В тематическом номере
«Знамени» (№ 11, 2014), вышедшем под девизом «Судьба и слово» (читай: судьба
писателя), представлен материал как биографического, так и автобиографического
характера (мемуары, эпистолярий, дневник, даже «фейсбучный роман», что бы это ни значило), а также жанры
«вторичные» — критика, рецензии. Среди последних меня особо заинтересовала рецензия Мих. Ефимова под изобретательным названием «(Эв)демонический Чертков»* на монографию протоиерея Георгия Ореханова «В.Г. Чертков в жизни Л.Н. Толстого», выпущенную
в 2014 году издательством Православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета**. С чем-то в оценке Мих. Ефимовым
книги Ореханова я соглашаюсь («Ореханов
хорошо знаком не только с “литературой вопроса”, но и с источниками, в том
числе не опубликованными по сей день»), с чем-то нет, а что-то существенное мне
представляется оставленным без внимания. Например, критик обошел молчанием
использование автором в «научном издании» (гриф монографии)*** аргументов, ссылающихся на религиозные догматы
как на само собой разумеющиеся истины. Так, автор, давая свою
версию цепи событий, приведших к тому, что к умиравшему Толстому его ближайшее
окружение не допустило (разумеется, по просьбе Л.Н., им высказанной в свое
время) священника для принятия предсмертного покаяния, автор замечает, что «на
чашу весов была поставлена вечная жизнь, судьба души самого писателя, и человек
[Чертков], овладевший этой душой и этой жизнью, прекрасно это понимал»...
Не говоря о том, что Чертков этого как раз не «понимал» — поскольку, как
и Толстой, отрицал участие церкви в религиозной жизни человека — апелляция к
«вечной жизни», более чем уместная в религиозных текстах, — есть нарушение
научно-исследовательской корректности.
Рецензия, однако, настолько
«вкусовой» жанр, что полемизировать с рецензентом продуктивнее всего,
представив собственную рецензию на ту же книгу. Но, прежде чем взяться за это
дело, мне необходимо уяснить одну странность в оформлении книги — Мих. Ефимов ее не касается, но умолчать о ней невозможно:
здесь полиграфический курьез удивительным образом переходит чуть ли не в
нравственный аспект издания. Возможно, Мих. Ефимов просто не заметил эту черту во внешности книги, я сама не
сразу обратила на нее внимание — с таким напряжением следила за аргументацией
автора, подводившего к постановке центрального вопроса монографии: «характер
взаимодействия Л.Н. Толстого и его ближайшего ученика и последователя
[Черткова], и степень влияния последнего на формирование антигосударственной и
антицерковной доктрины писателя». И вдруг вижу: название книги в
колонтитуле отличается от того, что на обложке (и на ее обороте в выходных
данных). Вместо «В.Г. Чертков в жизни Л.Н. Толстого» 93 раза (в книге 192
страницы) повторяется: «Жестокий суд России: В.Г. Чертков в жизни Л.Н.
Толстого».
Откуда взялись слова «жестокий
суд России» в колонтитулах (словно таинственные, пророческие слова «мене, текел, фарес», проступившие на
стене пиршественной залы Валтасара...)?! Должно быть, из статьи Василия
Розанова («Новое Время», 1910), отрывком из которой
открывает Ореханов свою книгу: «Толстой буквально
находится “в руках” Черткова: ограниченного и фанатичного своего “поклонника”,
который запечатал вечною печатью волнующийся и вечно растущий, вечно менявшийся
мир дум и чувств Толстого, мир его настроений. Он запретил ему, поклонением и
“преданностью”, выход из такой-то фазы, в которой застал Толстого и которая его
(Черткова) пленила; и буквально задушил Толстого мыслями Толстого же. Толстой
оттого и менялся, что мысль его была всегда слишком специфична и несколько
одностороння: «перемены» были благом в нем, даже способствовавшим его здоровью.
То земледелец, то учитель, то семьянин, то аскет — он был велик как «сумма
этого всего», велик, и счастлив, и здоров. Он буквально «захворал» около
Черткова, когда тот до земли поклонился ему и, поднявшись всей огромной и
тяжелой фигурой, произнес «над ним» мертвым голосом: «Credo:
теперь — ни шагу далее и в сторону». Роль его протестантского или
духоборческого «духовника» — буквально как от. Матвея
в православии. То же давление, то же сужение горизонта, та же толчея в
небольшом круге формул, тезисов. Есть яды интеллекта, как яды тела. В религии
их очень много, еще более в сектах и в сектантстве. Есть яды, поднимающие
температуру и понижающие ее. Яд Черт-кова, venenum Chertkowi, понизил t?
Толстого до опасных 35 град., задержал живой «птичий» пульс его и вообще
превратил или усиливался все время превратить льва в «земноводное».
Россия не скажет ему “спасибо” и в свое время произнесет над ним жестокий суд».
(Курсив
восстанавливает не процитированный Орехановым текст. Полезно иметь в виду, что этой статьей,
написанной, когда Толстой еще был жив, Розанов, беспокоясь о самочувствии Л.Н.,
хотел разогнать скопление людей, родных и друзей, вокруг умиравшего; это ясно
из первой, здесь не приведенной, купюры в его статье, — отсюда «медицинская»
окраска текста.)
Умел пригвоздить Василий Васильевич
Розанов! Его экстатическое мышление поднимало розановскую
публицистику, как отмечали с восторгом еще его современники, на уровень
высокохудожественной литературы. Опираться на нее в полемике можно, но —
осторожно. С какой убежденностью Ореханов
ни принимал бы справедливость розановского «суда»,
вне стилистически и семантически неповторимого текста Розанова целиком, фраза «жестокий
суд России» в новом контексте слишком нагружена агрессивным чувством при
сомнительном смысле, чтобы читатель, чьи глаза наталкиваются на эти грозные
слова через страницу, мог не испытывать настороженности при навязывании ему
авторских эмоций в неположенном месте — ибо так воспринимается это
полиграфическое своеволие.
Хочешь, чтобы
читатель, каждый раз переворачивая страницу, испытывал благоговейный трепет в
присутствии «жестокого суда России», а не воспринимал бы эту фразу как
своего рода нервный тик автора, выводи ее, как положено, на обложку и не
вынуждай читателя отвлекаться на скучные размышления о стандартах книгоиздания,
а то и о стандартах обращения писателя с читателем.
Так ведь автор уже выводил свой «жестокий
суд России» на обложку! Да-да, еще в 2009 году, в преддверии 100-летней
годовщины смерти Толстого, книга Ореханова «Жестокий
суд России: В.Г. Чертков в жизни Л.Н. Толстого», вышла тиражом 500 экз., и
колонтитулы на левых страницах безукоризненно соответствовали обложке. А слова
«жестокий суд России» были набраны на обложке вертикально, во весь ее
размер. И вышли рецензии, одна из которых (НЛО, 2010, № 12) — авторитетного
литературоведа В.А. Кошелева — резко возразила идее «суда»: «В то время как
весь цивилизованный мир сейчас начинает осознавать величие принципа
толерантности, терпимости, умения жить рядом с “чужими”,
принимая их право мыслить по-своему, православный священник все еще призывает судить,
забывая призыв Христа из Нагорной проповеди — призыв, так привлекавший Льва
Толстого: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете
судимы, какою мерою мерите, такою и вам будут мерить” (Мф. 7: 1–2)».
Должна сказать, что здесь я не
разделяю полностью пафос глубокоуважаемого мной В.А. Кошелева, притом что его критика тех или иных подходов Ореханова к решению заявленной проблемы мне представляется
верной. Но «судить», то есть высказывать свое нелицеприятное мнение (Толстой,
как известно, «суду» в Нагорной проповеди навязывал в первую очередь
юридическую семантику) — можно и нужно; сам Толстой только и делал что судил.
Так что Ореханов имеет полное право судить, от имени
исследователя-историка — а вот от имени ли еще и России, это не настолько
очевидно, чтобы провозглашать ее «суд» уже на обложке книги.
Что-то непредвиденное Орехановым случилось, должно быть, после выхода его книги,
коли уже в следующем году (2010) книга была переиздана
в новой обложке, без всякого «суда» на ней. Просто: «В.Г. Чертков в жизни Л.Н.
