Об авторе | Дмитрий
Борисович Орешкин — политолог, географ, один из крупнейших специалистов по
избирательной системе России, в прошлом — глава группы «Меркатор» Института
географии РАН. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Время пространства» (2007,
№ 2).
Тут Пестель улыбнулся.
—
Я душой матерьялист, но протестует разум…
Давид Самойлов
С чего начинается Родина? С
картинки. А иначе и быть не может: побывать на каждом из семнадцати миллионов
квадратных километров физически невозможно; осмотреть каждый из тысячи с чем-то
городов тоже. Но спроси у любого — и уж он-то Родину свою знает и понимает ого-го как! И душу ее, и сердце, и
все прочие органы.
Значит, все-таки образ. Который,
надо честно признать, кем-то заранее был создан, нарисован или сочинен. Хоть та
же картинка в букваре: небо, хлеба, дорога. Россия! Так что умнейший В.В.
Розанов по-своему прав, когда горестно пеняет Н.В. Гоголю («хохол проклятый!»),
что тот со своим гением как с писаной торбой влез в калашный
ряд и изобразил совершенно недопустимый образ России. С чего все и поехало наперекосяк: в школах детки читают и смеются! И вся страна
смеется. А нельзя!
Но ведь гений? Гений. И ничего
против него не попишешь. Горько и несправедливо. Розанов любит душой и
ненавидит протестующим разумом. Ужо тебе, востроносый,
сатанинское отродье! Но ведь как пишет…
Так или иначе, рассуждая про
Отечество, мы оперируем метафорами. Причем даже не своими,
а сызмала усвоенными из культурной среды. Абстракциями, ментальными
конструктами, образами, понятиями, брендами, мифами. Чем-то виртуальным.
— Мечта, не осязаемый чувствами
звук, фу-фу — сказал бы велеречивый Чичиков. И даже дунул на ладошку для пущей
убедительности. Мертвые души — тоже мне предмет. Кому он нужен?
— Да вот вы же покупаете, стало
быть, нужен, — резонно возражает Собакевич, упираясь в русскую землю могучими
задними конечностями. Два гоголевских прохиндея
углубляются в как бы философический диспут. Конфликт гносеологий! Платон и
Аристотель.
Чичиков — трепетный романтик, для
которого высокая идея (развести на бабки бюджет любезного Отечества) превыше
всего. Собакевич, напротив, лютый прагматик. У него задача попроще
— развести на бабки данного конкретного Чичикова. Втюхать
мужика по имени Елизаветъ Воробей.
Оба — безусловные патриоты и
истинно русские люди. Соль земли. Ох, прав был Василий Васильевич Розанов — ну
нельзя же так! Это же не Гоголь, а сплошная пятая колонна.
Советскую Россию легкокрылые
Чичиковы поколениями приучали — что весьма диалектично! — как раз к
материализму. «Что такое свобода, мораль, религия, вообще Идея?» — вопрошали
они. Ерунда, выдумки буржуазных филистеров для обеспечения своих классовых
интересов… Фу-фу, неосязаемый чувствами звук. А кто не
согласен, пожалуйте к стенке, мы вас немножко расстреляем в чисто материальном
смысле. Как доказательство идейной правоты…
Судьба кулачины
и сквалыжника Собакевича (в свете материалистического
Октября он смотрится скорее как философский идеалист, монархист и консерватор)
в этой схватке духовных ценностей вызывает даже некоторое сочувствие. По сути,
его приземленная гносеология ближе к делу и честнее: через три поколения после
1917 года разрисованные иероглифами равенства, справедливости и общенародной
собственности чичиковские деревни рухнули полностью и
окончательно. Обнажив дикость и разруху, которые в частном хозяйстве «кулака»
(сейчас бы сказали — эффективного менеджера?) Собакевича вряд ли были возможны.
Хотя и здесь, понятно, на самом
деле конфликт образов и восприятий: обратитесь в артель «Империя зла» под
руководством Проханова А.А., и там вам недорого продадут действующую модель
великой космической державы из пластилина, фольги и газеты «Правда». Многим
нравится: очень похоже.
Которые поумней, предупреждали с
самого начала, указывая на формально-логические пороки пролетарского
материализма. Идея (то есть «проект» или хотя бы «цель») лежит в основе любой
человеческой деятельности. «Буржуазный идеализм» в этом смысле хотя бы честен и
демонстрирует уважение к объективному (хотите — Божьему, хотите —
материальному) миру: наши знания приблизительны и субъективны. Посему перед
тем, как на горе всем буржуям раздувать мировой пожар, не лучше ли семь раз
отмерить, аккуратно сопоставляя каждый шаг с эмпирическими, а не
идеологическими эффектами?
Куда там. Кто-то марксистам
нашептал, что они держат за хвост единственно верную Идею об устройстве мира. А
они и рады. Еще бы — отныне им, таким умным, принадлежит эксклюзивное право
воплощать свои эпилептические мечты в практику! Беспощадно преодолевая сопротивление
социальной материи в лице Собакевича и ему подобных.
Глупые философы три тысячи лет лишь
различным образом объясняли мир, дожидаясь, когда, наконец, придет умный
К. Маркс и скажет, что все дело, оказывается в том, чтобы этот мир изменить.
Хотя, если взглянуть пошире, что это такое, как не еще
одно очередное объяснение в бесконечном ряду прочих?
А мужики-то и не знали! Куда
менять, какими средствами и какой
ценой — пусть теперь спрашивают у Него. Ибо только Он познал свет истины.
Материализм, однако!
Отметим лишь две гносеологические
слабости: во-первых, советские марксисты сказку идеализма всего лишь подменили
сказкой материализма. Сообщив с довольным видом, что отныне тема закрыта.
Во-вторых, сама сказка уж больно фальшивая. Прямо скажем, выморочная
— если оценивать по материальным достижениям, а не по идеологическим взвизгам.
Раскрыв,
как Библию, пузатый «Капитал»...
Сергей Есенин
Чтобы изменить мир (в лучшую
сторону, естественно), необходимо сплотить и возглавить широкие народные массы.
Чтобы их сплотить и возглавить, необходима объединяющая Идея. Чтобы ее
мобилизующий эффект не иссякал, Идею следует беречь и защищать как зеницу ока
от критиканов, клеветников и разного рода наймитов, имеющих целью заронить сомнения
и подорвать основы. Если некто предательски указывает на расхождение теории с
практикой или задает провокационные вопросы — руби гада!
Стоп, стоп, товарищи! Приехали:
сущности вывернуты наизнанку. Люди, де-кларирующие якобы материалистический
подход к истории, на самом деле действуют как упертые идеалисты. Причем
откровенно сектантского толка. «Нечто вроде ордена меченосцев» — если
пользоваться формулировкой И.В. Сталина. Какая, простите, наука, какие
объективные законы, если право решать, что соответствует Учению, а что нет,
принадлежит узкой группе фанатиков-демиургов? Это же чистой воды идеализм, да к
тому же субъективистский: вера превыше эмпирического факта.
Прямее всего об истинной роли
марксизма в СССР высказался опять же тов. Сталин. Не публично, конечно
(публично марксизм трактовался как наука, всесильная, потому что верная), а
среди своих: «Марксизм — это религия класса… Мы —
ленинцы. То, что мы пишем для себя, — это обязательно для народа. Это для него
есть символ веры!».
Данное откровение было записано 23
декабря 1946 года глубоко преданным вождю историком Владимиром Мочаловым, одним
из составителей официальной биографии И.В. Сталина. Запись Мочалова
опубликована в 17-м дополнительном томе собрания сочинений Сталина 2004 года
издания.
Кто этим легкокрылым Чичиковым
сказал, что производительность обобществленного труда будет непременно выше
капиталистического? Они что, бывали в светлом будущем? Нет, не бывали. Или,
может, хотя бы поставили небольшой эксперимент, отдав ткацкие фабрики тов. Энгельса
в управление люмпен-пролетариату? Нет, тов. Энгельс от подобных опытов
благоразумно воздерживался. Тогда откуда столь фанатичная вера, что именно так
оно и будет? Наука, говорите? Истмат? Ну-ну.
В действительности социалистическая
производительность резко упала, что пришлось маскировать тотальной
фальсификацией советской экономической статистики. Но не о том речь. Речь об
эпистемологии, об упертом Собакевиче и немножко о том, почему объективные
эмпирические данные о снижении производительности в СССР преследовались как
клевета и вредительство. Налицо тот же простой выбор между холодноватой научной
добросовестностью и горячей верой в возможность вечного двигателя. До революции
этот выбор осуществлялся главным образом в теории (кто кого перекричит); после
революции он быстро и предсказуемо перешел в лубянскую
практику.
В обоих случаях демиурги и вожди,
не задумываясь, голосуют за веру. И таким образом помимо воли приоткрывают свои
истинные приоритеты: чтобы возбудить люмпен-пролетариат, ему надо наобещать с
три короба. Желательно в наукообразной форме — ХХ век на дворе. А когда «научно
обоснованные» псалмы обернутся провальной пустышкой — заткнуть критиканам рот пролетарским кулаком. Или свинцом, что даже
лучше.
То есть на самом деле все они
прекрасно понимали. И про науку, и про веру, и про обман трудящихся. Но тогда
ради чего все это затевалось? Да ради власти и реализации мании величия,
сопряженной с манией преследования. Других объяснений просто нет.
«Чтобы люди сдвинули для вас горы,
надо дать им иллюзию, что горы движутся», — объяснил еще один вождь и демиург
народных масс, Бенито Муссолини. Он, кстати, тоже
вырос из социалистической Идеи: его почтенный родитель был близким соратником
Карла Маркса. Да и у самого Дуче политическая программа была сугубо лево-социалистической,
начиная от национализации крупной собственно-сти и кончая восьмичасовым рабочим
днем и уничтожением сословий.
Обильно рассуждая про материализм и
науку, идеологи марксизма на деле созидают для народа виртуальную реальность,
основанную на вере. С целью опереться на эту реальность в борьбе за власть.
Получив власть, они с помощью веры же ее удерживают. Поскольку базовая Идея
вульгарна (она вынуждена быть такой, чтобы соответствовать запросам
люмпен-пролетариата), построенное на ее основе царство справедливости и добра
противоречит не только собственным декларациям, но и материальной
действительности. Проблема усугубляется тем, что реальным приоритетом демиургов
и вождей было не столько царство справедливости и добра, сколько эксклюзивные руководящие
позиции в данном царстве.
Чем дальше в лес, тем тяжелее рубка
с действительными, а не выдуманными законами материального быта. В которой победители в конце концов и изнемогают — вместе с
обескровленным ими народом. Будь он итальянский, немецкий или русский.
Вечный двигатель, каналья, не крутится, как ни смазывай его кровью.
Репрессировать объективную материю — это вам не лобио кушать. Приходится все
время то ломиком, то рычажком… Приспосабливаться,
разменивать идеалы, предавать соратников, врать, стрелять, воевать и щедро
замазывать бесплатными демографическими ресурсами прорехи в своих великих
проектах. Неуклонно сохраняя верность одному, главному приоритету: быть
наверху.
Начинается
земля, как известно, от Кремля
Владимир
Маяковский
Настоящие законы объективного (если
угодно, «материального») мира устроены принципиально иначе, чем мыслилось
люмпен-пролетариату. Они, если пользоваться терминологией В.И. Вернадского, дисимметричны. То есть неравновесны,
анизотропны, несправедливы,
наконец. Особенно для тех, кто смотрит на мир снизу вверх, с позиции обиженного
варварства против цивилизации.
Невесомая Идея, чичиковское
«фу-фу» на самом деле играет определяющую роль в жизни дисимметричного
социума. А также и в материальной жизни современного ландшафта — поскольку
социум его преобразует и формирует. Что, с точки зрения ландшафта, крайне
несправедливо: он такой большой и могучий, а с ним творит
что хочет эта маленькая хитрая букашка на двух ножках. Конкретный опыт большевиков
— первейшее эмпирическое свидетельство такой дисимметрии:
именно Идеи великого Сталина двигали людскими массами, горами, каналами,
железными дорогами и городами. Поскольку Идеи были вульгарны и
противоестественны, перемещенные горы, изуродованные мерзлотой
рельсы и запустелое пространство России остались величественным
памятником человеческой ограниченности и впустую затраченных усилий. Как
египетские пирамиды, которые тоже представляют собой воплощенную в камень
великую идеологию.
Города, если посмотреть со стороны,
— не что иное, как рукотворные ландшафты. Которые, как учила
советская наука, возникают в силу особого сочетания материальных
(физико-географических) причин. Объяснение не то чтобы ошибочное, но
категорически недостаточное. Чем территориальное положение Москвы было лучше
позиции Твери, Ярославля или Рязани? Первые два города были расположены лучше
хотя бы в том отношении, что стояли на главной транспортной артерии — Волге.
Нет, одного материалистического объяснения явно не хватает. Наверняка был еще и
субъективный, в некотором смысле идеалистический фактор. Московские князья
оказались в чем-то умнее, оборотистее, смелее, хитрее — короче, удачливее — рязанских либо тверских. Хотя верить можно и в любое
иное объяснение — лишь бы оно уж слишком откровенно не противоречило фактам.
Когда государь Петр Алексеевич
принял решение (то есть оформил внутри себя Идею) о создании новой русской
столицы с выходом к морю, в первое время конкурировали варианты с устьем Дона
(Азов) и устьем Невы (будущий Петербург). По ряду объективных и субъективных
причин (в том числе субъективный опыт работы в Северной Европе?) государь
сделал выбор в пользу Невы. Сегодня налицо материальный результат. Петербург —
ключевой узел физического и социального ландшафта европейской России, самым
прямым (материальным) образом влияющий на конфигурацию транспортных
магистралей, расположение городов-спутников, портов и пр. Не говоря уже про
экологию, потоки ресурсов, информации и людей.
В городах, согласно официальной
статистике, у нас проживает три четверти населения. Статистика привирает,
конечно. От 15 до 20 миллионов списочных «горожан», как следует из
муниципальных данных, живут в домах без канализации. Т.е. пользуются дощатыми
«удобствами» в огороде. Что де-факто означает сельский уклад жизни. Ну, вы
знаете: дом в три окошка, колонка или колодец на улице, палисадник, шиферная
крыша. Но формально — город. Население работает на фабрике или заводе, как
правило, одном на весь городок. Получает немного. Держится за счет подсобного
хозяйства. Специалисты такую модель жизни называют псевдоурбанизацией.
Очень советское явление — ибо в материальном виде
опять-таки отражает идейные приоритеты большевиков. Не Идеалы, в виде лозунгов
начертанные на знаменах (говоря словами Сталина, «символы веры»), а реальные
властные предпочтения.
Это разные вещи. Материю, в отличие
от людей, не обманешь.
Большевики, эксплуатируя ресурсы
веры, загоняли города в рамки выдуманного равенства, а на самом деле —
тотального стандарта и общего строя. Потому что так удобней командовать. Те в
ответ, как Собакевич, инстинктивно упирались, отстаивая свое право на
индивидуальность, свободу и дисимметрию. Их били и
стреляли, отбирая у населения право на выезд и в административном восторге перебрасывая людей и целые населенные пункты из
одного ведомства в другое. Неизменным оставалась суть: вертикальный контроль и
изъятие («отжатие») Центром всех доступных
материальных ресурсов, которые город мог бы использовать на собственное
развитие. Как средний советский человек не мог иметь самостоятельных доходов
для независимого от государства существования, так средний советский город не
мог и не должен был иметь реального самоуправления и самостоятельного бюджета.
Все земские вольности царского режима большевистская власть сурово пресекла с
самого начала — и практически до сих пор. К этому нездоровому целеполаганию и
тянутся корни нынешней катастрофы российского пространства.
Партийное руководство считало
необходимым стереть грань между городом и деревней. Ибо противоречит! Города
сопротивлялись. И правильно делали. Потому что сам смысл их существования
заключается как раз в обеспечении географического неравенства, концентрации и
разделения труда. Заботясь об укреплении централизма, эту функцию у «низовых
городов» отжали одновременно с материальным ограблением и уничтожением стимулов
к самостоятельному развитию. И — что характерно! — получили неожиданную
«ответку» от материальной реальности с
противоположного конца.
Профессор и член-корреспондент АН
СССР Н.Н. Баранский, основатель совет-ской школы
географии городов и большевик с дореволюционным стажем, как честный
исследователь, на закате жизни говорил среди коллег (но, конечно, не писал!):
«Москва оказалась сильнее большевиков». В том смысле, что большевики
десятилетиями пытались остановить ее «неправильный» рост. А она в ответ только
пухла, вызывая всеобщее раздражение, непонимание и зависть. Рост был уродливым
— что правда, то правда. Но другим в ценностной
системе реального социализма он и не мог быть. С их упертым «материализмом»
большевики искренне верили, что задача города — материальное производство.
Причем не всякое, а лишь такое, которое удовлетворяет их настоящему приоритету.
А именно усилению демиурга и расширению его влияния. Короче, производство
оружия.
Лучше стоять за высокие темпы
экономического роста, чем сидеть за низкие.
Станислав Струмилин, советский статистик,
академик
По данным первого после долгих лет
молчания советского статистического справочника «СССР в цифрах» (1958 года
издания), в 1913 году «группа Б» (товары народного
потребления) в общем объеме производства составляла 66,7%, а «группа А»
(производство средств производства — чугуна, стали, угля и пр.) — лишь 33,3%
Цифры выглядят немного сомнительными: как будто от фонаря взяли ровно две трети
против одной. К концу сталинской эпохи — если верить справочнику — ситуация
поменялась зеркально: в 1956 году «группа Б» — 29,2%,
«группа А» — 70,8%. Смысл перемен понять несложно: «Запомните, дети — говорил
один неглупый школьный учитель, — “группа А” — это Аборона!»
Суть сталинской индустриализации
состояла не в увеличении общего объема производства (оно в СССР выросло не
больше, чем в остальных странах мира, а если убрать толстый слой фальсификата,
системного втирания очков и приписок, то, пожалуй, и меньше), сколько в радикальном
изменении его структуры. Искусственное сжатие народного потребления ради
искусственного же (к тому же в значительной степени, увы,
виртуального) раздувания военно-промышленного комплекса.
