Об авторе | Константин Ильич Левин родился 1 января 1924 года в
Днепропетровске, а умер 19 ноября 1984 года, в Москве. Поэт. В 1941 году
поступил в медицинский институт, после первого семестра был взят в
противотанковое училище. Тяжело ранен на фронте.
Учился в Литинституте. В 1949 году был исключен из него; восстановлен с помощью
А.А. Суркова. Все публикации состоялись посмертно (книга
«Признание». М.: «Советский писатель», 1988).
Константину
Левину пришлось в своей жизни сражаться не только с немецко-фашистскими
захватчиками. Вот два документа, содержащих его характеристику — с разницей в
пять лет.
(№ 1). Краткое конкретное изложение личного
боевого подвига
Тов.
Левин за время прохождения службы в дивизионе показал себя исключительно
бесстрашным офицером. Его взвод не раз отражал яростные атаки врага, громя его
живую силу и технику противника. В последних наступательных боях 28–29 апреля
1944 года в районе дер. Таутосчий Пургул
Фрумос (Румыния), отражая крупные контратаки
противника, поддерживаемые танками и самоходными орудиями, тов. Левин лично
командовал орудием, которое находилось на прямой наводке, и в упор расстреливал
обнаглевшего врага. В этот день его орудие уничтожило 3 огневых точки противника,
подбило один вражеский танк марки «Тигр», рассеяло и уничтожило более роты
гитлеровцев. <…>
За доблесть и мужество в боях, за умелое воспитание
подчиненных в духе преданности партии Ленина — Сталина т. Левин достоин
правительственной награды — ордена Отечественной войны I степени.
Командир 18 ОИПТД майор Кокоуров1
(№
2.)
«В творческой папке ущербные, чужие нам, вредные декадентские стихи, которые
вызывают чувство недоумения и гадливости, — откуда у молодого советского
человека эти настроения перестарка, это циничное бормотание! Мне не хочется их
цитировать, да и нет нужды, — они известны в Лит. институте, и в основном правильно (хоть, пожалуй, и слишком
мягко) уже оценены рецензентом В. Казиным —
непонятно, как человек с такими настроениями попал в Лит. институт Союза
Советских писателей, непонятно, зачем коллекционировалось его упадочное дрянцо.
Эти стихи — наглядный аргумент о неблагополучии, эстетстве и космополитизме,
свившем гнездо себе на творческой кафедре Лит. института.
Член Партбюро ССП Ошанин
Л.И. 8.III.49 г.»2
Надо сказать, что второй документ
маститым литератором написан совершенно зря, поскольку еще 2 марта приказом по
Литинституту Константин Ильич Левин, кавалер Ордена Отечественной войны I и II
степеней, потерявший ногу в упомянутом выше бою у румынской деревни, поэт,
известный всей послевоенной Москве по стихотворению «Нас хоронила артиллерия…»,
которое он неоднократно читал на литературных вечерах, был исключен из числа
студентов «за эстетско-упадниче-скую
направленность поэтических работ».
В удушливые дни только что официально
стартовавшей кампании по борьбе с космополитизмом, когда даже известные
литераторы, включая преподавателей того же Литинститута, готовы были идти на
любые самооговоры, чтобы избежать кажущихся неизбежными самых тяжёлых
последствий, младший лейтенант Константин Левин, по свидетельству его
однокурсника, поэта Владимира Корнилова, держался с удивительным достоинством:
«…перед всем собранием стоял ничем не защищенный инвалид войны и спокойно
утверждал свою правоту»3. После девяти месяцев хождения по
инстанциям он добьется восстановления на заочном отделении, получит диплом, в
дальнейшем будет жить поденной литературной работой (внутренние рецензии для
редакции издательства «Советский писатель» и т.п.). Жить трудно, неустроенно, но не жалуясь на судьбу. На вопрос, почему он никогда не
носит военные ордена, будет отвечать так: «Стыдно. Мало».
