим.

Дай чаю, дядя.

— Нет углю, племянник!

Холодный самовар!

— Врёшь!

 

Если разорвёшь
Картинку сна, суровую увидишь
Основу — тонкий шёлк, ворсинки льна…

 

И голоса внизу:

— Что с ним? Простуда?

И на глазу — ячмень…

— Вот я его

и вылечу!

Давай его оттуда!

Стакан спиртяги — только и всего!..

 

Скрипучим голоском скрипел Скрипучкин,
Оправдываясь в чём-то.

Я забылся…

 

А утром разбудил меня Урал.
Изогнутый, летящий над отвесом,
Состав скрипел, и, падая в провал,
Клоками таял дым над древним лесом.
И вот, когда, увалы обогнув,
Открытые увидел я просторы,
Огнём зелёным издали мигнув,
Открылись перед нами семафоры,
Я из вагона вышел на мороз,
Как бы в тепло нежданного уюта,
Хоть веки ветер обжигал до слёз,
И к январю зима крепчала люто.
Машина?

Не было тогда машин.

Ковровые меня здесь ждали сани.
Как древний богатырь в снегу седин,
Старинный монастырь вставал в тумане…

 

Огромная вечерняя звезда
З
ажглась в зелёном небе над Россией.
Я ехал «инспектировать» сюда,
И делать выводы —

о чём? Какие?..

 

 

 

Воспоминание

 

Рассвет забрезжил в дождевом просторе,
Сентябрьский день в большом окне светлел,
Журчал, плескался, был жемчужно-бел,
Как пасмурно седеющее море.

В огромном доме просыпалась жизнь,
И двор, как кладезь, мглистый и бездонный,
Заговорил. Залязгали бидоны
И
окрик: «Петра, эй! Пора, садись!
Поехали!»

Со скрежетом и хрипом

Ушёл в свой рейс усталый грузовик,
А с неба падал с лепетом и всхлипом,
Струясь по крышам, по старинным липам,
Сентябрьский тёплый дождь…

Твой милый лик

Во сне печален, залегла забота
Н
ад удивлённою дугой бровей,
И кто-то будто шепчет мне: «Ну что ты?
Куда ты? Оставайся. Всё развей
Тревожное, что молча накопилось!..
Ведь это — дар судьбы, ведь это — милость,
Любовь твоя! Куда тебе идти?
Всё потерять и больше не найти?»

 

Решил я бросить счастья лес цветущий.

 

Любимое лицо… Печать заботы
М
ежду бровей, беспомощных во сне.
И тело строгое, как изваянье,
Как бронза Аристида Маиоля,
И сердце, что вмещает целый мир,
Необычайный мир, особый мир,
Где всё живёт, шумит, цветёт и дышит,
Где всё — любовь, надежда, вера в счастье,
Где нет примет тоски и увяданья.

Всё это бросить, и уйти от чаши,
Едва пригубленной…

Всё это так.

Всё это верно. Но уйти я должен.
В кармане у меня мандат, билет,
И все напутствия и документы.
И вот, как тать, неслышно я встаю.
Боюсь спугнуть твой сон, боюсь последних —
Не слёз, не жалоб — милых слёз последних;
Боюсь не слёз, боюсь твоей улыбки.

 

Пробило шесть. Пора. Давно пора.

 

А за стеною радио гремело,
И деревянным голосом певец
К
ричал Бетховена: «Аделаида,
Аделаида!..»
Гулкий коридор
П
ел, как труба, гуденьем примусов
И голосами женщин. Телефон
Дрязжал неумолкаемо за стенкой.
Я собрался в дорогу. Виновато
Понурясь, разуверясь сам в себе,
Опаздывал я, медлил.
Ты проснулась.
Улыбкой осветила полусумрак
Сырого утра:
«Как я заспалась
С
ейчас я вызову такси. Мы едем.
Я провожу тебя».
А всё во мне
К
ипело, бунтовало и кричало:
«Не уезжай! Всё брось! И здесь останься
Н
авеки!» Но ни звука на губах
И
в пересохшем горле, ни слезы
На веках.

На перроне я сказал ей:

«Прости, родная. Я вернусь… Я скоро
В
ернусь!»

Я не вернулся. Я уехал

Как будто бы навеки. Я не стал
И
скать её следов. Так получилось.
Так жизнь сложилась. Но навеки я
З
апомнил утро, тёплый дождь в широком
Распахнутом окне, и сумерек,
Редеющих в рассвете
Неуловимое очарованье,
И круговерть светящихся молекул,
Пронизанных твоим святым сияньем.

 

Пробило шесть. Проснулся я и встал,
И принял душ. Съел свой привычный завтрак
(Три яица, лимон и крепкий чай),
И укрепился телом я и духом,
Вошёл в обыденность, как в лабиринт,
Без нити Ариадны.

Но лучи

Твоей любви живой ещё мне светят,

Горя вполнеба, как столбы сполохов.

 

 

 

Возвращение

 

Я приплыл
Н
а убогом буксире,
Шлёпающем облезлыми спицами
Несоразмерно больших колёс.

 

На рассвете, в тумане
Н
а крутом берегу
Зарозовели древние башни
Стен монастырских.
Золотом тёмным сквозь дымку
П
робрезжил купол собора.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru