Соседка

Лауреат 2014 года за рассказ «Итальянская шерсть» (№ 9)

 

1.

Запах извести знаешь? Приснился запах извести. Противней всего, когда гасишь. Она бурлит и воняет химической реакцией. И когда после с синькой в тазу колотишь, пахнет как сумасшедшая. А сухая беленая стена уже не пахнет. Только если подмокнет, а сильнее всего, когда известь мокрыми потемневшими кусками вместе со штукатуркой отваливается. И Курочкин протянул куда-то руку и поставил перед дочерью оцинкованное ведро, из которого торчали обломки побеленной стены. Мокрый запах пополз из ведра. От него Курочкин проснулся, как всегда просыпался, когда ему снился этот запах. А он снился несколько раз за последние недели. Запах и какое-нибудь непреодолимое препятствие. Камера велосипеда, которая никак не накачивалась. Утюг, который не получалось починить. Но теперь совсем уж белиберда: во сне он зачем-то рассказывает дочери свой сон. Наяву он никому ничего не рассказывал и не собирался. Чепуха это все, винегрет из причудливо нарубленных дневных впечатлений. Не о чем там думать. Курочкин услышал, как во дворе жена зовет собаку, вспомнил, что для собачьей похлебки остался последний суповой набор, что нужно сегодня пораньше поехать на рынок, чтобы застать хорошие кости. Он протянул руку, надел очки, посмотрел на часы и, убедившись, что давно пора вставать, стал делать утренние дыхательные упражнения.

И все же известка снилась неслучайно. Два года назад, после неудачной операции, Тоня, соседка Курочкиных, живущая через кладбищенскую площадь, ослепла. «И ведь говорили ей — зачем тебе на старости лет рисковать, но она как наивная». Сколько Курочкин помнил Тоню, она в старушечьей косынке сидела у входа на кладбище над ведрами с цветами. Цветы выращивала ее мать. Он даже не выдерживал пару раз: «Что ты сидишь как старуха, ты же на три года моложе меня!». Цветы хорошо брали, особенно по воскресеньям и церковным праздникам.

Бывало, женщины просили Курочкина помочь: обобрать высокую старую сливу, починить электроприбор. Курочкин помогал и не брал предложенную плату. Жена ворчала на него за это, но он коротко «отгавкивался» и уходил подвязывать помидоры. Бабки были жадные, и если давали деньги, то такие смехотворные и так отчаянно жалуясь на бедность, что Курочкину всегда становилась неудобно и он побыстрее уходил. Даже если они расплачивались излишками — грушами, сливами, то всегда выбирали ведро поменьше и чтобы фрукты в нем были поплюгавее.

Когда Тоня ослепла, мать ее уже умерла. Из родственников был один племянник, он приезжал раз в неделю, закупал продукты, помогал по хозяйству. Он отдал Тоне свой старый мобильник и настроил на нем горячие кнопки, чтобы она в случае чего могла позвонить. Но первое время она звонила редко, а чаще выходила из дома с палочкой и, отойдя на метр от калитки, затравленно тыкалась в пустоту, пока кто-нибудь из прохожих не доводил ее через площадь до калитки Курочкиных. Переходить через площадь одна она боялась, и сколько Курочкин ни тренировал ее, водя туда-сюда за руку, ей казалось, что одна она непременно заблукается, выйдет на проезжую часть и ее собьет машина. Единственный маршрут, который она освоила где-то за год, — до церкви при кладбище. Туда можно было все время идти по бордюру, а подняться на ступеньки при входе охотно помогали.

В тот год у Курочкиных было много крупной моркови, он накопал пучок и решил угостить Тоню. К тому моменту она была слепой уже полтора года и по идее должна была привыкнуть. Он позвонил в калитку, но никто не открывал. Курочкин снял защелку, поднялся на веранду и кликнул Тоню. «В огороде сидит, не слышит» — решил Курочкин, когда никто не отозвался. Он двинулся в огород, из-за отложения солей в колене прихрамывая на левую ногу. Тоню он нашел за летней кухней. Она стояла, уткнувшись лицом в стену. С одной стороны ей преграждала путь большая жестяная бочка с дождевой водой, с другой — старый виноградник. Во время дождя вода отбрызгивала от бочки, стена подмокла и выразительно пахла известкой. «Почему же ты бочку не обошла? — допытывался пораженный Курочкин, ведя Тоню в дом, — что же ты огорода своего не знаешь, что ли?» Оказалось, Тоня простояла там, у стены, несколько часов. Вот откуда была известка во сне.

