Томас
Венцлова. Пограничье: Публицистика разных лет. — СПб.: Издательство
Ивана Лимбаха, 2015.
Имя
Томаса Венцловы хорошо знакомо российскому читателю,
хотя это знакомство и затруднишься назвать близким. Лет двадцать пять назад имя
Венцловы было известно в России большей частью как
имя литовского адресата стихов Бродского. Историкам русской литературы Венцлова был знаком как тонкий толкователь русской поэзии*. Была
замечена переписка о Вильнюсе с Чеславом Милошем, впервые опубликованная по-русски в 2001 году*. При этом по
сей день Венцлова-поэт остается в России незаслуженно
малоизвестен, несмотря на то что ему явно повезло с
переводчиками (достаточно назвать Бродского, Гандельсмана, Куллэ или Пурина).
Имя Венцловы
на слуху, и, кажется, есть все основания считать его наиболее заметным в России
литовским интеллектуалом**. «Формальные показатели» тому способствуют:
диссидент-правозащитник, друг Бродского***, эмигрант, полноправный «собеседник
на пиру» многих выдающихся деятелей русской и европейской культур. Однако
сборник статей Венцловы, вышедший в России в 1999
году****,
давно превратился в библиографическую редкость, а в российском культурно-медийном пространстве сам Венцлова
— гость редкий. Потому и выход в свет большой книги его публицистики — событие
нерядовое. В начале книги Венцлова замечает, что
«силы я примерно поровну распределял и продолжаю распределять между четырьмя
областями: стихами (включая поэтические переводы), филологическими штудиями, эссеистикой и публицистикой», и в нынешнем томе
представляет «свой четвертый жанр — публицистику, местами разбавленную
литературоведением и воспоминаниями».
«Пограничье» включает в себя и
тексты, печатавшиеся ранее в сборнике 1999 года, и значительное количество
статей и выступлений, впервые представляемых российскому читателю. Большинство текстов — переводы с литовского, но есть и переводы с
английского, и работы, написанные по-русски (к их числу относятся и мемуарные
очерки о Лотмане, Е. Эткинде, Милоше).
В своей профессиональной «многостаночности» Венцлова во
многом «реализует метафору» пограничья: поэт — и преподающий филолог,
переводчик — и активный комментатор современной ему социокультурной реальности.
То, что сам Венцлова называет своей публицистикой (и
отделяет от эссеистики), ни в какой мере, впрочем, не является «взглядом и
нечто», быстрой журналистикой, фельетонистикой на
злобу дня*****.
Историко-культурная и
историко-политическая публицистика современного большого поэта в России до сих
пор остается жанром маргинальным (исключение тут составляет, пожалуй, один
Алексей Цветков, живущий все же в США). Причина тут, может быть, в том, что
публицистика как строй и стиль мышления занимает все больше места в современной
России — и все меньше этот стиль соотносим с какой-либо культурной традицией.
Тут не до слова поэта, пусть и публицистического. Венцлова-публицист
— комментатор, ведущий репортаж не из будки на футбольном поле, а с
университетской кафедры. Эта кафедра предполагает и
существование готовой слушать аудитории, и ответственность говорящего перед
аудиторией. Как поэт, филолог и историк культуры Венцлова
знает, что любое современное слово (слово, а не кричащее междометие) всегда
порождено историей, требует соотнесения с ней. Потому собранные в книге статьи
и вы-ступления часто напоминают развернутые исторические экскурсы — или же ими
и являются. Сам Венцлова вполне отдает себе отчет в
сложности вопроса: «Какой-то умный человек сказал, что историческая наука
состоит из двух частей: медиевистики и публицистики. То есть если мы говорим о
том, что произошло в новейшие времена, после средних веков, место научных
выкладок и оценок занимают демагогические споры, где каждый стремится отстоять
свой интерес. Но мы, литовцы и поляки, идем еще дальше: мы и медиевистику умеем
превратить в публицистику». Заметим все же, что вряд ли литовцы и поляки
превосходят в этом русских или англичан.
При этом Венцлова
не преувеличивает веса своего «слова с кафедры». Неслучайно он называет
интеллектуалов «любителями театрального пессимизма». Сын крупного литовского
писателя, одна из ключевых фигур в современной литовской культуре, он нисколько
не стремится встать на котурны или заставить свой голос звучать профетически.
«Лет в пятьдесят я решил, что журналисту, писателю, публицисту, который, в
сущности, мало чем может повлиять на происходящее, — это за пределами его
возможно-стей, — хорошо бы принять нечто вроде клятвы Гиппократа: не навреди!
То есть не скажи ни одного слова, не напиши ни одного слова, тем более не
напечатай того, что могло бы даже в отдаленной перспективе, даже в малой
степени способствовать резне. Я понимаю, что все может
обернуться насилием, но пускай это произойдет без меня. В юности никакой такой
клятвы у меня не было, в юности я был готов идти крушить и ломать».
