Об
авторе | Сергей
Ефроимович Эрлих (1961 г. р.) — кандидат
исторических наук, директор издательства «Нестор-История» (Санкт-Петербург —
Москва). Автор книг «Россия колдунов» (СПб.: Алетейя, 2006),
«История мифа (“Декабристская легенда” Герцена”)» (СПб.: Алетейя, 2006),
«Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России» (СПб.:
Нестор-История, 2009), «Бес утопии. Утопия бесов» (СПб.:
Нестор-История, 2012). Публиковался в журналах
«Вопросы истории», «Знание — сила», «Искусство кино», «Новый мир»,
«Отечественная история» и др. В «Знамени» публикуется с 2011 года, предыдущая
публикация — 2015, № 1.
1. ЛИТЕРАТУРА
КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК
Литературные произведения, несомненно, являются
историческими источниками. Как и другие виды источников, они пристрастно
преображают действительность. Получение от волшебного зеркала литературы
ответа, адекватного задачам исторической науки, требует от исследователя уместного
вопрошания. С помощью писательских «показаний» трудно ответить на
сакраментальный вопрос: «Как это было на самом деле?» (Леопольд фон Ранке). Но
можно установить, как это на самом деле думалось. Свидетельства писателей — это
не столько «былое», сколько «думы».
Сила воображения так увлекает мастеров художественного
слова, что «объективная реальность» часто терпит от них сокрушительное
поражение даже в «документальных» жанрах мемуаров, дневников, писем, интервью.
При передаче же субъективного «духа времени» они, в силу «эксгибиционистского»
характера своей профессии, — наиболее откровенны. Что у ученого на уме, то у
писателя на художественном языке. С точки зрения историка, литература
представляет незаменимый архив современных ей образов прошлого, настоящего и
будущего.
Образы прошлого — это мифы, изучаемые одним из наиболее
перспективных направлений современной историографии, которое именуется
исторической (культурной, коллективной, национальной) памятью. Одним из
важнейших мифов русской истории, на основе которого образовался «креативный
класс» интеллигенции, стал герценов-ский миф о героях
и мучениках 14 декабря, принесших себя в жертву ради народа.
На языке науки понятие «миф» не тождественно бытовому
значению — «ложь», «выдумка». Миф — это священный образец, с которым
сопоставляют свое поведение верующие в миф люди. Чтобы служить «примером», миф
преобразует историю, отсекая «все лишнее». В поведении реальных декабристов
благородство и отвага сочетались с обманом и малодушием. Сквозь оптику мифа они
предстают исключительно в ореоле рыцарей без страха и упрека.
Интеллигенция, вдохновленная идеей самопожертвования
аристократов-декабристов, смела в 1917-м царский режим. В 1960–1980-е
декабристская «метафора мятежа» вновь была внедрена в общественное сознание усилиями
Натана Эйдельмана, Булата Окуджавы, Александра Лебедева, Станислава Рассадина,
Александра Галича и других талантливых литераторов. С ее помощью в 1968 года на
Красную площадь посмели выйти восемь человек, а в 1991-м перед Белым домом
собрались десятки тысяч. И в начале третьего тысячелетия декабристская риторика
активно используется протестными движениями1.
Выражение «декабристы Болотной» превратилось в клише публицистики конца
2011–2012 годов2. На этот раз «…что-то
пошло не так». Декабристская историческая аналогия более не является
эффективной политической технологией (Андрей Чернов).
Это не случайный сбой, а мировоззренческий сдвиг. Какие
перемены произошли после 1991 года в состоянии декабристского мифа, точнее, в
сознании его носителя — интеллигенции?
«Научный» сегмент исторического сознания претерпел
радикальные трансформации. Оставим в стороне тех, кто от
безудержного восхваления «пламенных революционеров» ex
cathedra «Истории КПСС» перешел к столь же
безудержному очернению революционных «бесов», нарушивших-присягу-государю-императору.
Выворачивание декабристского мифа на православно-монархическую изнанку
свидетельствует об обращении в веру официального мифа николаевского
царствования, от которого идеология нынешнего режима («Есть Путин — есть Россия»3)
уже почти неотличима. Серьезные исследователи: Вера Бокова, Яков Гордин, Оксана Киян-ская, Михаил
Сафонов и другие — смотрят на декабристов «взглядом Шекспира». В их изображении
мятежники 14 декабря предстают людьми, поставленными перед трагическим выбором:
либо остаться бездеятельными чистоплюями, либо достигнуть благородных целей
заведомо подлыми средствами. Такое понимание остается «вещью в себе», страшно
далекой от интеллигентного «народа».
Литература, напротив, выступает «экспресс-тестом»
для диагностики декабрист-ских представлений интеллигенции. Писатели каплей
сливаются с креативными массами. Чтобы узнать вкус интеллигентного моря,
необязательно вычерпывать его до дна. Достаточно одной беллетристической капли.
