Ольга
Серебряная. Виктор Пивоваров. Утка, стоящая
на одной ноге на берегу философии. — М.: Новое литературное обозрение, 2014
Книга,
по словам авторов, написана «в старом как мир жанре писем». Но сразу хочется
сделать оговорку, что эта книга не подпадает ни под какой жанр, даже под жанр эпистоляриев. Это живой разговор двух людей — без начала,
кульминации и конца: одна тема перетекает в другую, возникают ассоциации и
отступления, говорящие то забегают вперед, то возвращаются досказать что-то,
что особенно задевает. Поэтому такая жесткая форма, как жанр, абсолютно не
властна над этой книгой. Не властна и никакая единственная тема. О чем эта
книга — вопрос, на который невозможно ответить. Обо всем. О жизни. О мышлении
как неотъемлемой части жизни определенного круга людей.
Как встретились в пространстве
мышления художник и философ? Началось с чувственного импульса художника:
«Знакомство наше с Ольгой началось с того, что мне страшно нравилось имя Ольга
Серебряная. И я придумал проект выставки “Философ-ские тетради Ольги
Серебряной”. Я пригласил Ольгу в гости и попросил стать моей героиней. Она
охотно согласилась, легко вступила в игру и с ходу подбросила мне несколько
идей», — рассказывает Виктор Пивоваров в предисловии. По поводу выставки
завязалась переписка, и текстовыми сопровождениями к репродукциям в каталоге
решили сделать эти письма. Идея оформить их в книгу явилась, когда выставка
прошла, а переписка не прекратилась.
Два разных видения мира,
чувственный и аналитический, сходятся в диалоге, при котором интересно
присутствовать и в котором хочется участвовать. Разговор течет сам собой, без внешней заданности. Такому
естественному, непосредственному течению мыслей форма письма весьма
способствует: нельзя заранее спланировать, как и куда пойдет разговор, пока не
получишь текст собеседника.
Проблематика разговора
разнообразна. Это и рассуждения о феномене сознания и мышления, о познании и
его границах, о вере и религии, о боге как философской категории и о Боге
христианском, о природе добра и зла. В контексте рождаются темы более узкие и
конкретные, как, например, причины исторических событий. Особенно волнует
авторов проблема Холокоста: кто ответствен за такие вещи, отдельные люди или
все общество? Что движет умами и почему подобные идеи заражают массы и
приобретают разрушительную силу?
Важны для авторов проблемы школы и
учителя, которые в настоящее время по разным причинам теряют актуальность.
Виктор Пивоваров рассуждает об этом в аспекте художественного ремесла:
учительство в живописи. За последнее время эта сфера пережила настоящую революцию,
и современному художнику не нужен учитель, человек-проводник, который будет не
только обучать ремеслу, но и раскрывать творческий потенциал ученика. Традицию
отменяют новые технологии, дающие художнику безграничные возможности для
творчества. Из этого локального вопроса вырастают общие: почему пропадает
потребность в учителях и как знания и навыки усваиваются сегодня? Человек как
проводник и посредник в постижении профессиональной мудрости становится лишним,
учитель сегодня выполняет функцию скорее организационную.
Изложение философских концепций и
биографий философов — внутренний сюжет, за который отвечает Ольга Серебряная.
Есть имена, которые проходят через всю переписку и упоминаются чаще других:
Сократ, Платон, Спиноза, Кант, Бертран Рассел, Людвиг Витгенштейн
— ключевые фигуры истории философии. Автор прослеживает, как один и тот же
вопрос решался в разные периоды развития философии, в разных культурах, разными
мыслителями, давая почувствовать историчность мышления. Это, пожалуй,
декларация: мышление неотделимо от жизни, духовный опыт человека — неотъемлемая
составляющая опыта душевного. Философия приобретает телесность, перестает быть
абстракцией. С античных времен было подмечено, что в эпистолярном изложении
трактат начинает звучать и перестает быть
неприступным. Руссо обратился к этой форме в поисках ненавязчивого изложения
жесткой дидактики. Возвращая в философский дискурс эпистолярную форму сегодня,
Ольга Серебряная расшатывает его еще сильнее. Говоря о философских проблемах
простым языком и включая в тексты свою личность через интонации — задумчивые,
ироничные, — она лишает эти вопросы той пугающей сложности, которую они имеют в
научном изложении. Однако границы не переходит: «Нет, это вовсе не байки, мне
кажется, так должна выглядеть настоящая философия. Рассказы о тараканах и
экстазе, о мистике и захлопнутой двери, о православном попе Ленине
великолепны!» (Виктор Пивоваров).
Изобразительное искусство —
встречная линия внутреннего сюжета. Замечательны описания Виктором Пивоваровым
произведений живописи с анализом пространств живописных полотен. «Охотники на
снегу» Брейгеля или «Мариана» Джона Эверетта Милле — каким образом
холст преодолевает свою физическую сущность и становится проводником в другие
миры? С помощью слов — средства, которое вроде бы не имеет с визуальностью
общего поля, — раскрывается сущность картины. Описание и созерцание картины
сливаются в целое, делая произведение искусства бездонным, наполняя его
смыслами и символами. «Картина — это не просто плоскость, на которой что-то
нарисовано, это есть и в других культурах, картина есть особое пространство,
понимаемое как окно. Окно в другое, иллюзорное, иррациональное, метафизическое
пространство»…
Для собеседников важен вопрос
взаимодействия умозрения и искусства: «Притягательность произведения для меня
состоит не только в том, что оно прямо демонстрирует, но и в том, что оно
только приоткрывает. Бывает, что картина или стихотворение создают особую
тишину, изнутри которой молчат сразу много голосов», —
признается Ольга Серебряная. Пространство живописи представляется едва ли не
важнейшим для наблюдения за взаимодействием мыслимого и изобразительного.
