Об авторе |
Александр Архангельский родился и
вырос в Москве. Автор многих книг, среди которых «Александр I», неоднократно
переизданный в серии ЖЗЛ, повествование «1962. Послание к Тимофею»,
опубликованное в «Знамени» и получившее премию журнала за 2006 год, роман
«Музей революции» и др.
Армения была подарена мне щедро и с
любовью. Крестный, Александр Александрович Мелик-Пашаев, передал меня «по
цепочке»; в Ереване мной занимался Леонид Петрович Кишиневский, Царствие ему
Небесное. По фамилии нетрудно угадать его национальность, но Арменией он
пропитался насквозь, врос в нее, как врастают местные растения в гранит. Обо
всем он думал, как природный ереванец, но с нажимом. С гордостью рассказывал о
волшебных свойствах камня туф. Книгу Лео об истории Армении держал на
письменном столе. О турках даже слушать не желал. Говорил с ярчайшим акцентом,
опираясь на твердое «р», как на посох.
Он начал обращать меня, как
обращают в веру. А это — Мартирос Сарьян! И мы шли в
музей Сарьяна, где царили песчаные, красные, синие, зеленые тона. А это —
Генрих Игитян! И мы попадали в царство гениальных
армянских детей. А это — Гегард и Гарни!
А это — Цахкадзор, а это — наш Матенадаран, а это его ученый секретарь
Тер-Петросян, ты понимаешь? Я понимал.
Кто мог знать, что
спустя каких-то пять лет я окажусь в редакции «Дружбы народов», буду заниматься
Закавказьем, стану нагло прилетать в Ереван на писательские съезды, меня
допустят пообедать с молчаливым, замкнутым первым секретарем армянского ЦК Демирчяном, который, кажется, не проронил ни слова, а
спустя десятилетие узнаю, что Демирчян застрелен в
здании парламента? Попаду в дом
сумрачного классика армянской прозы Гранта Матевосяна, который шмыгал носом и
прихлебывал коньяк, потому что никак не мог избавиться от «холода в душе»? Буду
с интересом поглядывать в сторону одинокого особняка, словно бы зависшего между
горами, в котором поселился первый президент Армении Тер-Петросян. И даже сниму
фильм о Матенадаране. Причем снимать буду зимой, в ярый русский мороз, и
веселый католикос будет нас отпаивать 20-летним коньяком из подвалов «Ноя». Не
от холода в душе, а от сильного мороза, намертво сковавшего Эчмиадзин. А
священник, настоятель храма, где находится могильная плита армянского Кирилла и
Мефодия, Маштоца, сначала скажет нам: еще ведь пост…
а, Рождество уже всегда! и велит накрывать на стол. А потом, немного захмелев,
спустится в подвальный музейчик, возьмет в руки за-ржавленный
меч и вскинет его так уверенно, что в нем проступит воин, временно надевший
рясу.
Все это будет потом. А в ту
незабываемую первую поездку я впитывал и всасывал любовь. Разжиженное
интеллигентское «давайте восклицать, друг другом восхищаться» не шло ни в какое
сравнение с веселой густотой восторга, царившего в весеннем Ереване. Все
восторгались всеми, все обожали себя, свой город, свой язык, свои хачкары, свой правильный кофе в мелких фарфоровых чашечках,
гордились своим коньячным заводом, своими древностями, своими классиками и
современниками, все пылко ссорились, как могут ссориться только влюбленные, все
преувеличенно мирились, и это было феерично. Э, говорил водитель на чихающем «ЕраЗе», смотри вниз — видишь? В Библии написано, что здесь
был рай. Вайме! — восклицал другой,
на битом жигуленке. Вон Арарат! Самая высокая гора в
мире. Уловив недоверчивый взгляд, бросал на серпантине руль и вскидывал руки:
думаешь, не знаю Джомолунгма? Знаю! Но Джомолунгма-Момолунгма
где? Над уровнем мооооря! А здесь раз — и видно от
начала до конца.
Если бы мне сказали, что в 2007
году я увижу в зимнем Ереване трубы от буржуек, выставленные в форточки и
чадящие напропалую, я бы ни за что не поверил. В этом бестолковом счастье не
было места ожиданию драмы. Вся боль была сосредоточена в прошлом, вынесена в
область памяти о геноциде, а настоящее и будущее были освобождены от
страдательного залога…
В тот раз обратно я поехал поездом.
Почти три дня. Роскошные виды, бесконечно меняющиеся попутчики. И все три дня
по коридору бегал огромный мацунщик
и, напирая на твердое «р», громогласно кричал: «Мацун!
Мацун! Кому армянский мацун? Холодний, как мое сэрдце!».
Мацунщик нагло врал. Сердце у него было горячее. Он ведь был армянин.