Ядром интеллигенции во все времена были люди
проевропейских либеральных взглядов. Поэтому в качестве источника выбраны
публикации либеральных «толстых» журналов, где интеллигенция пишет для
интеллигенции.
Собрание электронных версий этих публикаций в интернет-проекте «Журнальный зал» (ЖЗ) явилось
«технологической» предпосылкой настоящего исследования. Автор считает своей
обязанностью выразить признательность всем, кто способствовал появлению этой
грандиозной коллекции текстов, чрезвычайно важной для исследователей русской
культуры.
Объем публикации потребовал сохранения только самых
ярких примеров писательского «декабристоведения». Их
число можно множить бесконечно: атом декабристского мифа — воистину
неисчерпаем.
2. СКЕПТИКИ
ЗАДНИМ УМОМ
Из публикаций ЖЗ выясняется, что не все писатели верили
в «основной миф» позднесоветской интеллигенции.
«Атеисты» вспоминают тогдашнее поклонение памяти декабристов и их героических
жен как проявление дурного вкуса и даже лицемерия.
Одним из отступников от общепринятых воззрений был
Иосиф Бродский4. В беседе, состоявшейся в
1995 году, Адам Михник упорно наводил нобелевского лауреата на определяющую для
русской интеллигенции тему ее священных предков. На прямой мифологический
вопрос: «Ты любил декабристов?» — последовал ответ, который плохо сочетается с
представлением о поэте, считавшем своим долгом поэтически отмечать каждое
Рождество: «Ты знаешь, если бы декабристы не проиграли, если бы, выражаясь
простонародно, не обосрались на Сенатской площади, можно было бы рассматривать
их всерьез. Но поскольку они проиграли, это было просто еще одним поражением
русского человека в борьбе с властью. Поэтому я редко о них думаю». Это
заявление представляет вызов христианской традиции милости к
падшим, отличающей русскую литературу. Чем вызваны презрительные слова по отношению
к неудачливым заговорщикам?
По мнению Бродского, для людей века ГУЛАГа опыт века
декабристов утратил всякое значение. На интеллигенцию с ее истовым
народопоклонничеством он возлагает ответственность за
«огромный антропологический регресс», который произвела революция, задуманная и
осуществленная «критически мыслящими личностями». В таком контексте мятеж
«первого поколения» интеллигентов не может вызывать сочувствия. Декабристы не
могут служить образцом для подражания: «Пусть XIX век не учит нас жить».
Вопрос польского диссидента, прекрасно знакомого с
проблематикой своих советских единомышленников, доказывает, что герценовская концепция героев-мучеников 14 декабря была
важной частью мировоззрения образованной «прослойки» советского общества.
Трудно судить, является ли «брутальный», по собственному выражению Бродского,
ответ плодом постсоветского «остроумия на лестнице», или это его давнее
убеждение. «Раблезианская» форма «декабристского» высказывания не
свидетельствует об освобождении от герценовского мифа.
Отнесение мятежников Сенатской к срамному «бахтинскому» низу напоминает поведение первобытных
охотников, которые после неудачной охоты «ставили в угол» идолов — святых
прародителей.
3. СМЕХ
С ПРИЧИНОЙ
Писатели охотно присоединяются к антидекабристским
сатурналиям автора «Римских элегий». Постсоветское человечество, ернически
смеясь, расстается с дворянско-революционным прошлым. Для ироничных мастеров
слова герценовский миф о героическом
самопожертвовании коллективного Христа русской интеллигенции на кронверке
Петропавловской крепости не более чем слова, слова, слова...
Игорь Смирнов-Охтин
усматривает предпосылки 14 декабря в амурных приключениях военного
генерал-губернатора Санкт-Петербурга Милорадовича5. Большому
начальнику было не с руки открыто захаживать к своей пассии — балерине Катеньке
Телешовой. Сочувствующий влюбленному герою
наполеоновских войн император Александр Павлович надоумил прорыть подземный ход
из Зимнего дворца к дому в начале Невского проспекта, в котором обитала
балерина. В результате безвременного ухода снисходительного Александра в образе
старца Федора Кузьмича и вселения в Зимний черствого
моралиста Николая возникала угроза конспиративным свиданиям. Милорадович
полагал, что с боевым товарищем Константином можно будет договориться о
передвижении к свету в конце туннеля. Поэтому началось междуцарствие.
Попытки Милорадовича переиграть судьбу были обречены.
На 14 декабря русский рок назначил даже не репетицию 17-го года, а всего лишь
подал предупредительный первый звонок. Непоследовательное поведение многих
заговорщиков в день восстания было предопределено: «Не следует удивляться всей
этой ерунде (бессмысленности, нелепости, предательствам, элементарной
глупости), потому что радикалам предписывалось ждать победы, триумфа своего еще
почти сто лет. Зато — урок, урок простой: роль статиста отвратительна — на
историческую сцену не лазай». Декабристы не собирались никого будить.
