Сергей Боровиков. В
русском жанре: Из жизни читателя / Ирина Роднянская. Вместо предисловия. — М.:
Время, 2015.
Подбирая наиболее родственную мне
душу, Фейсбук, не колеблясь, предложил Сергея Боровикова. Ну и на кого бы еще
он мог указать?
Тезка. Одногодок. Учился, как я, на
филолога в провинциальном университете. И лучшие, опять же — как у меня, годы
ушли на журнальную редактуру. Сидит теперь, что и меня, должно быть, ждет, не у
дел, читает. Вернее, перечитывает — и классику, прежде всего классику, конечно,
но и те плевые, сказать по правде, книжки, что внимания вроде бы не стоили, но
зацепились же чем-то в памяти и нынче вот всплывают, вытаскивая за собой то
перипетии личной биографии, то случившееся со страною за последние полвека.
И оказывается — пригождайся шутка перестроечных времен, — что
читать ему сейчас интереснее, чем жить. В чем, на фоне очевидного умаления
литературы, можно даже и вызов усмотреть. Но он — безо всякого вызова. Просто
читает. Делает выписки. Сопоставляет далековатое с
близким. Делится и тем, что за жизнь надумано, и тем, что сию минуту пришло в
голову. Чехов, Толстой, Булгаков, Зощенко, Набоков, иные
многие — собеседники, что никогда не наскучат.
Ни самому Сергею Григорьевичу. Ни
таким же, как он, как я, как все мы, прирожденным читателям.
К истории неофициальной культуры и современного русского зарубежья:
1950–1990-е: Автобиографии. Авторское чтение / — Сост., отв. ред., примеч. Ю.М.
Валиевой. — С.-Петербург: ООО «Контраст», 2015.
Неофициальная культурная жизнь
советского Ленинграда архивирована и документирована на зависть. Так, помнится,
я подумал уже много лет назад, когда впервые взял в руки фундаментальную
литературную энциклопедию «Самиздат Ленин-града. 1950-е — 1980-е» (М., 2003):
сотни имен, десятки крамольных журналов и альманахов… Вот уж действительно:
никто не забыт и ничто не забыто — из того, что бульдозерами сталкивали в
отвалы, а случалось стирали и в лагерную пыль.
По благому ли примеру, по
собственному ли нравственному императиву в 2000-е за восполнение объема взялись
по всей стране. На Урале, на Дону, в Поволжье, на русском Севере — везде
нашлось, чему жизнь вернуть. Где-то собранные материалы тоже сложились в
антологии и справочники, чаще — там, где у энтузи-астов силенок (и денег) не
хватило — так и остались архивами, готовыми, впрочем, открыться по первому
требованию.
Как бы то ни было, Петроград —
Ленинград — Петербург лидирует по-прежнему. Теперь, в первую, может быть,
очередь, благодаря фантастической энергии и еще более неправдоподобной
работоспособности Юлии Валиевой. В 2011 году составленные ею сборники «Время и
Слово: Литературная студия Дворца пионеров» (СПб., 2006),
«Сумерки «Сайгона» (СПб., 2010), «Лица петербургской поэзии. 1950–1990-е»
(СПб., 2011) были отмечены престижной (для тех, кто понимает) премией Андрея
Белого. А на подходе были уже новые труды, и среди них
эта шестисотстраничная, превосходно изданная книга,
где не одни уже петербуржцы, но десятки и других имен — от известных каждому
(А. Есенин-Вольпин, Н. Горбаневская, Н. Коржавин...),
до тех, кому место, увы, во втором, даже двенадцатом, может быть, ряду
немилосердной литературной иерархии, но кто, если судить по шкале нравственной
отзывчивости, тоже достоин памяти.
Автобиографии, интервью,
документы, комментарии, фотографии, аудиозаписи — есть во всем этом какая-то
даже (восхищающая, впрочем) избыточность.
Пройти эту книгу насквозь почти
невозможно. Пользоваться ею как справочником трудно. И тираж всего 300
экземпляров. Но она есть и уже навсегда останется — как памятник всем, кого
власть обрекала на забвение.
И как патент на благородство Юлии
Валиевой и ее помощников. Их личный патент.
Сергей Костырко. Дорожный
иврит: Путевая проза. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.
Травелог, конечно. Очередные записки русского путешественника, и
много нового, наверное, в них откроется — по крайней мере, для тех, кто в
Израиле не бывал. Или даже бывал, но наскоком, мимолетом, не дав себе труда
вжиться.
А Сергей Костырко пробует именно
что вжиться. В его прежнем дорожном опыте — Тунис, Египет, Марокко: вот уж совсем действительно чужой мир, принципиально иная лестница
ценностей и смыслов. А тут вроде бы своя. Почти своя, и — тетрадь подставлена,
струись, — только и знай, что вслушивайся в себя: есть ли контакт с этой почти
своей реальностью или нет контакта.
Так книга о днях, проведенных в
Израиле, становится еще и книгой о себе, своего рода автобиографической
повестью, попыткой автора разобраться не только с потоком новых впечатлений, но
и со своей национальной, культурной, ментальной идентичностью. И, воля ваша,
страницы, где автор поворачивает взор зрачками в собственную душу, мне особенно
интересны. Этнический украинец, человек русской культуры и — по жесткой
самооценке — «пассивный рядовой потребитель, способный только повторить то, что (…) уже сформулировало само время». Сергей Костырко
предпочитает не отвечать, а спрашивать. Впрямую — у тех, кто ему встретился в
дороге. И — как бы между строк, вроде бы между делом — у самого себя. Да и у
нас с вами.
Ну вот, например: как так вышло,
что для израильтян не только их земля, но и их государство, их власть — свои, а
для нас, хоть век за веком длись, только страна своя, только язык и культура, а
государство и власть всегда чужие? И ведь клянут же братья-евреи очередное свое
начальство, как не клясть, и в скандалах на земле обетованной нехватки нет, но
нет и пропасти, так что патриотическое чувство для израильтян естественно, как
иначе, а для нас всегда под большим сомнением, всегда требует уточнений,
проверки, перепроверки и еще раз перепроверки…
Сергей Костырко не знает ответа, и
я не знаю.