К
стихам вернется в 60-е, но публично выступать с ними больше не будет, тем более
— предлагать к публикации. Только после того как в 1981 году ему поставят
смертельный диагноз, по просьбе друзей, приютивших его на послеоперационный
период, начитает плёнку своих поздних стихов. Ещё одну пленку с авторским
чтением удастся записать за полтора месяца до его смерти4. Большая часть стихотворений с этих
пленок, расшифрованная усилиями Л.Г. Сергеевой, войдет в единственный —
посмертный — сборник «Признание», вышедший в 1988 году.
Предлагаемую
вашему вниманию подборку стихов Константина Левина, которую открывает никогда
ранее полностью не публиковавшееся стихотворение из его «творческой папки»
периода обучения в Литинституте — одно из тех, которые послужили поводом для
отчисления. Остальные стихи — из числа написанных в 60–80-е годы, но по разным
причинам не попавших в книгу «Признание».
1 Наградной лист, с сайта
http://podvignaroda.ru/ найдено И. Ахметьевым
2 Личное дело (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, ед. хр. 3994).
3 Журнал «Лехаим», №
6, 2001.
4 Пленки записаны Марком Моисеевичем Кисенишским в 1981 году и Зоей Афанасьевной Масленниковой в
1984 году.
* * *
Мы
непростительно стареем
И приближаемся к золе…
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я
не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я
был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной шестой!
Я шёл, минуя женщин славных,
И шушеру лишь примечал,
И путал главное с неглавным,
И ересь с истиной мешал.
Но
даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя, народ, тебя, страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда,
стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе —
Не
столько честь на поле брани,
Не столько месть за кровь друзей —
Другое страстное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была
то жажда роковая
Кого-то переубедить,
Пусть — в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но — правоту свою купить.
Я
был не лучше, не храбрее
Пяти живых моих солдат —
Остатка нашей батареи,
Бомблённой пять часов подряд.
Я
был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью КС.
И
если тем пяти солдатам
Когда-нибудь да суждено
Позвать друзей в родные хаты,
Поднять победное вино,
Затихнут
песни, кончат пляски,
Начнётся медленный рассказ…
И будет тот рассказ солдатский
Пожалуй что не без прикрас.
Но
пусть девчонка молодая,
Рукой головку подперев,
Меня, как в песне, угадает…
Пусть в ней проснутся стыд и гнев…
Я
должен заплатить сторицей
Не чародеям ППГ
А красной крови, что струится
В крестьянской молодой руке.
А
вот её дружок старинный,
Что ждан один, один любим,
Лежит под сталинградской глиной,
Под Средне-русскою равниной…
А
шприц тянул иглой стерильной
Лишь для него гемоглобин.
Так
спой солдаткам про ухабы
Судьбины нашей на войне,
Так пусть о нём заплачут бабы
И пусть заплачут обо мне.
А
если холмика на свете
Нет, под которым я гнию,
И
пересказывает ветер,
Как сказку, молодость мою,
То
всё здесь сказанное — в силе,
Я не хочу иных судеб,
И мне не стыдно жить в России
И есть суровый русский хлеб.
1947
* * *
Но хорошо, что ты была,
На корабле со мной плыла,
Вставать смотреть рассвет ленилась,
Коньяк и чай со мной пила
И обсуждала все дела
И, рядом прикорнувши, — снилась.
Теперь за тридевять земель
(Читай — за несколько кварталов)
Ты спишь, и тёплая метель
Все сны твои перелистала.
В божественном ералаше,
Пока ты спишь легко и сладко,
В младенческой твоей душе
Она не навела порядка.
Спортивный зал и школьный бал
Она смешала с дымным баром,
Слова, что я тебе сказал —
С цыганистым романсом старым.
Не разобраться в этих снах,
Там что ни кадр — то некий знак.
Там кони — но не ипподром
И не будёнистая лава.
Взмахнёт ямщик по всем по трём —
И колокольчик стонет слабо...
Там сосны, сини и красны
И лишь всевышнему подсудны,
Стоят у медленной волны,
И это, стало быть, — Пицунда.