Провидение вывело на сцену элементарно глупых «статистов» в знак
предупреждения, которому Романовы, не отличавшиеся проницательностью, не вняли.
Активный участник «второй культуры» рассматривает
декабристский урок в страшно далеком от Герцена и Ленина смысле. Такое
отношение к святым предкам русской интеллигенции нельзя объяснить одной лишь
оскоминой от навязчивой пропаганды «трех поколений». За приписыванием
богатырям, кованным из чистой стали, жалкой роли статистов скрывается рессентимент. Феномен отвержения «системной» литературной
оппозиции со стороны представителей катакомбной культуры известен. Понятна
зависть автора, обреченного писать «в стол», к преуспевающим фрондерам из Союза
писателей. Их декабристская фига в кармане,
складываемая для серии «Пламенные революционеры» во время командировок в дом
творчества, в котельных и сторожках воспринималась как лицемерие. Разве могут
быть порядочные духовные предки у изолгавшихся полуправдой, преуспевающих
инженеров человеческих душ? «Солдат на площадь привели обманом, убеждая стоять
за Константина, которому полки и присягали, а сами-то заговорщики не желали
теперь никакого Константина, а желали другое — тоже на
“конст”, конституцию».
4. ПУСТЬ
КРОВЬ, ПРОЛИТАЯ НЕ ИМИ, ПАДЕТ НА НИХ
Поэтические представители интеллигенции расправляются с
не так еще давно священной для них памятью о декабристах не только в шутку, но
и всерьез. Древние иудеи приняли на себя кровь Распятого. Наши современники
желают, чтобы вся кровь, пролитая в России со дня 14 декабря 1825 года, пала на
пятерых, лицемерно казненных без пролития крови.
Виктор Полещук выносит приговор декабристскому мороку
русской интеллигенции. Трепетная мечта о звезде пленительного счастья
обернулась неисчислимыми кровавыми жертвоприношениями:
Твой декабризм
<…> идет ко мне <…>
сквозь разночинок,
блудных и праведных дочерей революции,
и колхозниц, воем вывших над
дохлым мерином, <…>
сквозь наших бесконечных филологинь и химичек,
давно уже не кичащихся своей
интеллигентностью,
до того она окровавлена 6.
Дмитрий Румянцев также усматривает в дворянских
революционерах основоположников традиции обильного русского кровопролития7. Он читал, но, тем не менее, осуждает
«декабриста Александра Блока». Безответственный пророк революции «тли
бушлатной» тоже, оказывается, приравнивал перо к штыку, «рифмою кровавой
обрастая». Примером рифмы, оправдывающей насилие пьяных матросов, служат строки
сатанистского евангелия «декабриста» Серебряного
века: «Мы на горе всем буржуям // Мировой пожар раздуем». В стихотворении
обыгрывается афоризм Маркса о трагедии истории, «чей фарс обычно повторяется:
как кровь». Картечь Николая I на Сенатской площади рифмуется командами «Пли!» и
«Расстреляй!» с расстрелом семьи его тезки-правнука в Ипатьевском
доме. С коронованных особ ответственность за пролитую кровь снимается.
Казненные «дворяне-пестели, апостолы умов» обвиняются
во всех несчастьях, постигших наше отечество. Неблагонадежный Пушкин
подозревается в подстрекательстве к мятежу 14 декабря. В качестве улики
приводятся слова поэтического карбонария по поводу «обломков самовластья».
Автор-прокурор обращается к подсудимым декабристам и к их поэтическому другу с
упреком: «Зачем вам чаялось служить Прекрасной Драме» революции? В соответствии
с тезисом о первичности «слова», Румянцев считает, что безответственные русские
поэты в первую очередь повинны в кровавых рифмах русской истории.
Андрей Родионов подводит неутешительный итог следования
этике декабристского мифа8. Новые русские вытеснили из центра Москвы
советскую артистиче-скую элиту. Герой ностальгически заходит в один из тихих
московских двориков. Он с отвращением наблюдает, как обладатели джипов «делят
капусту» прямо на улице. От капустных листьев с изображением Франклина
независтливый взгляд поэта поднимается к негасимому свету одного из московских
окон, где «на подоконнике цветут декабристы». Аленький цветочек с революционным
названием наталкивает автора на мысль сокрушения обло-озорно-огромно-стозевного Чудища коррумпированного российского
капитализма.
Герой мечтает о возвращении справедливого советского
строя. В те славные времена артисты и поэты проживали в «номенклатурных» домах:
«Кем быть мне знаю, я стану Кюхлей, // буду и я теперь декабристом». Мятежного
вдохновения хватило лишь на затяжку «табачка <…> смолистого». Цветущий
декабрист, стоящий на подоконнике за «евроокном»,
вызывает в памяти историческое происшествие, состоявшееся за «окном в Европу»
14 декабря 1825 года. Вспоминается, как на Сенатской площади комичный Кюхля
близоруко целился в своего благодетеля — великого князя Михаила Павловича,
прячась «за спины гвардейского экипажа».