Идея, как и предупреждал В.И.
Ленин, превратилась в чудовищную материальную силу. Трудящиеся массы живут
впроголодь, в избах, общагах и коммунальных клоповниках.
Заметно хуже, чем при проклятом царизме. Им порой нечего надеть — но зато они
идеально отмобилизованы и всегда готовы дать отпор бесконечно размножающимся классовым
врагам, исходящим бессильной злобой и черной завистью к достижениям советского
строя. Города превращаются в закопченные скопища
бараков вокруг оборонных заводов. Такова материальная действительность. Но в
символическом и пропагандистском пространстве они, понятное дело, сияют всеми
цветами радуги. «Через четыре года здесь будет город-сад!» Это, если кто не
знает, о Новокузнецке, не в обиду будь сказано.
Меж тем все реальные функции
современного города (а большая часть из них как раз нематериальная и уж
во всяком случае не промышленная) оказываются
сконцентрированными в одном-единственном столичном мегаполисе. Конечно, это
извращение — но закономерно и предсказуемо вытекающее из извращенной системы
ценностей.
Достойное образование, приличное
медицинское обслуживание, настоящее искусство, хорошая работа, социальные
лифты, просто человеческое общение, продукты без карточек и многое прочее из
того, что необходимо нормальному человеку, в полном и более-менее доступном
комплекте имелось только в Москве. В нормальных условиях, при необходимом
минимуме рыночных свобод подобные функции концентрируются в десятках других
крупных городов. В процессе конкуренции нащупывая нужды людей, представленные в
виде платежеспособного спроса, города склонны наращивать производство как раз
«группы Б» — от еды и одежды до жилья и личного
транспорта. В результате они полегоньку превращаются в новые центры притяжения
и поднимаются до уровня альтернативных, состязающихся с Москвой узлов
комплексной человеческой активности. Для такой огромной территории как СССР
(вдвое больше США!) таких организующих социально-экономическое пространство
центров хорошо бы иметь штук тридцать-сорок.
И они бы непременно выросли в
России под давлением естественного интереса потребителей, рынка и свободного
перетекания рабочей силы — если бы эти факторы у нас существовали. К несчастью,
приземленные интересы потребителей (нормально питаться, одеваться, воспитывать
детей, жить в отдельном жилье и пр.) трагическим образом противоречили
возвышенным интересам вождей «Ордена меченосцев».
Номенклатурная секта нуждалась в гиперэксплуатации населения, истреблении свободного рынка
(поскольку тот тянул производство в сторону платежеспособного спроса, т.е. к
интересам людей вместо интересов начальства) и, следовательно, в жестком
ограничении способности городов выполнять их естественные функции. Важнейшим
элементом механизма, позволяющего номенклатуре продвигать свой интерес, была
тотальная пропагандистская обработка населения. Компенсация материальной нищеты
возвышенной риторикой: все во имя народа, все во благо народа. Вы самые
прогрессивные, самые читающие, самые социально защищенные и самые свободные…
Поэтому, с одной
стороны, нормальный советский человек является законченным идеалистом, повторяющим
заученные с детства мантры и гордо не замеча-ющим эмпирических фактов под
ногами. С другой стороны, как раз
вследствие этого безудержного идеализма материальная российская
инфраструктура, включая опорные города, недопустимо перекошена, слаба и дефицитна.
За сто лет Россия так и не удосужилась завести приличную автостраду хотя бы
между двумя основными центрами — Москвой и Петербургом. Наглядное материальное
свидетельство плодотворности Идеи вертикализма и
центрального планирования.
Но это еще полбеды: дело
поправимое. Настоящая беда в том, что изуродованное
пропагандой общественное мнение искренне верит, будто именно в советское
(конкретнее — в сталинское) время страна переживала невиданный бум городского
строительства, промышленного и транспортного развития. Это чисто
рукотворный мифологический конструкт, основанный на цинично фальсифицированной
статистике. На самом деле и городской каркас страны, и транспортная (в первую
очередь железнодорожная) инфраструктура во времена Александра Третьего и Николая
Второго росли значительно быстрее (!!), чем при
Сталине. Это, как ни удивительно, правда.
Но факт социальной действительности
состоит в том, что люди этого не знают, не верят, не понимают и не хотят.
Злятся и негодуют. И, следовательно, готовы к проведению над собой еще одного
цикла идеологического насилия ради удобства новой номенклатуры. Уникальный опыт
создания виртуальных экономических побед СССР на «научной основе, с цифрами и
фактами в руках», — отдельная занимательнейшая глава советской истории. Но пока
речь о состоянии реального городского каркаса.
Большевиков не волновали нужды
населения и связанные с ними закономерности пространственного развития. Их
гораздо больше волновал великий мобилизационный проект. Доставшаяся от них в
наследство инфраструктура интересна тем, что служит материальным воплощением настоящих,
а не фасадных приоритетов режима. Гипер-супер-мега-концентрация
власти и ресурсов в одном гипер-супер-мега-влиятельном
городе. В самой середине которого за кремлевской
стеной сидит обожаемый народом гипер-супер-мега-великий
вождь. Отчетливые признаки радиально-концентрической структуры дорожной сети и
транспортных узлов (городов) размываются только в 400–500 километрах от Кремля.
От Бульварного и Садового колец в столице и вплоть до полукольца
Смоленск — Рославль — Брянск — Орел — Липецк — Тамбов на юго-западном фланге
территориальной системы. Другого столь масштабного примера моноцентричной транспортной паутины мир не знает. Конечно,
в этом есть заслуга и дореволюционных государей, но с появлением Петербурга в
течение минимум двух столетий страна развивалась в более адекватном
направлении, к естественному для нее полицентризму.
В 1918 году эта тенденция
пресеклась. Остальные города в угоду великому проекту были ограничены в правах,
ресурсах и в возможности выполнять свои социальные функции. Унижены
до статуса «спальных цехов» при оборонном производстве.
Опять замечательный пример
социальной шизофрении. На знаменах — как бы материализм и народовластие. Однако
структура расселения растет не из материальных интересов народа, страны и
территории, а из великих идей и амбиций «Ордена меченосцев» и его гениального
предводителя, со стальной решимостью навязываемых городу и миру. Это
противоречие внутреннее, идейное.
Но есть и внешнее. Громко провозглашается
стирание грани между городом и деревней, всеобщее равенство и свобода,
воспевается советский человек, который проходит как хозяин необъятной Родины
своей. На деле же — невиданный разрыв между стандартами московского быта и
жизнью прочих территорий. Безумное территориальное неравенство, которое
формально закреплено ограничениями на прописку для «проходящего как хозяин»
человека. Под бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.
Так жить нельзя. По крайней мере,
так нельзя жить достаточно долго. Раньше или позже треснет.
В.И. Ленин в своем обстоятельном
труде «Развитие капитализма в России» одобрительно цитирует слова буржуазных
статистиков, что, мол, в пореформенной России (имеются в виду либеральные
реформы Александра II, «царя-освободителя») города росли «темпами истинно
американскими». Истинная правда, росли. И формировали
вокруг себя неравновесное дисимметричное пространство
со своими предместьями и дорожной сетью. Не только Петербург и Москва, но и
Астрахань, Владикавказ, Воронеж, Казань, Киев, Новониколаевск (Новосибирск),
Одесса, Пермь, Рига, Ростов, Харьков, сотни других губернских и уездных городов
по сей день несут в себе материальное свидетельство той эпохи в виде престижных
кварталов, застроенных в стиле модерн. За сто с лишним лет они, конечно, сильно
обветшали. Но по-прежнему хороши. Конец XIX и начало XX века — золотое время
русской экономики и русских городов.
Скоро все это кончилось. И уже
никогда не повторялось. Эпоха зрелого сталинизма (когда начала выдыхаться
инерция, заданная еще дореволюционным демо-графическим трендом) отметилась
градостроительными подвигами главным образом в столице; до провинции у
центрального руководства руки, за отдельными более-менее заметными
исключениями, уже не доходили. Если города и строились, то не для людей, а для
«Абороны». После Сталина, с завершением эпохи бараков
и коммуналок, пришла пора пятиэтажных хрущоб (спасибо
и на том — люди были счастливы новому жилью!), а затем ненамного лучших
брежневских девяти-шестнадцатиэтажных бетонных блоков.
С возвращением экономических свобод
в 90-х годах столицы второго ранга и города-миллионники
рванули было вперед — но до «темпов истинно американ-ских» уже было как до
луны. Ладно, хотя бы великий Петербург, который большевики десятилетиями
целеустремленно втаптывали в провинцию, чуть приподнялся над статусом оборонной
фабрики и попытался вспомнить о былом звании «окна в Европу» и Северной
Пальмиры.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез.
Осип Мандельштам
С Петербургом имел место
характерный и совсем не уникальный случай. Верно уловив глубинную суть марксистской теории и вооружившись революционным
замечанием Мао Цзедуна насчет того, что «деревни
окружают город», красные кхмеры в 1975 году уничтожили почти трехмиллионный
столичный Пномпень. Их лидер Пол Пот (Салот Сар) по-чичиковски прозорливо отметил, что «существование
городов создает неравенство между жителями». А что, разве нет? Еще как
создает. И это совершенно нормально — если исходить не из вульгарной логики
люмпен-пролетариата, а из объективных законов дисимметричного
и неравновесного материального мира.
Можно было бы подискутировать: а
послужит ли уничтожение столицы и учреждение всеобщего равенства экономическому
росту и повышению уровня жизни трудящихся? Ведь учиться, лечиться, развлекаться
— да и трудиться тоже — народонаселение всего мира почему-то норовит именно в
городах. Причем в самых крупных. Таков, простите, эмпирический факт. Но
истинные гиганты революционной мысли над подобными пустяками задумываться не
любят. Да и что им весь мир, если всепобеждающее Учение обещает, что они скоро
его приобретут? Терять же, кроме своих цепей, им нечего. Поэтому аккуратное
предложение сначала проверить свои победоносные идеи где-нибудь в безопасном
месте они тоже с негодованием отбрасывают. Как буржуазное соглашательство,
хвостизм и оппортунизм, в то время как кампучийский социализм прямо, «подобно
стремительно летящей стреле, движется к коммунизму».
Они намерены действовать
решительно, в мировом масштабе, не размениваясь на мелочи. Второй Конгресс Народного
Единого Фронта Кампучии, где доминировали мыслители из Компартии, высказался
насчет городов еще более конкретно — не столько про равенство, сколько уже про
властные интересы. «Эвакуация городов — один из важнейших факторов в
сохранении плодов нашей победы ... Необходимо нейтрализовать имеющуюся в городе
политическую и военную оппозицию. Если мы оставим людей в городе, то, несмотря
на нашу победу, враги быстро поднимут голову и будут действовать против нас».
Знакомая логика: удержать контроль
и не позволить врагам поднять голову. А там — миллионом больше, миллионом
меньше… Товарищи Ленин и Сталин по аналогичной причине изрядно недолюбливали
столичный Петербург/Ленинград. Хотя, казалось бы, именно там им удалось
перехватить власть из кровавых рук царизма и буржуазии. Однако эмпирический
факт состоит в том, что после победы они первым делом отодвинули столицу
подальше от западных сквозняков — назад в Москву. Безошибочно взяв курс на
уничтожение заложенного Петром европейского тренда развития. Да и потом ни разу
не упускали случая пройтись репрессиями по подозрительным питерским элитам и
населению.
Сначала палаческими постановлениями
Г. Зиновьева сразу после переворота. Не зная, чем занять и как унизить
паразитическое население бывшей столицы, он заставлял его в целях трудового
перевоспитания пропалывать траву, в отсутствие освобожденных дворников
заполонившую площади и дворы «колыбели революции». На что В. Ходасевич
прореагировал известным стихотворением — в сущности, как раз о противоречии шариковской мечты с дисимметрией
живого материального мира:
…Всем
равный жребий, вровень хлеба
Отмерит
справедливый век.
А
все-таки порой на небо
Посмотрит
смирный человек —
И
одиночество взыграет,
И
душу гордость окрылит:
Он
неравенство оценит
И
дерзновенья пожелает...
