Леонид
Ливак, Андрей Устинов. Литературный
авангард русского Парижа. 1920–1926. История. Хроника. Антология. Документы. —
М.: ОГИ, 2014.
Большая
книга о малоизвестных явлениях русской культуры невольно привлекает внимание.
Уже первое знакомство показывает, что перед нами — качественная работа. Внимательное
чтение позволяет оценить ее как событие, значение которого выходит за рамки
академической филологии или культурологии. Книга профессоров Леонида Ливака (Торонто) и Андрея Устинова (Сан-Франциско) не
просто является отличным комплексным (вступительная статья — хроника — тексты —
комментарии) исследованием. Она опрокидывает сразу несколько мифов, главный из
которых — отсутствие авангардист-ской литературы в русском зарубежье или ее
незначительность.
Русское зарубежье свободно
изучается на родине четверть века. Сделано много, да и с советского времени
остались неплохие заделы по ряду персоналий. Для того чтобы выровнять уровень
знаний о литературе «метрополии» (не только советской, но подсоветской
и асоветской) и «эмиграции», предстоит сделать еще
очень много. Однако сложилось представление, что общую картину литературного
процесса зарубежья мы представляем адекватно. Книга Ливака
и Устинова разрушает эту иллюзию.
Совместимы ли «эмиграция» и
«авангард»? До недавнего времени казалось, что несовместимы
и враждебны. После революции и до конца 1920-х годов авангардистская литература
процветала в Советской России, где находила заинтересованного читателя в разных
сферах, включая некоторые правящие. Или там, где было сильное советское
влияние, — например, в русском Берлине. Париж считался центром эмиграции
«белой» не только политически, но и литературно, вотчиной умеренных
консерваторов в области эстетики: Бунин, Куприн, Шмелев,
Зайцев, Алданов и «пять эсеров» из редакции
«Современных записок». Если модернисты, то уже почти классики —
Мережковский, Гиппиус, Бальмонт или отрицательно настроенные к авангарду
Ходасевич, Георгий Иванов, Адамович. В русском Париже авангарду не было и не
могло быть места!
Такое представление сложилось не
само собой, но в результате моделирования картины литературной жизни зарубежья
с обеих сторон идеологической баррикады. С советской стороны все было просто:
«настоящая литература» осталась в России, в эмиграции — тлен и разложение,
кризис отдельных талантливых художников, отсутствие новых явлений и имен. Самый
авангардный поэт — Цветаева, загубленная «эмигрантщиной».
С той стороны тоже все было просто, но в двух вариантах. Первый: в России —
попрание святынь и царство богомерзкого авангарда; в зарубежье — здоровые силы,
сохранившие великие традиции русской культуры и духовности, хотя часть молодежи
тянется к эксперименту. Второй: современная литература развивается только в
России, эмиграция загнивает из-за пассеизма и отрыва от родной почвы. Первую
версию, хоть и не столь прямолинейно, канонизировали Георгий Адамович и Глеб
Струве, вторую — Марк Слоним. В обеих авангарду
практически не находилось места.
О чем же тогда огромная книга Ливака и Устинова? Она о том, чего мы не знали или знали
фрагментарно и чему не придавали значения. Она полностью опрокидывает миф об
отсутствии авангарда — причем не только художественного, но и литературного — в
русском зарубежье или о его полной незначительности. Авангард БЫЛ: «Гатарапак», «Палата поэтов», «Через», Союз русских
художников. Только «до 1924 г. литературная жизнь молодых
(русских. — В.М.) парижан имела три характерные особенности: 1)
отсутствие антисоветских настроений в среде организаторов и участников
артистических группировок; 2) ярко выраженная в этой же среде популярность
советского авангарда в литературе (футуризм) и изобразительном искусстве
(конструктивизм); 3) близкие связи с французским дадаистическим
движением».
Чем объясняются эти черты, не
сочетающиеся с привычным образом русского зарубежья?
Основоположники русского парижского
авангарда — Валентин Парнах, Сергей Шаршун, Сергей Ромов и Марк Талов — поселились во Франции
до революции и даже до войны. О реалиях большевистской России они ничего не
знали, о царской у многих
были не лучшие воспоминания. Они «варились» в интернациональной литературно-художественной
богеме, которая мало интересовалась политикой и увлекалась новейшими
художественными течениями. Знание французского языка позволило им не ощущать
себя чужаками в среде, для доброй половины которой он не был родным. Их
деятельность стала «нулевым циклом» для «героических времен» первой половины
двадцатых — книг, выставок, поэтических чтений и спектаклей, когда в Париж
подтянулись новые силы, среди которых выделялся радикальный авангардист и
опытный эпатажник-скандалист Илья Зданевич,
он же Ильязд.