Толстого». Может быть, автор увидел, что на прилавках книга со словами «жестокий
суд России» выглядит как-то дешево, то есть простовато для культурного
читателя. Зазывает с прямолинейностью листовки. Такое бывает: в голове и в
компьютере одно, а в «резком, беспощадном свете дня» все это выглядит иначе.
Как театр начинается с вешалки, так книга — с обложки: не исключено, что
подобное соображение побудило автора убрать прокурорский тон в первоначальном
названии книги.
Тон этот, однако, был сохранен в
тех же колонтитулах! Второе издание, за вычетом обложки,
вышло без единой поправки, даже опечатки в цитате из Розанова («находился
“в руках” Черткова» вместо «находится “в руках” Черткова», «запечатлел
вечною печатью» вместо «запечатал вечною печатью»), не были выправлены.
И — никаких разъяснений, почему колонтитулы не соответствуют названию книги.
Разумеется, при переиздании автор
имеет полное право изменить название своего произведения, не объясняясь с
читателем, но когда старое, «прокурорское» название по-прежнему присутствует в
колонтитулах книги, вызывая у читателя подозрение в дурных намерениях автора —
давить на читателей «судом России», — тогда объяснения его с читателем требует
этика. Хотя бы потому, что в этой книге вопросы нравственности обсуждаются не в
последнюю очередь.
И вот четыре года спустя выходит
еще одно издание — то, о котором речь шла первоначально. Опять с новой
обложкой, где во весь ее размер красуется чудный портрет Толстого (а есть ли у
него не чудные?), и рядом прилепилась махонькая фотография Л.Н. вдвоем с
Чертковым, лица коего не разглядеть, — таков ракурс и так мало изображение. Расположившийся за спиной Толстого на диване в его яснополянском
кабинете, безликий Чертков, весь в черном, ведет к мысли о «темной личности»
ближайшего друга в жизни Толстого, но претензий к оформлению обложки быть не
должно, поскольку дизайн согласуется с нарративом Ореханова,
с его «судом» исследователя-историка, на который, повторю, он имеет полное
право. Если бы, конечно, он не провозглашал его еще и от имени России, а
он провозглашает: опять «жестокий суд России» венчает в колонтитуле каждую
левую страницу. И еще есть одно расхождение колонтитула с обложкой: в
соответствии с саном, в который автор был возведен в 2013 году, он указан как
«Протоиерей Георгий Ореханов» вместо
«Священник Георгий Ореханов»
в первых двух изданиях. Но в колонтитулах внутри книги «Священник» (в
сокращении «Свящ.») сохранен.
И тогда становится очевидным, что начиная с первого издания для текста книги использовался три раза
первоначальный компьютерный набор. Неочевидно — каковы мотивы: чисто
экономические (зачем тратить деньги и время? стоит ли суетиться из-за каких-то
там колонтитулов?) или идеологические (напоминать и напоминать читающему, что роль Черткова «в формировании антигосударственной
и антицерковной доктрины» Толстого заслуживает «жестокого суда
России»). Загадка, но разгадка не нужна (и так, и этак
скверно), а нужно еще одно — да, четвертое! — издание, с выправленными
колонтитулами (и заодно опечатками).
А цитату из Розанова
убирать не нужно. Напротив, можно и расширить, чтобы проникнуть глубже в его
претензии Черткову. И увидеть, насколько они состоятельны,
превратился ли автор «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой
сонаты», «Хозяина и работника», «Отца Сергия», «Власти тьмы», «Воскресения»,
«Хаджи-Мурата» в «земноводное» или оставался «львом» до последних своих дней.
* Эвдемония —
процветание, счастье (греч.).
** Тема монографии с некоторых пор меня весьма
занимает, чего не могут скрыть мои
публикации, в той или иной степени связанные с сюжетом взаимоотношений
Толстого и Черткова («Хроника дружбы» // Новый мир, № 10, 2004; «От арзамасского ужаса к астаповскому
“ничего!”» // Нева, № 8, 2010).
***
В аннотации указано, что книга адресована всем исследователям творчества Л.Н. Толстого, а также аспирантам и студентам
старших курсов высших учебных заведений, специализирующихся по направлениям
«теология», «религиоведение», «история культуры».