Так
нынче травка прорастает
Сквозь
трещины гранитных плит.
Впрочем, круги бессмысленной борьбы
с прорастанием всего живого сжимались. Тихая травка свободы (в терминологии
В.И. Вернадского — дисимметричное «живое вещество»,
или «давление жизни») в перспективе все равно раздвинет «гранитные плиты» —
хотя бы потому, что повторяет свой жизненный цикл из года в год. Вопрос лишь во
времени. Ну а пока новая номенклатура, полная сил и уверенности, беспощадно
конопатит все политические щели и трещины, откуда ей мерещится угроза. И,
возможно, не желая того, радикально тормозит развитие города.
В революционном Петрограде
начинается невероятный прежде голод, эпидемии, паника и бегство горожан. Что
вполне естественно, раз порушены нормальные механизмы материального снабжения,
медицинского обслуживания и поддержания порядка. Население сокращается почти на
миллион человек. Аналогичный процесс развернулся и в Кампучии «красных
кхмеров»: через год после уничтожения Пномпеня экономика предсказуемо рухнула.
Умные революционеры объяснили это стихийным бедствием: 80% освобожденного
кампучийского народа заболели малярией. Видимо, из-за вражеских происков. Большевики в аналогичных условиях, если помните, мужественно боролись
с тифом, «испанкой», дефицитом дров, продуктов, паровозов, вагонов, жилья и пр.
Производительность обобществленного труда вместо обещанного теорией роста резко
упала. Но теория не виновата — она же хотела добра и справедливости, не так
ли?! Виноваты саботаж враждебных классов и временные трудности. Кто же мог
представить, что, ежели забить мотыгами всех врачей,
торгашей, полицейских и прочих городских бездельников-эксплуататоров, то
победивший народ станет некому лечить, кормить и защищать от грабителей?
Петербургская спираль продолжала
сжиматься, подчиняясь своей выморочной логике. В 1925 году прижали и
законопатили уже самого Зиновьева вместе с его «ленинградской оппозицией». Еще
разок по городу крепко прошлись после убийства С.М. Кирова в 1934 году — и
вплоть до начала ВОВ. Затем ленинград-ская блокада, которая весьма кстати в
разы уменьшила число горожан с опытом дореволюционного столичного быта. И почти
сразу затем — «Ленинградское дело» с удачно подвернувшимися под руку Ахматовой,
Зощенко и прочими столичными умниками. Следу-ющий тур разрушения былой столицы,
грамотно вписанный в стратегию борьбы с безродным космополитизмом, тов. Сталин
не успел завершить по не зависящим от него обстоятельствам. Городу, впрочем, и
так хватило; до сих пор не отдышится.
Сегодня стране для поддержания
нормально функционирующей экономики, населения и инфраструктуры недостает
полутора-двух десятков больших городов, способных замкнуть на себе
многообразные функции центров регионального развития. Люди, вырвавшиеся из капкана
прописки, продолжают покидать бескрайнюю российскую периферию. Не находя по
дороге подходящего места, чтобы зацепиться, опять стягиваются к Московской
агломерации. (Хорошо если не прямиком в Нью-Йорк). У городов длинная жизнь; для
восстановления порушенной притягательности требуются поколения. При условии,
что не мешают начальники из центра.
Однако мешают же! Духовные ценности
совка с новой силой ожили в головах руководства и вдохновленных им народных
масс. Со всеми присущими им функциональными противоречиями и катастрофическими
последствиями. Которые еще далеко не проявили себя в
полной мере.
На моей фамилии вся Россия держится. Иванов. Запиши.
Или так запомнишь?
Константин Симонов
Яркий пример того, как дремучие представления
о мироустройстве конфликтуют не только с научными фактами, но и с интересами
государства, недавно представил не кто-нибудь, а один из лидеров вертикалестроения, глава Администрации президента С.Б.
Иванов. «Что такое жители Москвы? Это дворники, водители, офисный планктон,
журналисты... Чиновники, согласен. Сфера обслуживания,
торговля. В крайнем случае блогеры.
Есть такая специальность. Что эта 15–20-миллионная масса производит? Ровным
счетом ничего. Интеллектуальную собственность? Во-прос сомнительный. Возьмите
Новосибирск, там производят высокотехнологичную продукцию, самолеты, сборки для
атомных реакторов, которые покупают во всем мире. Там производят продукцию, с
которой платятся налоги. А что производят в Москве, я не понимаю».
Во-первых, замечание ошибочно по
фактической сути. Москва и сегодня крупнейший центр того, что у марксистов
называлось промышленностью. Столичные обрабатывающие производства в денежном
эквиваленте производят продукции на порядок больше, чем любезный главе
Администрации Новосибирск вместе с областью. Соответственно, платят больше
налогов. Так проявляет себя хорошо знакомый экономико-географам
эффект концентрации: инвестиций, материалов, квалифицированной рабочей силы,
бюрократии, развитой инфраструктуры, научного потенциала. По этим необязательно
материальным, но безусловно объективным
причинам сложный современный бизнес легче открыть в Москве, «насадив» его на
исторически сложившиеся преимущества обжитого и окультуренного пространства.
Централизованный скелет, доставшийся из прошлого, диктует ограничения.
Во-вторых, отсюда феномен Сколково. Не касаясь его содержательной стороны (кстати,
довольно сомнительной), рассмотрим проблему локализации. Опять практически в
столице. Несправедливо? Правильнее было бы вложить средства в какой-нибудь из провинциальных центров, чтобы воздвигнуть
там научные Нью-Васюки? Весьма заманчиво. И даже
почти реально! Но хорошо бы этим озаботиться годков этак 50–70 тому назад. А
лучше 100–110. Когда страна была еще полна народу, города, промышленность,
наука и культура переживали бум и можно было
небольшими финансовыми или административными усилиями подкорректировать и
сместить в пространстве центры естественного рыночного роста. Не ломая хребта
прикладом и не тыча штыком под ребра.
