Об
авторе | Владимир Станиславович Елистратов родился в Москве в 1965 году.
Переводчик, поэт, прозаик, эссеист, публицист. Доктор наук, заслуженный
профессор МГУ. Преподает риторику, семиотику, историю литературы, современный
русский язык, культуру речи, лексикографию. Автор книг «Арго и культура»
(1995), «Толковый словарь русского сленга» (2010), «Словарь жаргона русского
капитализма начала XXI века» (2013) и др. и более 700 публикаций в периодике.
Лауреат премии имени Шувалова I степени.
Сначала — небольшой научно-публицистический экскурс. Так
сказать, блиц-пропедевтическое вступление.
Есть такое лингвистическое понятие — «креольский язык».
Лингвисты понимают этот термин по-разному. В целом креольский язык — это язык
смешанный.
Ну, например, англичане появились на Ямайке. Местное
население стало общаться с англичанами — получился некий ямайско-английский
гибрид — язык джагватаак.
Испанцы появились на Филиппинах — получился язык тернатеньо, кавитеньо и замбоангеньо.
Есть франко-гваделупский
креольский, португальско-кабовердийский креольский и
т.д. и т.п. Их десятки, всяких сранан-танго, хири-мото, джука, сарамакка…
Часто в основе креольского лежит
т.н. пиджин, т.е. язык портовый или плантаторский. Происхождение слова «пиджин»
туманно. То ли это от английского «pigeon» в значении
«голубь», который как-то непонятно «булькает», то ли это огласовка китайцами
слова «business». Неясно. Так или иначе…
Должны же были как-то британские матросы общаться с
китайскими грузчиками-кули, а белые плантаторы — с неграми. Помимо того чтоб их
регулярно пороть. Вот и получается «пиджин». А потом этот пиджин становится
родным для целого поколения отпоротых негров. И получается креольский.
Главное качество такого языка — его простота, примитивность.
Выразимся политкорректнее — незатейливость.
Например, по-английски «look» —
«смотреть». Если «креологоворящему» аборигену надо
сказать «внимательно смотреть», то он использует самую простую и
распространенную модель своего родного языка — удвоение корня. То есть
«внимательно смотреть» по-креольски будет «лук-лук». Соответственно, «очень
хороший» — «гуд-гуд».
Или: «you» — это «ты». «Me» — это «я» (и никаких «I», это слишком сложно!). Значит,
что такое «ю-ми»? Нет, это не «ты меня», а «мы». Что такое «ю-ми гуд-гуд»?
Правильно: «мы очень-очень хорошие», «нам с тобой классно вместе», «мы суперская парочка», «мы — неразлейвода»,
«наша с тобой любовь-дружба — это что-то!»
«Ю лук-лук ми. Ми лук-лук ю.
Гуд-гуд!»
В принципе получилось трогательное лирическое креольское
стихотворение о любви и дружбе. Не хуже Пушкина.
Образование пиджина специалисты
называют пиджинизацией, а переход пиджина
в креольский — креолизацией.
Повторю: главное качество креолизации и пиджинизации — это примитивизация. Принципиальна, и в этом
суть, специфика процесса. Креольский — это, так сказать, тупик эволюции языка.
Представьте себе: встречаются в порту китайский язык (чьи вершины — Лаоцзы, Конфуций, Ли Бо, Ду Фу т.д.) и английский (Шекспир,
Диккенс и дальше по списку, в котором тысячи великих имен), и — устами портовых
носителей этих великих языков — начинается общение на уровне «ю-ми» и
«лук-лук».
Сейчас это называется межкультурной коммуникацией.
Задумаемся: ведь 99,9 процента всей этой бытовой межкультурной
коммуникации на Земле осуществляется именно на таком или почти на таком уровне.
Если собрать все, что говорится на рецепциях гостиниц нашей планеты, — это же
будет «кошмар-кошмар»… А Ли Бо
с Шекспиром — это 0,1 процента межкультурной коммуникации. Удел этаких
избранных небожителей. А для остальных, которые где-то, может быть, и слышали о
Шекспире, — «Шекспир гуд-гуд». И хватит с него.
Теперь о русском языке и русской культуре. Или, как сейчас
говорят, о русской «лингвокультуре».
С точки зрения фундаментальной лингвистики и культурологии (лингвокультурологии) утверждение о том, что русский язык
может креолизироваться под влиянием, скажем,
английского, некорректно.
Да, существует т.н. ринглиш (или ранглиш) — смешанный, макаронический язык работников офисов
и корпораций («кастомайзить», «стартап»,
«месседж нерелевантен», «плейдедушка», «шоу стареющих микки-маусов»
и проч.) Так же, как двести лет назад существовал гибрид «французского с нижегородским». Конечно, нехорошо, когда в национальном
языке появляется множество немотивированных заимствований. Но, рискуя впасть в
очередную банальность, еще раз повторю то, что повторяют многие специалисты:
заимствования не так страшны для русской лингвокультуры
(нежелательны, но и не смертельны), потому что запас прочности у нас очень
велик и этой болезнью мы уже не раз переболевали.