В подтексте трусливой игры в прятки за солдатскими
спинами находится не только кровь, пролитая рядовыми лейб-гвардии по вине
безалаберных офицеров-заговорщиков. Метафорическая речь идет о вчерашнем дне
несбывшихся надежд. Интеллигентные «декабристы» вывели безоружный народ в
августе 1991-го на защиту Белого дома от танков. Благодаря их
безответственности, унаследованной у «первого поколения», неинтеллигентные люди
в джипах являются теперь хозяевами жизни. А народные артисты СССР нуждаются и
бедствуют выше обычного.
5. ЗА
ЧТО БОРОЛИСЬ?
Александр Городницкий
высказывает горькое разочарование в дважды (в 1917 и 1991 годах) опороченной
идее жертвенного служения неблагодарному народу9.
Всей душой желая обратного, поэт призывает жить в
собственное удовольствие. Оригинальная магия, когда лихо накликается с целью
его отогнать, призвана развеять морок социальной апатии. В ходе шаманского
ритуала шестидесятник обращается к духам предков-декабристов. Они представляют
«любовь и совесть нашу». Свободный поэтический язык советского
полудиссидента деформирован шлакоблоком коммунистической
пропаганды: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Автор вопрошает партию
«первого поколения»: «За что вам было биться?». В апогее камлания он предлагает
мученикам свободы предаться мелким страстям — «вину и картам» — взамен
напрасного самопожертвования:
Все подвиги и
жертвы ваши зря,
Трудней, чем целый мир от
Бонапарта,
Освободить Россию от царя.
К столь же грустному выводу приходит Владимир Блинов10 .
Его документальный роман свидетельствует, что среди «детей XX съезда» были
героические самоотверженные одиночки. Их было так мало, что из них не мог
образоваться даже «узкий круг» детей 1812 года.
Автор повествует о гражданском подвиге своего старшего
коллеги по учебе в Уральском политехническом институте Артура Немелкова. Критика лицемерного советского общества,
прозвучавшая в его выступлении на комсомольской конференции УПИ осенью 1956
года, потрясла не только присутствующих. О «мятеже» студента наперебой вещали
западные голоса. Судьба комсомольца Немелкова
решалась на уровне ЦК КПСС.
Подавляющее большинство студентов и преподавателей
выражало сочувствие отважному товарищу лишь «анонимными» аплодисментами и
одобряющими возгласами. За все время конференции, которая длилась три дня, Немелкова открыто поддержали считанные на пальцах одной
руки «человеческие единицы».
Героем двигало «чувство необходимой справедливости».
Социальная справедливость «не для себя — для других» является исконным русским
чувством. Оно в равной мере присуще и крепостным бунтарям, и «высоким военным
чинам — вспомним заговор тех, кого после выступления на Сенатской площади
назвали декабри-стами, и интеллигенции, начиная от Александра Радищева».
Комсомолец горит желанием восстановить на практике поруганные коммунистическими
лицемерами идеалы коммунизма. Он размышляет: а хватит ли у него душевных сил,
чтобы открыто вступить в поединок с драконом социализма без человеческого лица?
В этой связи ему вспоминается пушкинский «чернильный набросок повешенных
мечтателей-мятежников», где «рукой поэта начертано: “И я бы мог”». Для советского
человека, искренне верившего в идеалы большевистской революции,
пушкинско-декабри-стский миф не был мертвой догмой. Герой
задается вопросом, какой знак препинания («Точку или вопросительный знак?
А может, и восклицательный?») поставил друг декабристов в подписи
к рисунку их виселицы? Мифологическое причастие к родоначальникам
русской революции воплощается в вопросе: «А ты, ты, Немелков,
смог бы?».
В эпилоге автор встречается с героем. Немелков, и в начале XXI века сохранивший верность
коммунистическим идеалам, сожалеет, что его жертва и жертвы других отважных
шестидесятников были напрасны: «Эх, за что боролись?». Блинов чест-но
признается, что если бы в день выступления старшего товарища находился в
актовом зале УПИ, то вряд ли набрался бы смелости открыто поддержать его
«мятеж». Старший утешает младшего:
«— Вспомни, сам Александр Сергеевич начертал под
рисунком казненных декабристов “И я бы мог”. Однако какой знак он поставил в
конце фразы?
— Не помню. Если бы не заяц…».
Шестидесятники, впадавшие всей «душой в пятках» в
резонанс с пушкинским зайцем, разочарованы в декабристской жертве. Их
разочарование приобретает безысходный характер оттого, что недрожавшее
меньшинство прощает большинству его дрожь.
6. ТЕОРИЯ
МАЛЫХ ЖЕРТВЕННЫХ ДЕЛ
Григорий Петров предлагает социально ответственную
альтернативу глобальным освободительным примерам декабристского
мифа11 . Он создает выморочный образ постсоветской России, где
праведники вместе с грешниками с детской наив-ностью не ведают, что творят.