Чаще всего Тоня просила Курочкина что-нибудь купить. Он и без этого ездил на рынок и ходил по магазинам. Но иногда Курочкин собирался на рынок только завтра, а Тоня жалобила, что покупки нужны ей непременно сегодня. И каждый раз, когда он отдавал пакет, Тоня, не имевшая возможности заглянуть в чек, подозрительно выспрашивала: «Что же, так молоко подорожало?». «Что-то легкий пакет...». И потом слепыми пальцами долго пересчитывала сдачу. «Ты думаешь, я тебя дурить буду? Ты что, первый день меня знаешь?» — обижался Курочкин и решал, что в следующий раз откажет Тоне. «Женя, она привыкла чужими руками жар загребать, всю жизнь у матери на загривках просидела, теперь ты ей потакаешь. Пусть бы племяннику звонила! Ты не видишь, что она все больше наглеет?! И что же она к другим не ходит по-соседски, или ты у нее один сосед?» — обрабатывала его жена. И хотя он рационально понимал, что жена права, внутренне он с ней не соглашался. Что-нибудь приходило ему на ум — то, как Тоня стояла, уткнувшись в летнюю кухню, то, как тыкалась в пустоту на краю площади, и он думал: что она шипит и шипит как безжалостная... И молча уходил на огород. Но когда однажды Тоня, не дозвонившись на мобильный, позвонила на домашний, и жена, взявшая трубку, грубо ее отшила, Курочкин почувствовал облегчение.

Он не добился толком от жены, что именно она сказала Тоне. Но Тоня перестала ходить, а впервые позвонила где-то спустя месяц, извиняющимся голосом попросила прийти к ней. «Я не дома, в Краснодаре» — ответил ей Курочкин, который и вправду гостил в Краснодаре у двоюродного брата. Но Тоня, видно, истолковала это по-своему и больше уже никогда не звонила.

 

2.

Когда приезжало местное телевидение, Курочкин был на рынке, выбирал суповые наборы для собаки и комбикорм для кур, привязывал к багажнику велосипеда полмешка картошки. Он узнал о телевидении от соседки, она видела девушку и мужчину с камерой и даже сказала несколько слов в микрофон. Сюжет снимали о том, как невидящая пожилая женщина-инвалид умерла от истощения, потому что единственный родственник запил и перестал приезжать и покупать ей продукты. В десять часов в вечерних новостях должны были показывать. Зная, какой Курочкин рассеянный, соседка для верности позвонила его жене. «Как будто в жизни на нее не насмотрелись... телезвезда... думает, я буду весь вечер выжидать у телевизора, когда она мелькнет на секунду!» — насмешливо говорила жена, не прекращая шинковать капусту на борщ. Курочкин хотел возразить, что передача-то ведь будет не о том, но настроение было такое скверное, что не хотелось открывать рта. Сил не было. Да и тот тон, в котором жена обсуждала произошедшее, резал Курочкину слух. «Не о том, а ты как бесчувственная» — подумал он и сел на диван. После слепящего глаза солнца приятно было посидеть в полутемной комнате. Курочкин по привычке взял с полки большую тетрадь с растрепавшимися углами, желтыми веерами торчащими из-под зеленой обложки, достал из нагрудного кармана ручку и сложенный вчетверо листок, надписал в тетради сегодняшнее число и стал переносить показания уличного термометра. Он снимал показания трижды в день на протяжении двадцати двух лет. Раньше ему не приходилось записывать на листок — он легко удерживал их в памяти. Но два года назад Курочкин обнаружил, что если сразу же не фиксирует утреннюю температуру, то к обеду уже не может вспомнить. Как раз в те же дни, когда он сделал это неприятное открытие, Тоня собралась на операцию. Их разговор он глубоко запомнил, потому что и сам с восемнадцати лет носил очки. Теперь, когда старость примирила его с пожизненным очкарством, новость о том, что можно сделать операцию и вернуть зрение школьных времен, показалась важным письмом, пришедшим с опозданием на двадцать лет. «Зачем тебе на старости лет, только деньги тратить», — сказал он тогда Тоне. Но вышло еще хуже — сначала слепота, а потом и вовсе... Выходит, в могилу себя загнала через эту операцию.

Курочкин сделал запись, пультом включил телевизор и впал в задумчивую полудрему. В последнее время его мучила бессонница и он не засыпал раньше четырех утра, а утром все равно надо было вставать — выпускать и кормить кур. И потом он весь день клевал носом. Но сегодня у него никак не получалось задремать из-за мыслей.

Курочкин невольно представлял себя на месте Тони. Как она совершенно одна лежит в голодной, непротопленной темноте, тело ее тяжело от слабости. Плохими зубами Тоня жует пустой воздух, полощет им рот, сама себя заборматывая. Временами ей страшно делается, и она зовет кого-то — умершую мать, вдвоем с которой прожила большую часть жизни, племянника, соседей. Курочкин слышит ее растрескавшийся голос, и он словно гвоздь входит ему в грудь. Несколько раз Тоня решается идти к соседям, но каждый раз ее что-то останавливает: то она представляет, как ей придется переходить площадь на ослабевших дрожащих ногах, и ее стреножит страх, то она вспоминает, как ее застыдила соседка, и убеждает себя, что идти никуда не надо, потому что с минуты на минуту приедет племянник, надо тихонько подождать. «Да что же это! — ругается при этой мысли Курочкин, — хоть бы за калитку вышла, а там уж ее увидели бы. Нет, заховалась и сидела как дура!» И вот уже она и рада бы пойти, да не может двигать тяжелых ног, хочет встать, но не хватает сил согнать с груди что-то тугое, тяжелое, что сидит там и давит, мешает дышать. А он, Курочкин, в это самое время в тридцати метрах от Тони у себя во дворе сытно ест борщ с белым хлебом и чесноком, дает собаке полный казан мясных костей с кашей, кидает курам подпорченные яблоки, целый ящик которых затерялся и пропал в сарае, и куры бросаются на яблоки как сумасшедшие, жадно бьют крыльями, лезут по головам друг друга. Как же это так вышло? — очередной раз приходит Курочкин к одному и тому же вопросу и останавливается на нем, не желая формулировать ответ.