Так поступал П.А. Столыпин, и у
него неплохо получалось. «Крестьян переселили на песочек!» — негодовал
защитник народа В.И. Ленин. Когда при непосредственном участии В.И. Ленина к
власти пришел И.В. Сталин, он по необходимости продолжил процесс перекачивания
населения и освоения новых земель. Но уже не с помощью льготных ссуд, налоговых
вычетов и права приватизировать свободные территории, а как раз прикладом по
хребту. В соответствии с новыми прогрессивными веяниями крестьян переселяли уже
не «на песочек», а на вечную мерзлоту. И в отличие от мрачных времен царизма
возмущаться было уже некому. Да и негде.
Послесталинские советские наукограды мало
отличались от унылых «черемушек». И, как сами «черемушки», были хороши лишь как рак на безрыбье. Сегодня
их реанимировать — деньги на ветер. Потраченные на погоню за ложными солнцами
поколения в инфраструктурной летописи зияют черной дырой, которую так просто не
замажешь: никаких денег не хватит, чтобы компенсировать упущенное время и
потерянное население. Поэтому, согласно советским канонам, приходится
компенсировать материальную неспособность демагогическим напором: ах, опять эта несносная Москва! Вот крепкий трудовой
Новосибирск — это да!
Пустые слова. При всем уважении к
Новосибирску, туда значительно дальше и муторней
летать; слабее информационная инфраструктура; ниже стандарты транспортного
сервиса, хуже еда и жилье, слабее имидж места, глубже провинция, скучнее жизнь.
Масса «нематериальных» мелочей, которые в сумме вполне объективно
снижают притягательность. В иных условиях он за сто лет мог бы стать не хуже
Чикаго или Монреаля — но где эти иные условия. И где эти сто лет. Луначарский в
конце 20-х годов, на закате НЭПа прямо так и назвал Новосибирск — «сибирский
Чикаго» — едва ли отдавая себе отчет, что инерция комплексного капиталистиче-ского
роста уже иссякает, и на повестке дня совершенно иной рост. Специализированно-оборонный,
надрывный, связанный с массовым бегством населения из разоренного
коллективизацией села. Рост, который через два поколения икнется застоем и
отставанием от здоровых и многосторонних американских и европейских
городов-конкурентов.
Сегодня, честно сказать, не каждый
крупный ученый или бизнес-гуру и в Москву-то согласится перебраться из своей
Калифорнии… Или потребует какой-то весомой
дополнительной мотивации.
В общем, эмпирический факт состоит
в том, что коллеги С.Б. Иванова по вертикалестроению,
сравнив дебет с кредитом, разумно решили, что если из Сколково
что-нибудь и может получиться, то лишь под Москвой. Правильно или неправильно,
справедливо или нет, но именно так работает закон городского притяжения. Он
прямо противоречит ценностной доктрине СССР — что ж, тем хуже для доктрины. (И
для СССР тоже). Чем больше в городе населения, занятого чем-то непонятным для
С.Б. Иванова, чем разнообразней и глубже социокультурная среда, тем сильнее он
притягивает к себе людей и материальные ресурсы. Люмпен-пролетарская присказка
«скатертью дорожка: меньше народу — больше кислороду; попутный лом тебе в
спину!» на самом деле грубо противоречит законам социальной практики.
Москва по-прежнему сильнее
большевиков. А вот Петербург они, кажется, все-таки сломали. На большую и
долгую беду всей стране.
В-третьих, эмпирическое следствие
закона городского притяжения проявляется в том, что сам С.Б. Иванов, увы, тоже живет и трудится в Московской агломерации. Хотя,
видимо, очень страдает: сердце его принадлежит Новосибирску. Или, возможно,
Нижнему Тагилу с его «Уралвагонзаводом». Но социальные законы тем и интересны,
что действенней любых деклараций и декораций. Люди аплодируют и охотно
повторяют убедительные словесные конструкции очередного Чичикова: молодец,
верно говорит! Но на практике они склонны действовать в шкурном
стиле нехорошего Собакевича. Поэтому утонченным Чичиковым для вовлечения народа
в борьбу за возвышенные идеалы экономических стимулов всегда бывает
недостаточно. Требуются внеэкономические стимулы: прикладом в спину, штыком под
ребро.
В-четвертых, еще один эмпирический
факт, неведомый С.Б. Иванову, состоит в том, что все крупнейшие города мира, и
прежде всего столицы, с удивительным постоянством производят душевого
внутреннего продукта примерно в 2–3 раза больше, чем прочие граждане в среднем
по стране. Эта вопиющая несправедливость (она же — объективная закономерность)
устойчиво выдерживается в США, в Китае, в Англии, в Японии и вообще в любой
другой сколько-нибудь заметной стране. Россия не исключение — для Москвы
превышение составляет 2,5 раза. Относительно конкретной Новосибирской области
(коль уж о ней зашла речь) душевой показатель московского ВРП выше в 3,6 раза:
888 тысяч рублей против 244 тысяч по послед-ним доступным данным за 2012 год.
Черт его знает, что такого особенно полезного производят Нью-Йорк,
Сан-Франциско, Токио, Шанхай, Париж или Лондон. Но, если сопоставить их очень
высокую людность с двух-трехкратно повышенной отдачей
каждого работника, становится ясно, что глобальные супергорода
являются не то чтобы курицами, несущими золотые яйца, а прямо-таки золотыми
коровами. И любой государственный менеджер, достаточно квалифицированный, чтобы
исходить из реально функционирующих законов, а не из ископаемых представлений о
«промышленном потенциале», шкурным чутьем Собакевича
понимает, что столичные города — жемчужины в его короне. И соответственно с
ними обращается — как с крупнейшими налогоплательщиками. Валовый региональный
продукт Москвы в 2012 году составил 10,6 трлн рублей.
Или, по тогдашнему курсу, 340 млрд долларов. В
Новосибирской области (включая город Новосибирск, само собой) — 0,66 трлн рублей. В 16 раз меньше.
Опять запоздалое отражение
советского конфликта ценностей. Если бы главу Администрации всерьез
интересовали экономический рост и качество жизни граждан, он бы перед Москвой
кланялся, ломал шапку за три аршина и старался бы, чтобы таких городов в стране
было как можно больше. Но поскольку он вырос в другой системе, где в первую
очередь ценится силовой контроль, то, как истинный носитель лубянских
ценностей, видит в Москве лишь источник тревог, беспокойства и нестабильности. На хрена она такая вообще?! Забрать все у нее, бездельницы,
да и разделить между честными трудящимися!