Художник Телушкин продает свои холсты в сквере возле автобусной станции. Подняв
рюмку, он передает приятелям «послание» задуманной картины «Казнь декабристов»:
«Чтобы была она кошмаром-ужасом. <…> А для палача это обычная работа, его
любезное дело и радость. Этим они живут, кормят жен, детей воспитывают. Эта
работа-красота и счастье их существования». Дается классическое представление
декабристского мифа о героях-мучениках, их коронованном палаче и его
«опричниках». Простонародная «андрейплатоновская»
речь художника не отменяет сакрального смысла высказывания. Обыденный взгляд
палачей на свою «работу-красоту» только подчеркивает «кошмар-ужас» святой жерт-вы
«чистых героев» (Зинаида Гиппиус).
Смысл вывешивания «ружья» декабристского мифа
обнаруживается в сцене «обмывания» новорожденной картины. При взгляде на
запечатленных Телушкиным царских палачей и их жертв у божьего одуванчика Сафрона Карповича, благодаря
волшебной силе искусства, наступает катарсис. Поднимая, в свою очередь, рюмку,
старичок-боровичок признается в замысле отравить самогоном сына-алкоголика.
Декабристский миф и замысел сыноубийства «рифмуются» не
только метафорой рюмок, поднятых художником Полушкиным и дедом Сафроном Карповичем. Их
объединяет мощнейшая ветхозаветная ассоциация. Герцен писал о казненных на кронверке Петропавловской крепости 13 июля 1826
года: «Исаак, принесенный на жертву примирения с народом. Коронованный Авраам
не слыхал гласа божия и затянул веревку»12.
Переписывание сыновьего жертвоприношения старца Авраама, в ходе которого нож заменяется на самогон (в подтексте — пушкинский Сальери и
сталинские «врачи-отравители»), проливает алкоголь иронии и на жертвоприношение
декабристского Исаака.
Петров не ограничивается одной лишь ухмылкой по поводу
утопических идеалов недавнего прошлого. В отличие от современников, отпускающих
шутки по поводу оставленных интеллигенцией святынь, он предлагает альтернативу
пафосу революционных преобразований, который коренится в декабристском мифе.
Спасение видится в служении ближним и дальним по мере сил своих «здесь и
сейчас». В постоянном служении, которое не прячется за отговорку о
бессмысленности человече-ского поступка при власти бесчеловечного режима.
Одна из героинь рассказа — Ульяша,
у которой находил приют
третируемый сыном-алкоголиком Авраам-отравитель, происходит из рода
декабристов. Она ведет себя принципиально не по-декабристски. Дворянские
революционеры мечтали освободить от самодержавного рабства всю страну, не
удосужившись освободить собственных рабов. Правнучка декабриста склоняется к
теории малых дел личного самопожертвования. В богооставленной
России девяностых Ульяна Алексеевна без каких-либо героических жестов создает
странноприимный дом. В нем находят кров старые и малые — две самые обездоленные
категории нашего общества.
7. ДУМАТЬ
О СЕМЬЕ. ДУМАТЬ О СЕБЕ
Разочарование в декабристах-мучениках настойчиво
рифмуется с сожалением по поводу собственного напрасного самопожертвования у
Белого дома в противостоянии «номенклатуре» ГКЧП.
Алексей Макушинский
обращается к теме бессмысленности «декабристской» жертвы интеллигенции в
августе 1991-го13. Писатель скептически относится к самопожертвованию «ради какого бы то ни было политического
общего дела». Его герой, настолько автобиографичный, что носит имя и фамилию
автора, высказывает свое кредо несколько дней спустя после победы демократии
над силами ГКЧП. Ему оппонирует давний приятель — историк Павел Двигубский, деятельный участник обороны Белого дома.
Отвечая на «невысказанный вопрос» человека Павла, божий
человек Алексей признался, что в судьбоносные дни конца августа был «не готов
подвергнуть свою жизнь опасности». Неготовность к жертве он объясняет своим
убеждением: «Если положить на одну чашу весов так называемое будущее России,
<…> а на другую — мою собственную маленькую жизнь, <…> то эта
вторая чаша <…> решительно перевешивает для меня первую». На вторую чашу
герой «совершенно сознательно, трезво и холодно» кладет свой «все еще
недописанный роман, который никому, может быть, не интересен, не нужен, не
важен, но который важен и нужен мне». Он обвиняет Павла в том, что демократы,
подобно коммунистам, требуют от него идти на жертвы.
Свою свободу от любой, как коммунистической, так и
демократической, тирании Алексей видит в том, что никто «не вправе требовать от
меня, чтобы я принес себя в жертву». Данная трактовка является шагом «вперед»
от теории «разумного эгоизма», допускающей, как Чернышевский показал на
практике, самопожертвование по «требованию своей натуры». С точки зрения героя
— альтер эго автора, прилично бравировать всепоглощающим
эгоизмом и презирать жертвенные поступки нелепых альтруистов.