Там кабачок-полуподвал,
В котором сроду не была ты.
Палаты, белые халаты...
Там я — не попадался часом?
Я — не был, не существовал,
Тебе в дороге не встречался.
1969
* * *
Отгорела
чисто осень,
Меньше света в небесах,
Сани лёгкие проносит
Крупный вороной рысак.
Как
он зверски улыбался
На той зорьке, на заре...
Как он яростно врубался
В офицерское каре!
Революции
скрижали,
Времени горящий нимб,
И валетами лежали
Офицерики пред ним.
Позабыл
он о валетах,
Жизнь не ставит он ни в грош,
И косит рысак-двухлеток:
Знает, шельма, что хорош!
* * *
Теперь-то
можно подводить итоги,
Жизнь прожита и сожжена дотла.
Средь всех, с кем вышло встретиться в дороге,
Как оглянусь — ты только и была.
Что
первою была — лишь совпаденье:
Могла быть и седьмой, и сто седьмой.
Твоею плотью, сущностью и тенью
Я кликнут этой раннею зимой...
Но
— сравнивать неблагородно вроде?
И выделять нехорошо, старик,
Особенно при всём честном народе —
Как поворачивается язык?
К
тому ж припомни — все они умели
Взять новизной мужское естество.
А коли так — признай по крайней мере:
Другие тоже были ничего.
Я
признаю. И всё ж, у полустанка,
У тупикового, где смерть и мгла,
Твержу придурковато и бестактно:
Как оглянусь — ты только и была.
Отрывок
Какой
был день? По-моему, среда.
Не воскресенье, помню, не суббота.
Ушла за облака моя звезда
И ни к чему была моя свобода.
Незримою направленный вожжой,
Не то чтоб робко, но и не с наскоку,
С неясной целью и с пустой душой
В хоральную вошел я синагогу.
Я на скамью дубовую присел,
Равно открыт тем и другим идеям,
И понял — целиком не обрусел,
Остался, как родился — иудеем.
Мне нравилось всегда, что я — еврей.
Мне это не мешало — помогало.
И под огнём немецких батарей,
И там — в удушье встретившего зала.
...Вновь за окном — январь из январей,
И зло добром, куражась, помыкало.
И смущена была моя душа,
Как перед гробом девочка-франтиха.
А старики, перхая и шурша,
Всё с Ягве консультировались тихо.
Я их любил, всех этих стариков,
Ушастых, горбоносых, хитроватых —
Больших портных, больших часовщиков,
Ермолки их и талесы в заплатах.
Из этих кадров, этих недр и дыр,
Неся еврейства водяные знаки,
Уходят в простирающийся мир
Эйнштейны, Чаплины и Пастернаки.
Но те же сердце трогают лады,
И так же то драчливы, то смиренны
Сварливые смоленские деды
И старые эстонцы и чечены.
Я их люблю, всех этих стариков —
Печальных молчунов и остряков.
* * *
Он
у Зингера шьёт пиджаки и штаны.
А когда-то, в той доисторической дали,
Покорил он Европу и вернулся с войны —
Без единой царапины, без единой медали.
1972
Проблема выбора
Итак,
шурупом иль гвоздём
Приладить на каблук подковку?
Когда отбой, когда подъём,
Куда в профкоме брать путёвку?
И
прежде чем в тартарары
Проваливаться бездыханным —
Куда идти: на «Три сестры»
Или на ленту с Трентиньяном?
Еврей,
и русский, и араб,
И донжуан, и бедный евнух,
И атеист, и божий раб
В усильях этих каждодневных:
Простосердечно
иль хитро,
Под вечер или спозаранку,
Троллейбусом или метро,
Яичницу или овсянку?
Решил,
избрал — на этом стой,
Не жмись и на судьбу не сетуй.
— Да так-то оно так... Но с той,
Пожалуй, лучше бы, чем с этой?
Подготовка текста и вступительная
заметка Владимира Орлова