И
тем не менее, если понимать креолизацию не строго
терминологически, а именно как процесс примитивизации от скрещивания,
или примитивизирующее скрещивание, то
надо признать, что определенные участки, зоны, даже поля современной лингвокультуры, причем весьма обширные и важные, стали, как
говорят сейчас, «вполне себе» креольскими.
Пожалуй, самое «массовое поле» — это переводы западных (чаще
англоязычных) фильмов и мультфильмов. Их объем колоссален. И согласимся:
современный россиянин не может не находиться под их влиянием. «К счастью» или
«к сожалению» — это другой вопрос.
Подчеркну: опасность и вред несут не сами фильмы и мультики.
Качество их варьируется от статуса шедевра до диагноза: «ликующий идиотизм». Я
не собираюсь здесь, вслед за Михаилом Задорновым, распространяться на тему
«тупых американцев». Количество «тупых людей» и «тупых культурных артефактов»
примерно одинаково во всех культурах мира. Про это — скучно.
Я говорю именно о переводах.
Я готов утверждать, что в целом для современной русской лингвокультуры массовые переводы с английского являются
огромной опасностью.
Выражусь еще радикальнее, для вящей полемичности: они
представляют собой угрозу национальной (национально-лингвокультурной)
безопасности РФ.
Опять же: существуют блестящие, гениальные переводчики.
Переводы Р. Райт-Ковалевой и ее учеников-переводчиков,
наоборот, отстаивают национальную без-опасность РФ. Но, извините за
навязчиво-символическую цифру, 99,9 процента переводов в сфере современной
массовой культуры приносят явный вред. И в литпродукции,
и, особенно, в кинопродукции.
Очень маленький экскурс в автобиографию. Чтобы стало понятно,
почему меня так задела тема «креольского кино».
Мой старший сын, родившийся в начале 90-х, заставлял меня
смотреть с собой сначала иностранные мультики, затем — всяких «Пиратов
Карибского моря», а потом и «Матрицу». Вроде бы — ничего особенного. Все
красочно, эффектно. Такие броские кинофантики.
Спецэффекты. Актеры неплохие. Не Евстигнеев и Раневская, конечно, с Леоновым и
Мордюковой, но ничего. Твердые хорошисты ВГИКа. Но смотреть все это по-русски
мне было почему-то совершенно неинтересно. Я еще не понял тогда, почему. Потом
старший сын, что называется, «отстал» с кинопросвещением
папы: институт, личная жизнь и все такое.
И вот теперь младший сын, родившийся в 2012 году, каждое утро
включает детский канал «Карусель» и смотрит мультики. Про какие-то трансформеры, паровозики с лицами эсэсовцев, про дружбу
машинок, про пони, про фей… И вот я начинаю снова
вглядываться и вслушиваться. Насчет вглядываться — это ладно: ужас, конечно, но если сравнивать с лицами наших
граждан в утреннем или предвечернем метро, сойдет. А вот переводы текстов, даже
если сравнивать их с речью высокопоставленных чиновников, — слушать не могу.
И тут-то я и начинаю понимать, в чем дело.
А дело в том, что переводная речь в этих самых мультиках не
просто кальки или клише или иногда кальки-клише в одном лице. Речь эту можно
сравнить с т.н. черной дырой, своего рода пожирателем языковой энергии, всех
языковых средств выражения.
Кто-то из известных писателей (не помню) назвал космические
черные дыры «гравитационными могилами» и «звездами-монстрами». Мне кажется, что
сравнение космических черных дыр с переводными мультиками про трансформеров вполне корректно.
Поясню.
Существуют десятки, сотни, тысячи языковых способов выразить
одно и то же. Будь то мысль или эмоция. И — вместе с тем — каждый из этих
способов привносит свой оттенок: значения, эмоции, культурного подтекста. И в
этом — вся прелесть языка, основной механизм его обогащения и развития. Можно
сказать, самообогащения и саморазвития.
Например, я чем-то недоволен, раздосадован. В русском языке
есть несколько тысяч междометий, сопровождаемых несколькими же тысячами
интонационных мимических, жестовых «оформлений». Насчет «тысяч» — это нисколько
не преувеличение.
В «чернодырных» кино- и мульпереводах, помимо
сакраментальных «уау» и «уппс»
встречается только одна (sic!) калька с английского,
а именно — «о нет!». Причем с нисходяще-восходящей английской интонацией.
Это, если условно сравнивать с русской интонацией, похоже на
то, как возмущается уголовник Федя, подшефный знаменитого гайдаевского
Шурика: «А компот?!»
Казалось бы мелочь, но — «бес (по другой версии — «Бог») в
деталях».
«О нет!», предлагаемое нашими переводчиками, — это самая
настоящая черная дыра эмоционально-смысловой языковой жизни, «гравитационный
могильник» языка.