Венцлова много пишет об опыте участия в литовской неподцензурной
литературе и в литовском диссидентском движении, о литовской эмиграции и
феномене литературы в эмиграции. Однако почти все эти высказывания объединены
одним сюжетом — судьбой пограничного пространства, пограничного политически и
культурно, в период распада империи. Это — метасюжет
«Пограничья». Постимперский национализм обретших
независимость государств является постоянным предметом рефлексии Венцловы. В первую очередь она, разумеется, о Литве, о
которой Венцлова скажет в 1990 году, после повторного
обретения Литвой независимости: «Это то, что не дает застыть душе, спасает от
отчаяния, наполняет смыслом наше существование». И через семь лет Венцлова, глядя на свою родину и ее соседей, заявляет: «Я
не хочу жить в ксенофобском, провинциальном, полном страха и истерики мире. Я
достаточно насмотрелся на все это в годы “зрелого социализма”».
В 1983 году в беседе с Раисой
Орловой Венцлова вспоминал: «…прекрасно сказал
однажды Алик Гинзбург <…>: “Если что-нибудь пишешь, то сначала напиши как хочется, а потом вычеркни все эпитеты. Например, вместо ?палачи из КГБ’ напиши ?сотрудники КГБ’, вместо
?бандитское нападение’ напиши ?нападение’ и так далее. Эпитеты надо
вычеркивать”». Венцлова-публицист научился
«вычеркивать эпитеты» (совет Гинзбурга тут почти тождествен совету Е. Рейна
молодому Бродскому), что делает книгу его публицистических выступлений подлинно
зрелым высказыванием. И тут есть некая неявная, но ощутимая связь с упомянутой
ранее «клятвой Гиппократа» и со знаменитым ремизовским
словом: «Чехов относился к России как врач, а на больного не кричат». В своей
публицистике Венцлова — не только историк культуры,
но и диагност, высказывающийся о своей родине и своей нации. Он должен
поставить диагноз — в надежде на исцеление, а не ради риторического эффекта.
Иному российскому
читателю может показаться, что Венцлова говорит о
«чужих частностях» — о мучительных и почти неразрешимых конфликтах между Литвой
и Польшей, между историческим наследием Литвы независимой и Литвы советской, о
трагедии литовских евреев в годы Второй мировой войны. Однако слишком во многом литовский опыт оказывается родствен
российскому (притом что Венцлова
однажды признался в шутку, что знает только одного обрусевшего литовца — себя
самого) — и едва лишь только ему: «…люди глупеют, а глупость населения позднее
непременно отразится на нем же в материальном отношении. Вызывают опасение
изолированность, выставление иголок против всех и вся. Это превращает страну в
отсталую, нелепую, и в конце концов она скатывается на
уровень каких-то первобытных государств».
Автор «Пограничья» не делает
прогнозов, им движет надежда: «…границы останутся, чтобы сохранять
индивидуальную красоту, но они никогда, надеюсь, уже не будут непреодолимыми».
Книга Венцловы — актуальное и современное чтение. В
ней мало догматизма и много вопросов. И это не софистика или постмодернистская
ирония. Сегодняшний Венцлова — «пространством и
временем полный», чей негромкий голос заставляет себя внимательно слушать.
Многие высказывания из «Пограничья» станут, возможно, афоризмами, но Венцлова обращается не к коллекционерам-острословам.
Негромкий голос и отчетливая дикция без «лишних эпитетов» — это и есть Венцлова-публицист: «Я — человек в какой-то мере не только
литовской, но и русской культуры. А еще — польской, и
в последнее время — англоязычной. Но никак не советской. В то время как многие
весьма национально (антирусски, антипольски,
антизападно...) настроенные литовцы — чисто советские
люди. Думаю, это очень полезно — быть человеком нескольких культур, даже если
одна из них — культура бывшего оккупанта. Потому что русская культура и русская
оккупация не имеют между собой почти ничего общего. Это разные вещи».
Стр.
221
* См.: Венцлова Т.
Неустойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов. New Haven: YCIAS, 1986; Венцлова Т.
Собеседники на пиру. Статьи о русской литературе. — Vilnius:
Baltos lankos, 1997.
Стр.
222
* Милош Ч., Венцлова Т. Вильнюс как форма духовной жизни.
Перевела с польского А. Израилевич // [Старое]
Литературное обозрение. 2001. № 1 (277):
http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/mv4.html.
**
См. недавнюю книгу Венцловы: Вильнюс: город в
Европе. Пер. с лит. Марии Чепайтите. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2012.
***
См.: Венцлова Т. Статьи о Бродском. — М.: Baltrus, Новое издательство, 2005.
**** Венцлова Т.
Свобода и правда. Сборник статей. — М.: Издательская группа «Прогресс», 1999.
*****
К слову сказать, в одном интервью 2007 года Венцлова
заметил: «…комментарии в Интернете <…> и есть, к сожалению, подсознание
общества. И вот это подсознание совершенно чудовищно. Слава богу, там иногда
попадаются и трезвые мысли — но, к сожалению, одна на десять» (С. 469).