Понятно, такое предложение
трудовыми массами «Уралвагонзавода» и их руководством будет встречено с
неподдельным энтузиазмом. Однако на самом деле проблема вовсе не в том, чтобы
опустить подлую Москву до среднероссийского уровня или вообще перенести столицу
в Семихатки. Это опять заурядная демагогия: ясно же,
что при самом идеальном исходе на месте буколических Семихаток
через три-четыре поколения вырастет такой же безумный гипер-супер-мега-могущественный
бюрократический центр. И все! Только для России он станет в сотни раз дороже
прежней Москвы: еще одно метро, еще один университет, еще один ГАБТ, еще один
пучок сходящихся автомобильных и железных дорог…
Нет, таскать столицу с места на
место глупо: Россия давно уже не Бразилия и не Казахстан. У нее проблемы более
высокого уровня: как вместо одного супергорода
вырастить хотя бы двадцать-тридцать альтернативных «столиц», способных
обеспечить если не совсем уж равные, то хотя бы сравнимые условия
существования.
Ответ: никак. Если, конечно, иметь
в виду реальные возможности, а не благонамеренные вертикальные обещания.
Которые, кстати, не так давно были озвучены Д.А. Медведевым. Помните разговоры
про сорок сороков новых российских агломераций? Как раз из этой серии — подобно
«программе 2020» или решениям очередных партийных съездов. Вроде, все уместно и
правильно — и про научно-технический прогресс, и про внедрение достижений… А практического смысла ноль. Не прошло и пяти лет, как медведевские словесные интервенции предсказуемо забыты,
будто неудачная шутка. Иначе и быть не могло — ведь на самом деле у Системы
совсем другие приоритеты.
Ничего не
изменится до тех пор, пока Россия не перестанет болеть вертикали-змом
и связанным с ним гиперцентрализмом, что подразумевает
изъятие ресурсов из территорий и их концентрацию под государевой рукой. Для бесконечного укрепления военного и/или космического
величия. Все остальное будет откладываться на потом. А это, в свою очередь,
будет продолжаться до тех пор, пока страной будут командовать люди типа С.Б.
Иванова, не замечающие очевидных противоречий между популистской риторикой,
материальной действительностью и, главное, собственной управленческой
практикой.
Кто покалечил
Новониколаевск-Новосибирск, а вместе с ним и десятки других городов,
пролетарским совком сделав России-матушке аборт и надломив их траекторию на
взлете? Вы-с, господа лубянские вертикалисты-централисты.
Вы-с и убили-с! Или, по меньшей мере, изуродовали в младенчестве. А теперь,
конечно, только и остается, что возмущаться нехорошей Москвой и выступить в
защиту трудового Новосибирска. Народ оценит.
Вот и весь сказ. Не стоит
изображать нью-васюковского гроссмейстера, коли не
знаешь, как слон с лошадью ходят. Играй лучше в шашки, или чему там учат в
Высшей школе КГБ.
Если бы советская власть три
поколения кряду не валяла идеологического дурака и с
винтовкой в руке не предписывала людям и экономике, как им жить и что делать,
то города с грехом пополам сами выгребли бы на вменяемую траекторию. Как они с
удовольствием начали это делать в 90-х и начале нулевых годов. Понемногу
расширяя частный бизнес и вместе с ним налогооблагаемую базу для государства.
Но тут, как бы с глубокого похмелья
хлебнув реальных плюсов рыночной экономики, их вертикальное руководство опять
ощутило знакомое богатырское головокружение. И по советской традиции внезапно
обнаружило Отечество в опасности и наши танки на чужой земле. С вполне
прозрачными материалистическими последствиями: внутренние территории придется
еще разок хорошенько ограбить. Чтобы всем показать, где раки зимуют, что такое
«кузькина мать» и кто, вообще, в доме хозяин. Вгрохать
эти ресурсы в подчинение и удержание внеш-них территорий. С тем чтобы через
одно-два поколения, как было с Венгрией, Чехословакией, Польшей, странами
Балтии и пр., все равно с ними проститься. Получив неизбежный при подобной
организации менеджмента очередной облом снаружи при застарелом провале внутри.
С той же самой недокормленной
депрессивной провинцией, отстающими от европейских аналогов городами и
нарастающими рисками территориального распада на фоне анемичной транспортной
инфраструктуры.
Судьба такая? Да нет. Такая
жизнеутверждающая философская школа им. П.И. Чичикова. Направленная
на выжимание сока из людей и территорий ради до-стижения возвышенных патриотических
целей, прямо или косвенно связанных с распилом государственного бюджета. Мотивы
и амбиции могут меняться, но сам механизм отжатия (с
небольшими перерывами, чтобы глубинная Россия чуть перевела дух и нагуляла
нового жирка), функционирует с 1917 года.
Пройдет совсем немного времени —
два, три, пять лет. И крупные города (начиная, понятное дело, с «оккупированной
пятой колонной» Москвы) этот выморочный порядок, мешающий им жить и
развиваться, так или иначе обвалят. Вот тогда и
начнется самое страшное. Потому что не так страшна сама тоталитарная вертикаль,
аккуратно выжигающая вокруг себя все законы и институты, ограничивающие ее
властный произвол, как то, что происходит после ее крушения. Институтов нет,
оппозиции нет, реального федерализма нет, доверия к государству и
государственному Центру нет, партии и парламент ничего, кроме презрения, не
вызывают, — и единственного стержня, который все эти функции держал при себе
(по большей части напрасно) — тоже нет!
А кругом — враги! Это и называется
Смута. Которая закономерно приходила в Россию после каждого
спазма избыточной гиперцентрализации, сопряженного с
попытками военной экспансии. Что после Ивана Грозного с его опричниной
против земства, что после Иосифа Сталина с его лубянщиной
против кулаков и городов. Что после Николая Второго с его неудачными кампаниями
против Японии и Германии…
Города — в том или ином виде —
останутся на лице земли русской при любом исходе постпутинской
смуты. Но вот в какие государственные образования они будут объединены — очень
даже большой вопрос.