Отец Павла — засекреченный советский ученый «на стыке
химии, физики и биологии» Константин Павлович принимает сторону Алексея,
привлекая «декабрист-ский» аргумент: «Ради коммунизма требовать жертв нельзя, а
ради демократии, значит, можно? <…> А русская
так называемая интеллигенция разве не во имя высоких идеалов готовила
революцию? Как же, народ страдает, а вы тут пишете стишки о цветочках? Нет,
пойдите и пострадайте. <…> Бесконечно жаль этих трех мальчишек, погибших
под танками. <…> Паша, может быть, думает, что их жертвы не напрасны, что
декабристы разбудили Герцена и что из искры возгорится пламя. <…> Все
жертвы напрасны, все без исключения бессмысленны». Высказывание насыщено
важнейшими символами советского мыслящего сословия: народ-страдалец, народолюбивая русская интеллигенция, ее «основной»
декабристский миф, его творец — Герцен. Пушкинско-декабристский эпиграф
ленинской «Искры» иллюстрирует ленинскую же мифологему нераспавшейся связи трех
революционных поколений с ее неотъемлемой формулой нравственного «пробуждения».
Константин Павлович является полным тезкой «императора Константина», верностью
которому мятежные офицеры 1825 года обосновывали нижним чинам необходимость
противостоять воцарению Николая. Очередное пушкинское сближение представляет
уместное напоминание неопровержимого факта: малая ложь во имя общего блага 14
декабря обернулась большой кровью после 17-го года. Секретный
ученый мечет перед сыном бисер «высоких идеалов», чтобы разоблачить ложные (с
его, умудренного жизнью, точки зрения) основания «так называемой
интеллигенции».
Сын соглашается, что аморально принуждать кого-либо к
жертве, даже во имя самой благой цели. Слепые небеса не хотят языческого
жертвоприношения. Моральным является только самопожертвование — принесение себя
в жертву «по собственному желанью и разуменью»: «Бывают обстоятельства, когда я
оставаться в стороне не могу. Не потому, что этого кто-то требует от меня, или
кто-то считает, или даже я сам считаю, что это мой гражданский долг. <…>
Просто должен быть там, быть при этом, участвовать в этом».
Отец не приемлет близкую сыну христианскую («И за них
Аз свящу Себе») альтернативу языческому
жертвоприношению. Он отвергает любую форму социального самопожертвования: «Мы
предпочли бы, чтобы ты поменьше геройствовал и побольше
думал о нас с твоей мамой, о жене и о дочке». Присутствующая при споре мать
Павла Двигубского советует ему, в отличие от «Матери»
Павла Власова, придерживаться самовлюбленной жизненной стратегии Алексея Макушинского, принося священную жертву исключительно
Аполлону: «Пиши лучше книжки».
Безжертвенность сближает
Алексея и Константина Павловича в их противостоянии пафосу «высоких идеалов»,
свойственному Павлу. Но между их позициями существует и отличие. Еще не
обремененный семьей Алексей предлагает жить для себя. Патриарх Константин
Павлович проповедует жертвовать семейным ценностям. Эти важные с бытовой точки
зрения различия поведенческих моделей одинаково выводят их носителей за пределы
социальной жертвенности интеллигенции.
Во время спора герои еще не знали, что «будущее — без
нас обойдется». Жертва «трех мальчишек под танками» действительно оказалась,
как и «все жертвы» интеллигенции, напрасной и бессмысленной.
Время рассудило героев. Историк был отброшен на обочину
истории негодя-ями, которые сменяют фанатиков после
победы революции. Он пытался по маминому совету «писать книжки», точнее —
книгу, в которой на примере ленинской революции осмысливалась бы трагедия
революции ельцинской. Годы упорного труда не позволили найти приемлемую форму самоотождествления новорусского лишнего человека со своим
историческим героем. Лишившись «высоких идеалов», Двигуб-ский
умирает. А вот умеренному и аккуратному Макушинскому «исторический роман», который он «выдергивал
по нитке» из собственной безжертвенной судьбы, как
видим, удался.
Наряду со спором герценовских
старых товарищей, в романе присутствует и тургеневский конфликт отцов и детей.
Алексей Макушинский неявно дискутирует с книгами
своего отца — известного советского писателя Анатолия Рыбакова, в которых
воспевались героические дети Арбата, готовые отдать жизнь за счастье
трудящихся.
