Если
сказать писателю, что он «продолжает и развивает традиции русской классической
литературы» (есть такая сакраментальная клишированная формула), то реакция
писателя может быть разной.
Ведь, с одной стороны, это очень
почетно — продолжать и развивать традиции Толстого — Достоевского — Чехова (за
это даже нобелевку дают), а с другой — данная
формулировка предполагает, что ты как бы неизбежно вторичен: сам-то ты своей
традиции не создал. Ты всего лишь один из десятков и сотен продолжателей и развивателей.
А вдруг писатель хочет быть
«новатором»? Кстати, за «новаторство» нобелевку тоже
дают.
Кроме того,
совершенно неясно, какие именно продолжаются традиции: сюжеты, темы, стиль, тот
самый «психологизм» или та самая «высокая нравственность»? Туманно все это.
И еще одно «кроме того». Я, честно
говоря, совершенно не понимаю, как можно их не продолжать, эти самые
«традиции»? Даже если ты на вид самый отъявленный, «злост-ный»
новатор-разрушитель традиций, все равно ты на них опираешься и от них же
отталкиваешься и, следовательно, куда-то все же развиваешь. Куда-то «налево»,
«вкось» и «криво», но ведь продолжаешь. Вечная проблема литературы. Достаточно
вспомнить знаменитую работу Ю. Тынянова «Архаисты и новаторы», чтобы еще раз
убедиться, что все здесь совсем не просто.
Все это я говорю вот к чему. Проза
Алексея Козлачкова для меня лично стала источником
некой очередной глубокой задумчивости на предмет «продолжения и развития
традиций русской классической литературы».
Существуют тысячи и тысячи совсем
небесталанных, даже очень талантливых, т.н. добротных традиционных прозаических
текстов. Но их почему-то не очень-то читают. А бывает, что такой же
«традиционный» текст вдруг сразу замечают. И дело
здесь не в пиаре и не в степени одаренности автора.
По всей видимости, есть некое
стечение архетипичных для словесности в целом качеств
данного текста, некий литературный паззл, который оказывается востребованным
здесь и сейчас. «Сочетание качеств», которых до появления этого текста не было.
Или они не были представлены столь выразительно.
Для сравнения. Пример из «совсем
другой оперы». Почему стал так популярен «Гарри Поттер»? Помимо, конечно,
раскрутки и т.п. Гарри Поттер — это вообще-то Золушка. Но Золушка, сменившая
гендер. В истории литературы есть еще один известный пример «мужской Золушки».
Это Гадкий Утенок. Но утенок — не человек. По сути дела, Роулинг взяла исконный
архетип несчастной падчерицы, каких множество в мировой литературе, и сделала
ей операцию по смене пола. А уж дальше началась магия и все такое прочее. Тоже
удачный «традиционно-новаторский» литпаззл:
заколдованный пасынок. Но вернемся к рецензируемой книге.
Книга «Запах искусственной
свежести» Алексея Козлачкова — это, безусловно,
событие. Тексты яркие, энергичные, харизматичные.
Сама одноименная повесть, вне всякого сомнения, — кульминация сборника.
Повествование практически во всех текстах ведется от первого лица. Фамилия
может быть изменена, но рассказчик узнаваем: бывший офицер-десантник, афганец,
затем историк, журналист, далее — эмигрант, подрабатывающий русскоязычными
экскурсиями по Европе.
Такой прием создает эффект, который
можно по-умному назвать эффектом «ге-штальта»:
«целое» (жизнь повествователя) доминирует над «частями» (отдельными
фрагментами, эпизодами из этой жизни). Прием рискованный: можно читателю и
надоесть. Но мне лично не надоело.
Далее: о чем большинство текстов? О
людях, которых можно назвать «чудиками» (В. Шукшин) или «сокровенными людьми»
(А. Платонов). Можно тут вспомнить и лесковских героев.
Странных, противоречивых.
Все эти герои в принципе — разные
грани, ракурсы, «инварианты» (как говорят лингвисты) одного и того же образа.
Сам автор-рассказчик — тоже
«странный». Это как бы герой-«оксюморон». С одной стороны, десантник-афганец («Запах искусственной
свежести»), с другой — рефлексирующий журналист-интеллигент («Любовь из досексуального периода»), библиофил («Библиофил»),
экскурсовод по Европе («Суп под конем»).
Вроде бы соединение несоединимого.
Автор этим не кичится,
не бравирует. Он отчасти скептичен и ироничен по отношению к своим
«экстремумам».
Но — некий стереоскопический эффект
возникает сам собой. У С. Довлатова, кстати, тот же эффект:
он — лагерный охранник, насмотревшийся видов («Зона»), он же водит экскурсии по
пушкинским местам («Заповедник»), а затем работает на «Свободе» в Нью-Йорке
(«Филиал»). Примерно тот же биографический крутой вираж. Как говорили в
90-е: «от шинели до шанели».
Далее: во многих рассказах и
повестях этот «оксюморонный автор-рассказчик»
сталкивается со столь же парадоксальным, странным героем или несколькими
героями, который/которые (здравствуй, школьная программа по литературе!)
становится его двойником или двойниками.
Иногда это «просто двойник» типа
Печорин — Вернер. Иногда — «двойник-антипод» (Раскольников — Свидригайлов).
И этот двойник преподносит автору
некий серьезный, экзистенциальный жизненный урок. Иногда даже наказывает его. За самоуверенность, равнодушие, надменность, холодность и т.д. и
т.п.