Я очень много общаюсь со студентами и абитуриентами, пытаюсь
отслеживать динамику утраты ими всего богатейшего арсенала русских междометий.
И эта динамика впечатляет. Никаких «о Господи!», «да
что ж такое!», «вот тебе и на!» или даже «ёлы-палы!».
Не сдается у современной молодежи пока, пожалуй, только
вездесущий «блин», а также то, что еще «покрепче».
«О нет!» постепенно убивает все варианты. Уронил книжку — «о
нет!», получил двойку — «о нет!», поперхнулся — «о нет!». Вроде бы они
резвятся, пародируют, но этот единственный вариант входит, как клин, в мозг. И
«о Господи!» оттесняется на периферию, а затем и вовсе исчезает.
И самое печальное: с другими вариантами утрачиваются все
остальные эмоционально-культурные оттенки. Ведь «о Господи!», с одной стороны,
и «ёлы-палы», с другой, — совершенно разные
культурные коды, которые в конечном счете
обуславливают богатейшую полифонию, «цветущую сложность» (К. Леонтьев)
национальной психологии.
Спрашивается: чем в данном случае «о нет!» отличается от «биг-биг»? Ничем. То же упрощение, та же примитивизация.
И что еще очень важно. «О нет!» — хотя в данном случае это и
английская калька — она, тем не менее, словно бы вкрадчиво, настойчиво мимикрирует под исконно русскую единицу.
Ведь «о нет!» было в русском языке и до современных переводов
с английского языка, оно фиксировалось и в XIX веке, и в начале ХХ. Но оно
занимало скромное, какое и заслуживало, место среди тысяч других.
Такие единицы можно было бы назвать, используя термины
современной культурологии, которая всячески обсуждает проблемы национальной
идентичности, «псевдоидентичными». Вроде бы и
нерусское, а вроде бы и русское. Вроде бы — заимствование, а вроде бы — нет.
Калькирование в XIX веке (преимущественно с французского)
чаще всего было вполне оправданным и продуктивным. Карамзинские
кальки заполняли лакуны и в конечном счете обогащали
язык.
Современное же «креольское» калькирование — «чернодырит» «великий и могучий» и
только.
Другой пример (каких можно привести несколько десятков): «мы
(ты) сделали (сделал) это!». Или «у нас (меня, тебя) получилось!».
Опять: вроде бы локальный примерчик.
Но я в течение нескольких дней утренних просмотров наших переводческих
артефактов подсчитывал. Получилось: на более чем сто пятьдесят раз
произнесенное «мы сделали это!» только один раз (!) прозвучало «мы это
сделали!».
Ерунда? Подумаешь, инверсия… Нет.
Происходит сковывание «святая святых» русского языка — свободного порядка слов,
который во многом обуславливает интонационное многообразие русского языка.
Еще один, казалось бы ничтожный, но,
с моей точки зрения, показательный пример.
Кто-то в голливудском фильме заходит в темную комнату. Этот
«кто-то» хочет надеяться, что в темной комнате находится, к примеру,
какая-нибудь Джейн. Как интонируется перевод? Входящий говорит: «Джейн?» — с
восходящей, вопросительной интонацией.
И только так. Никаких вариантов.
«Сережа?», «Федор?», «Антонина?», «Митрофан?»
Есть не менее двадцати-тридцати русских интонационных
оформлений подобных ситуаций. Попробуйте войти в темную комнату, где находится близкий
вам человек, и назвать его имя. И, ей-Богу, вы никогда не озвучите это так, как
это делается в переводах с «голливудского». Если, действительно, этот человек
вам интересен, нужен и дорог.
Но «креольская» черная дыра оставляет только один вариант, «гравитационно» пожрав все остальные.
Быстрее всего креолизируется
область междометий, интонации, мимики, жеста. Лексика — устойчивее.
Но все-таки: почему только «получилось» или «сделали»?
«Одолели», «смогли», «оказались в силах», «ухитрились»,
«умудрились» — все это упорно вытесняется из языкового сознания.
Понятно, что несчастным переводчикам, имеющим дело с валом,
грудой, потоком однообразных и одноразовых текстов, приходится переводить весь
этот шквал кино- и мультпродукции
«на коленке» и «с колес».
Ясно, что переводчик в подавляющем большинстве случаев
вынужден переводить с оригиналов, которые уже сами по себе — апофеоз
первобытного примитивизма. Сами американцы и англичане называют такой текст
«пластиковым».
Но хоть немного надо же постараться. Ведь все это слушают
миллионы российских детей и подростков. И, к сожалению, их нельзя заставить не
слушать все это: машина трендинга-брендинга-копирайтинга
— страшный каток.
И все же…
Давайте «трай-трай», чтобы не было
так «бэд-бэд». Ведь наши дети все это «лисн-лисн» и «лук-лук». А им еще «жить-и-жить» в нашей
многострадальной стране.
И очень не хочется, чтобы мы из Российской Федерации
превратились в Креольскую.