Крайний левый фланг
литературно-художественного русского Парижа был и крайним левым политически, но
политика была здесь следствием, а не причиной: Ромов в журнале «Удар» издевался
над Буниным и Мережковским прежде всего как над
реакционерами в искусстве, и лишь потом — в политике. В
начале двадцатых авангардисты, особенно из числа старожилов, обольщались
перспективой того, что их искусство станет в Советской России если не
официальным, то ведущим: в этом их могли убедить примеры Марка Шагала и Давида Штеренберга, ставших «комиссарами искусств», Маяковского,
приезжавшего в Европу в качестве почти официального лица. Неудивительно, что Парнах и Талов, затем Владимир Свешников (Кемецкий) и Ромов уехали в Россию. Неудивительно, что там
они пережили глубокое разочарование и что им не позволили вернуться назад, за
исключением Парнаха (вот это действительно
удивительно!). Видимо, под воздействием вестей от них раздумал ехать Шаршун. Зданевич, хоть и служил
переводчиком в полпредстве, возвращаться не собирался, поскольку по
собственному опыту не питал иллюзий насчет судьбы авангарда в СССР. Для мейнстрима зарубежья он стал дважды неприемлемой фигурой —
и эстетически, и политически. С другой стороны, «ассимиляция Поплавского в
эмигрантской культурной среде прошла так успешно, что многие современники
забыли (или предпочитали не вспоминать), что Поплавский не всегда был
«царевичем русского Монпарнаса» и властителем дум
молодых эмигрантов». «Серьезное исследовательское внимание к «героическим
временам» литературной жизни русского Парижа, — пишет Ливак,
— способно внести, наконец, существенные поправки в общепринятый взгляд на
литературный процесс 1920-х гг., согласно которому зарубежная русская
словесность отгораживалась от радикального художественного эксперимента
советской метрополии стеной эстетического консерватизма». Собственно, об этом и
книга. «Зарубежная русская словесность», которую следует понимать шире, чем то,
что появлялось в основных журналах, газетах и издательствах, не «отгораживалась
от радикального художественного эксперимента советской метрополии», но сочетала
его с не менее радикальным художественным экспериментом Европы и на этой основе
создавала действительно новаторские вещи, вышедшие за пределы чистого
эксперимента.
Прозаики, поэты и критики, которым
посвящена книга Ливака и Устинова, проявили себя в
первой половине двадцатых, но для позднейших читателей, критиков и историков
этот период оказался в тени. Парнах и Талов вернулись в Советскую Россию, поэтому их парижские стихи
не попали ни в советскую, ни в зарубежную поэзию; это же относится к
критической деятельности Ромова. «Крайние» Ильязд и Шаршун, почти не
находившие точек соприкосновения с соотечественниками, чувствовали себя своими
во французской художественной среде. Александр Гингер, Довид Кнут, Борис Божнев, Георгий Евангулов и позже
всех Поплавский, не желавший идти на компромиссы, в конце двадцатых вошли в
литературу зарубежья — но в сомнительном, чтобы не сказать унизительном,
статусе «начинающих», ибо не имели публикаций в «признанных» изданиях, а
авангардистские стихи и даже напечатанные книги в зачет не шли.
Дальнейшая их судьба известна, но, как отметил Ливак,
«авторы статей и монографий, как правило, обходят молчанием начальный период
литературного пути этих эмигрантских поэтов, ссылаясь на отсутствие информации
о важнейшем для их эстетического развития периоде». Теперь лакуна заполнена.
Книга также опрокидывает миф о
сравнительно малой литературной значимости русского Парижа в сравнении с
русским Берлином 1921–1923 годов. Две столицы здесь не противопоставлены друг
другу и даже не сопоставлены, а объединены в подробной хронологии событий. Она
же показывает степень вовлеченности русских авангардистов в литературную и
художественную жизнь Франции и Германии, что опровергает бытующее до сих пор
представление об отъединенности русского зарубежья от
литературной среды и литературного процесса стран проживания. Конечно, одни литераторы общались с иностранцами больше и охотнее,
другие — меньше и по необходимости, но причина возникновения такого
представления — лишь в недостаточной изученности темы (об этом я писал в связи
с деятельностью Д.П. Святополка-Мирского: «Знамя», 2015, № 1). Добавлю,
что в 2007 году в Москве вышел сборник «Русские писатели в Париже: взгляд на
французскую литературу», а в 2010-м Ливак опубликовал
на английском языке книгу «Русские эмигранты в литературной и интеллектуальной
жизни межвоенной Франции. Библиографический обзор».
Утверждения, содержащиеся в
130-страничной статье Ливака, опираются на мощную
доказательную базу. Почти 100 страниц занимает хронология событий. 500 страниц
— стихи и проза Парнаха, Шаршуна,
Талова, Евангулова, Гингера, Кнута, Божнева,
Поплавского, Зданевича и Свешникова (в порядке
следования). 250 страниц — манифесты, статьи, письма, отзывы современников,
включая репринт всех четырех номеров журнала Ромова
«Удар», сделанный с единственного сохранившегося экземпляра полного комплекта.
Особо следует отметить богатый иллюстративный материал, который можно
определить одним словом — «уникальный». Главный недостаток книги — отсутствие
именного указателя. Этот том должен быть в библиотеке каждого любителя русской
поэзии, причем не только авангарда.