Например, в самой первой повести
сборника «Любовь из досексуального периода»
герой-рассказчик — это преуспевающий хозяин очень популярного в некоем городе
журнала. Он же, разумеется, бывший десантник. Ему звонит некая женщина.
Оказывается, что она — та самая девочка, которую он любил в детстве. В детстве
она была воздушна, как бы бестелесна и фантастична, как принцесса из
«Бременских музыкантов». Потом, по прошествии лет, он
случайно встречает ее в электричке обворожительно сексуальной. При всем при
этом она с самого детства была приземленно прагматична («оксюморон»). Они
встречаются через много лет, она постарела, подурнела. У нее «тройной
подбородок», у «тройного подбородка» к герою просьба. Какая? Напечатать в
журнале стихи ее сына-десантника. Сын пишет стихи, мать гордится сыном. — Мы не
печатаем стихов. — Я заплачу? — Но мы не печатаем стихов… — Я заплачу любую
сумму. — Ну ладно, покажи стихи…
Стихи очень-очень плохие. Про
десант, про доблесть, про любовь к Родине… Крайне
наивные, отчаянно графоманские. Предваряемые геройской
фотографией автора. Их невозможно напечатать. Над сыном будут просто смеяться.
Она плачет. Они расстаются.
Проходит время, и рассказчик
узнает, что сын-десантник погиб в Чечне. Последний абзац повести: «Как и
прежде, я не часто вспоминаю о ней. Но теперь, когда это
происходит, то на место ее стройных ног и длинных волос со спины, на место
магического колыханья плоти и даже на место тройного подбородка, спрятанного за
воротом водолазки, из каких-то неконтролируемых тоннелей памяти всегда
наплывает другая картинка — молодой человек в форме ментовского
спецназа с глазами из нашей общей юности. И это изображение мне хочется
стереть более всего».
Большинство антиподов главного
героя-рассказчика такие же — преподносящие урок.
Каждый по-своему. Это и фотограф из «Купить лампу», и сокурсник из «Библиофила»,
и «М.» из «Еврей разъеврейский».
Кроме того, это могут быть и «просто люди», странные, наивные люди.
В рассказе «Люби меня как рыбы
раков» рассказчику и его приятелю предлагают откровенную халтуру:
писать сексуальные гороскопы. Они пишут. Можно сказать, цинично, «от балды», ради «бабок». И вдруг
получают шквал благодарных откликов: их «гороскопы» реально помогают. У людей
налаживается личная жизнь. Оказывается, что Бытие сложнее, что вся эта
читательская масса, все эти презренные «нищие духом» — счастливы.
А в конце выясняется, что
возлюбленная героя тоже верит в его гороскопы. Она не знает, что их пишет
именно он. Он признается ей в своей халтуре. И дальше:
«Я постепенно заметил, что в глазах ее уже нет не
только любви ко мне, но и даже жалости. В них только ненависть и тоска. Я все
понял без слов. Она молча собрала вещи и уехала ночевать к подруге».
В повести «Запах искусственной
свежести» есть один, как мне кажется, «концептуально центральный» для всего
сборника персонаж-двойник. Это солдат Муха. Боец по фамилии Мухин. Муха —
«никакой». Бесцветный, недалекий, даже туповатый
провинциальный паренек. Герой-рассказчик сначала соответственно и относится к
нему — «никак», или, иначе говоря, свысока. Но вдруг получается так, что Муха
спасает жизнь в очень тяжелом бою герою. А в конце повести герой вдруг
становится виновником (непроизвольно, косвенно, но все же виновником) гибели
Мухи.
В литературе было много попыток
создать вот такого вот Муху. У Л. Толстого получился в высшей степени
«концептуальный» Платон Каратаев («воплощение всего русского и круглого»,
русский, если можно так выразиться, «метафизический колобок»). Каратаев — опять
же — двойник Пьера Безухова, во многом благодаря которому тот «прозревает»,
созерцая звездное небо. У Солженицына есть не менее «концептуальные» Иван
Денисович с его «одним днем» и праведница Матрена с ее «двором». Муха — из этой
самой (снова, здравствуй, средняя школа!) «галереи образов». Муха — «ноль», «гринвич», «опреснок». Точка отсчета всего. Китайская
Великая Пустота «У», из которой создается весь мир. Индуистско-буддийская
Мокша-Нирвана. Антично-скептическая «Атараксия», стоическая «Апатия». В мировой
литературе очень мало удачных «Мух». Потому что здесь вроде бы нечего
художественно описывать.
У Козлачкова
Муха, мне кажется, получился. Самое ценное, что он абсолютно не дидактичен, в
нем нет назидательности, поучительности. Муху просто по-человечески жалко.
Козлачков, повторюсь, берет на вооружение ключевые архетипы, «архиконцепты» русского литературного космоса. Читая сборник,
я действительно невольно вспоминал школьную программу по русской литературе и
базовую литературоведческую терминологию. Это комплимент автору.
На мой взгляд, Алексей Козлачков, опять же в самом комплиментарном
смысле этого словосочетания, — надежный продолжатель русской классической
традиции с ее главными «реперными» точками, с ее, как выразился А. Ремизов,
«узлами и закрутами». Теми, без которых, видимо,
литература не может существовать. И без которых, наверное, не может
существовать человек.