«Известно, что Давид знал Марата, и его смерть была для него личной утратой.
Что-то знаем об историческом моменте. Но это не так важно. Важно, что Давиду
необычайно скупыми средствами удалось создать образ смерти каждого из нас.
Всего лишь наклон головы и безвольно упавшая рука. Больше ничего! Но в этом
жесте — и медленное угасание сознания, и желание оставить последнее слово, и
детскость в беззащитном наклоне запеленутой головы». Изо-б---ражение смерти
останавливается там, где начинается мышление о ней. Граница явственна. Но
насколько удалены друг от друга сферы мыслимого и изображаемого, есть ли у них
общие, спорные и пограничные пространства и есть ли между ними нейтральная
территория? Прослеживая вопрос светотени в контексте истории искусства, Виктор
Пивоваров выходит на размышления о свете и тени в философии, то есть о добре и
зле: «Что такое тень? Это место, где мало света, или это самостоятельная
сущность?». Общей территорией мыслимого и изображенного становится жизнь
человека, что и подчеркивается эпистолярной формой этого импульсивного анализа
разных аспектов действительности.
Соединение
философии и жизни — синтез, характерный, скорее, для художественной литературы,
поэтому литературные герои в этом «романе с философией» — среди главных в
письмах Ольги Серебряной: «У
Канта нет строгого, однозначного ответа на этот вопрос. У Канта есть только
предупреждение: все это нужно делать крайне осторожно, сверяясь, где только
возможно, с основанием поступка, а не с его целью. (..) перед
тем как убивать старуху ради благой цели, Кант посоветовал бы Родиону
Романовичу свериться с основанием — насколько оно находится в согласии с
императивом. И Р.Р., пожалуй, не стал бы убивать Алену Ивановну — ведь нельзя
относиться к другим только как к средству». То есть, прежде чем решиться на
убийство, Раскольников, иллюстрируя кантовский категорический императив, должен
был бы подумать, что будет с миром, если так будут поступать все люди, — и,
естественно, отказаться от задуманного... Зачем, однако, поверять мышление
литературой? «Нам как людям, чтобы оставаться людьми, нужны костыли: Пруст
— чтобы разобраться с биографией и ее влиянием на течение настоящего в нашей
жизни, Музиль или Андрей Левкин — чтобы прояснить
социальные взаимодействия, литература о Холокосте — чтобы переопределить мораль
и пр. …произведения выполняют роль подпорок нашей
человечности и поэтому неотменимы»...
Ни один из затронутых в книге
вопросов не освещается до конца, а лишь схвачен момент: в такой-то точке
времени эти два человека обсуждали такую-то проблему, процесс мышления
зафиксирован на бумаге. В одном из писем Виктор Пивоваров употребляет
словосочетание «мозговые косточки», точно описывающее каждое отдельное письмо.
Назначение этих «косточек» — перезапускать иногда засыпающий механизм интереса
к жизни и стремление к ее познанию, дающее чувство включенности в мир.
Письма не обходятся без элемента
автобиографического: событий повседневности или воспоминаний. Пространство этой
переписки порой сужается до чего-то очень личного: описания встречи или просьбы
позвонить, как будет возможность. При этом чувства, что ты подслушиваешь
разговор двух людей, пусть даже они об этом знают, — не возникает, сохраняется
чувство полной включенности в эту беседу, настолько она касается и тебя тоже.
Как и в живом разговоре, независимо
от того, ведут его едва знакомые люди или давние друзья, возникают минуты
неловкого молчания, когда кажется, что все уже сказано и добавить
больше нечего. «Мое длительное молчание объясняется именно этим — о чем,
собственно, говорить? Не кажется ли Вам, что мы уперлись в какое-то
препятствие? Притом что получение каждого Вашего письма для меня настоящее
событие, я не мог себя заставить написать Вам, чтобы вызвать Ваш ответ, столь
мной всегда нетерпеливо ожидаемый»… Но есть и точки высокого эмоционального
напряжения. Некоторые вопросы особенно задевают авторов, и эти беседы
отличаются эмоциональным накалом: о смерти и самоубийстве, вере и религии,
природе зла и ответственности человека за свои поступки.
Синтез отвлеченности и неотрывности
от жизни создает глубину этой книги, ее всеохватность. К концу ее количество
тем и предметов для разговора парадоксально нарастает. Разговор остается
незавершенным, выходя за границы написанной книги и намекая, что завершится он
одновременно с жизнью. Последние строки этой переписки, слова художника,
объясняют название книги: «…я предпочту воспеть неизвестное — как утку. Я имею
в виду дикую утку, такую коричневатую, в крапинках. Я хожу мимо нее каждый
день. Она стоит на одной ноге на берегу нашего Кунратицкого
прудика с засунутым под крыло клювом. Ничего более
прекрасного, совершенного и таинственного, т.е. неизвестного, я не
знаю».