Валерий Попов обессмысливает самопожертвование
декабристов на примере одного из самых важных героев русской литературы Пьера
Безухова14. Прозаик, обратившийся в литературоведа, считает, что
вступление в тайное общество не является органичным этапом в развитии
толстовского героя. Перед нами идеологиче-ское насилие автора теории
«непротивления злу насилием». Оно грозит разрушить тихие семейные радости
живущих душа в душу Пьера, Наташи, Николая, Марьи и прочих обитателей
дворянского гнезда. Правда жизни в романе посрамила «великие общественные идеи»
Толстого. Нерациональный декабризм богатого помещика Пьера — одна из этих
нежизнеспособных идей. Ну, как можно идти против собственных интересов, ставя
под угрозу не только свою жизнь, но и счастье своих близких?
Президент Санкт-Петербургского отделения Русского ПЕН-клуба задает риторический «большой вопрос», немыслимый
с точки зрения воспитанных на герценовском мифе
самопожертвования шестидесятников: «Принесли ли декабристы счастье себе (не
говоря уже о своих близких)»? Этот откровенно
эгоистичный вопрос свидетельствует, что угасание декабристского мифа вызвано
отнюдь не внешними для интеллигенции обстоятельствами. Сформированный
Герценом жертвенный этос русской интеллигенции исчез из сознания большинства
тех, кого мы по инерции продолжаем «интеллигенцией» именовать. Образованный
класс наших дней почти в полном составе ищет «счастья себе» и ни о чем другом
больше не думает. Для таких людей «декабрист Пьер Безухов» — неправдоподобная
выдумка Толстого.
8. СДАЧА
ПОСЛЕСОВЕТСКОГО ИНТЕЛЛИГЕНТА
Инерция декабристского мифа столь велика, что даже
отказ от жертвенной риторики интеллигенции формулируется в контексте 14
декабря.
Александр Мелихов ставит в пример автора, таким образом воспевшего ревизора из Третьего отделения, что царь
понял, кому в этой пьесе больше всех досталось: «Тот же Гоголь домогался
денежных пособий у императора, казнившего декабристов, и тратил их на создание
шедевров. И в итоге Гоголь “использовал” Николая, а не Николай Гоголя»15.
Видимо, этими соображениями руководствуются сотрудники правительственных СМИ. В
рабочее время они с тайными подмигиваниями воспроизводят официоз. Свободные от
службы часы досуга представители одной из древнейших профессий жертвенно тратят
на полоскание в блогах и соцсетях «использованного»
ими «антинародного режима».
Поэт Алексей Алехин предлагает коллегам отказаться от
«разночинской» («больше, чем поэт») тематики ненависти и социальных язв в
пользу «дворянской» («цель поэзии — поэзия») — любви и гармонии мироустройства16.
Автор искажает факты, пытаясь обнаружить «мещанские» корни русской гражданской
поэзии. Критикуемый им тезис интеллигента Евтушенко восходит, через помещика
Некрасова («Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан»), к дворянину
Рылееву («Я не Поэт, а Гражданин»).
Публициста Алехина не волнует антикварная истина
истории ради истории. Поэтический герой нашего безжертвенного
времени объявляет дефолт всем этим рылеевско-некрасовско-евтушенковским призывам к гражданскому
самопожертвованию. По сути, автор предлагает своим собратьям по цеху
постсоветской поэзии отречься от декабристского мифа интеллигенции.
Алехин отважно принимает на себя упреки в «гедонизме» и
«буржуазности»: «Поэзия <…> призвана воспевать жизнь и, вообще-то говоря,
доставлять удовольствие (курсив автора — С.Э.). <…> Почему
бы <…> поэзии, побыв и пролетар-ской, и деклассированной, вместо того,
чтоб угодить в итоге в филологические заповедники, не сделаться буржуазной?»
«Сторонник формирования плодотворного мейнстрима»17 требует, чтобы буржуазная
«современная поэзия» следовала экономическому закону предложения на спрос
меценатствующих буржуа. Под ними понимаются не какие-нибудь «карикатурные
мещане», а «слой людей, обладающих достатком, определенной независимостью,
досугом и в то же время — образованием и культурой». Поэтам предлагается
ориентироваться на мещан некарикатурных, внесших в
ассортимент своего престижного потребления «опцию» культурки.
Поклонникам «чистого Бахуса» (Александр Пушкин) Hennessy
любезна «чистая поэзия» в гомеопатических дозах, способная «цеплять и не
грузить». Исключение не делается даже для карнавальных представлений
«Гражданина поэта» в интерьерах Рублевки, когда
поэтическая гражданственность исполняет функцию павлиньего пера, некогда
щекотавшего пресыщенное горло патрициев периода уже неплодотворного мейнст-Рима.
Безжертвенные настроения
образованной части российского общества прорываются в виде сомнения в
целесообразности искупительной жертвы герценовских
героев-мучеников. Беллетристы значительно превосходят представителей жанров
нон-фикшн в откровенности саморазоблачительных «фрейдовских» оговорок. Согласно деморализованному
постсоветскому «тренду», жертва во имя страны отвергается единогласно, как
журавль в небе, чреватый кровавыми мальчиками и девочками. В качестве синицы в
руке предлагаются (в порядке сужения объекта жертвенного служения): теория
малых дел, жизнь ради семьи и даже жизнь в собственное удовольствие.
Социальная разрушительность концепций «моя хата» и, тем
более, «мое эго» — с краю, не вызывает сомнений. Даже жертвенная теория малых
дел, не дополненная самопожертвенным выходом на
общенациональные интересы, делает проблематичным существование субъекта
Российская Федерация.
Обзор писательских оговорок свидетельствует, что
угасание декабристского мифа вызвано не обстоятельствами текущей политики и
вообще не воздействием внешних интеллигенции сил. Российский мыслящий тростник
сегодня переживает глубочайший этический кризис за последние два века своей
истории. Идея жертвенного служения темному и обездоленному народу, которую
Герцен оформил в своем декабристском евангелии, утратила притягательность. Опыт
катастроф русской истории, символизированный 1917 и 1991 годами, убедил
большинство образованной части общества, что «подвиги и жертвы» были напрасны.
Нельзя «освободить <…> от царя» (Александр Городницкий)
страну, народ которой продолжает жить с царем в голове. Представителям
«креативного класса» остается жить «для себя» идеалами престижного потребления,
которое ими прежде единодушно презиралось, как «мещанство». Стоит ли удивляться
тому, что слово «интеллигенция» стремительно уходит из употребления?
Примечания
1 Эрлих С.Е. Метафора мятежа: декабристы
в политической риторике путинской России. СПб.: Нестор-История,
2009. 274 с.
2 Клишин И., Федосеев Р. Новые
декабристы // OpenSpace. 2011. 6 декабря. URL:
http://os.colta.ru/society/russia/details/32488/; Дугаржалов Т.
Новые декабристы // Новая Бурятия. 2011. 19 декабря. URL:
http://www.newbur.ru/articles/5455; Долгушин Д.
Несогласные декабристы // Православие.ru. 2011. 27 декабря. URL:
http://www.pravoslavie.ru/ jurnal/50653.htm; Федосеев М. «Декабристы» с Болотной площади
идут в регионы // Deutsche Welle
(Германия). 2012. 24 апреля. URL:
http://www.inosmi.ru/politic/20120424/191050056.html; Григорова Д. Есть ли декабристы в постсоветской
России? // Via Eurasia.
2012. № 1. URL: http://www.viaevrasia.com.
3 «Есть
Путин — есть Россия, нет Путина — нет России» // Известия. 2014. 22 октября.
URL: http://izvestia.ru/news/578379#ixzz3ITKSznQ4.
4 Бродский И., Михник А.
«Чаще всего в жизни я руководствуюсь нюхом, слухом и зрением…» Беседа А.
Михника с И. Бродским. Пер. с польск. Б. Горобца // Старое литературное
обозрение. 2001. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/slo/2001/2/mihn.html
5 Смирнов-Охтин И.
Невский, 3, или На всяком вся всё о вся // Нева. 2003.
№ 9. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2003/9/o9ht.html.
6 Полещук В. Фарфоровый ангел // Арион.
1998. № 3. URL:
http://magazines.russ.ru/arion/1998/3/polesh-pr.html.
7
Румянцев Д.
Воробьиное царство. Стихи // Дружба народов. 2011. № 4. URL:
http://magazines.russ.ru:8080/druzhba/2011/4/ru6.html.
8
Родионов А. Синдром Мюнхаузена
// Новый мир. 2008. № 6. URL:
http://magazines. russ.ru/novyi_mi/2008/6/ro3.html.
9
Городницкий
А.
Стихи // Нева. 2009. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2009/2/go2.html.
10 Блинов
В.
Немелков. Документальный роман // Урал. 2011. № 7. URL: http://magazines.russ.ru/ural/2011/7/bl7.html.
11
Петров Г. Родословное древо. Рассказы //
Октябрь. 2000. № 10. URL:
http://magazines.russ.ru:8080/october/2000/10/petro.html.
12
Герцен А.И.
Император Александр I и В.Н. Каразин // Герцен А.И. Собрание сочинений в тридцати томах.
Т. 16. М.: Издательство АН СССР, 1959. С. 73.
13 Макушинский А.
Город в долине. Роман // Знамя. 2012. № 5. URL: http://magazines. russ.ru/znamia/2012/5/m2.html.
14 Попов В. Без Толстого нельзя //
Нева. 2009. № 11. URL:
http://magazines.russ.ru:8080/neva/2009/11/po9-pr.html.
15
Мелихов А.,
Столяров А. Богач, бедняк // Октябрь. 2000. № 8. URL: http://magazines.
russ.ru/october/2000/8/melih.html.
16
Алехин А.
Поэзия как поэзия // Арион. 2003.
№ 3. URL: http://magazines.russ.ru/arion/2003/3/al2-pr.html.
17 Алехин Алексей Давидович // Википедия. Б. д.
URL: http://ru.wikipedia.org/.