Он знает, что это он виноват. Он пошел на поводу у жены, он не зашел к Тоне, когда вернулся тогда из Краснодара. Но что теперь сделаешь? Теперь ничего не исправить. Да и кто знал, что этот племянник неожиданно окажется алкоголиком и уйдет в запой. Мелькнула мысль позвонить и рассказать дочери, но Курочкин глянул на часы, понял, что она еще на работе, и не стал.

Он выключил телевизор и засобирался к знакомому, который достраивал дом и нанял его помочь с проводкой. Жена, узнав, что Курочкин уходит, задержала его: «У тебя рубашка не на те пуговицы застегнута. И кепку бы переменил, я же купила тебе новую». И она бережно расстегнула его рубашку в крупную светло-зеленую клетку и перестегнула по новой.

 

3.

Курочкин шел к знакомому, привычно чуть меньше нагружая больную левую ногу, чем правую, и размышлял. В детстве он думал, что мертвые уходят в землю и отлеживаются там перед длинным-длинным бессмертием. Потом он прочел, что люди родились из космических недр, сделались из звезд, а после смерти прорастают пролесками и другими кладбищенскими растениями. А дальше у Курочкина появилось слишком много дел и ему стало некогда думать о смерти. А когда дела были переделаны и на сберкнижку стала приходить пенсия, оказалось, что он забыл, во что верил в молодости, как он разбирал и взвешивал разные теории, и теперь все они стали казаться ему отвлеченными, надуманными и чужими. Он знал только, что если во время цветения абрикоса ночью ударит заморозок, то нужно жечь костер, чтобы теплый дым пеленал дерево, иначе оно может погибнуть. Знал, как спасти от гибели и болезней помидоры, когда и чем лучше опрыскивать черешню, чтобы она не была червивой. Но все это было вокруг да около, и все не о том. Казалось, в его жизни что-то нарушилось, словно кирпич вывалился из стены и в образовавшуюся дыру засквозило чужим холодком. И, чтобы исправить это, надо было что-то сделать. Но что именно? Церковь? Соседка похвалялась Курочкину, что хоть и не любила Тоню при жизни, а поставила за нее свечку в церкви за двадцать рублей и заказала сорокоуст за сто пятьдесят. Но это смешно даже, все равно что вместо замков дверь молитвой запечатывать и ждать, что это остановит вора. А что еще? Никакого продолжения у Тони нет: ни детей, ни внуков, даже пса от себя не оставила. С этими мыслями Курочкин пришел к знакомому, они же крутились у него в голове на следующий день, пока он поливал огурцы, помидоры и перец. И в конце концов Курочкин нащупал действие, которое, как ему интуитивно казалось, ликвидирует образовавшуюся дыру. Живое и мертвое по разные стороны баррикад, и действие это, конечно, не могло ничего изменить, как и любые посмертные ритуалы. Курочкин вовсе не верил, что все эти украшения мертвецов и могил помогают ушедшим лучше устроиться в смерти, скорее, они способствуют спокойному течению жизни оставшихся.

 

4.

Курочкин шел на кладбище с белым пакетом-майкой и букетом лиловой сирени, которой он нарезал с жениного куста у калитки. Перед выходом на Курочкина напало необыкновенное для него торжественное настроение и, повинуясь ему, он аккуратно расчесал перед зеркалом остатки седых волос и переодел рубашку. Выйдя на площадь, Курочкин разглядел возле кладбищенских ворот сгорбленную бабульку в пестрой косынке, у ног которой стояло полное ведро пионов. «Тоня!» — по привычке сверкнуло в первое мгновение, но тут же Курочкин осознал, что это уже появилась смена, новая торговка букетами, сама как цветок выросшая на месте зачахшего растения. Быстро у них...

Курочкин поравнялся с ней, и она вдруг заулыбалась и обратилась к нему по имени.

— Женя, ты смотри, цветы так не оставляй — украдут и завтра на базаре продадут. Обломай стебли коротко.

Курочкин всмотрелся в ее лицо, оно показалось знакомым. «Живет где-то тут рядом», — решил он и поздоровался.

— И еду если несешь, смотри, бомжи растащат, — продолжала бабулька, осмотрев пакет Курочкина. — Тут ходил один мужик, так он иголки в пирожках запекал. Но иголки — не по-христиански. Лучше известки накрошить или земли. Тут бомжей полно крутится. Только и выжидают.

Бомжи! Да и алкоголики, разные цыгане... Как же я не учел... Еще и накупил дорогого, как дурак... Но пока Курочкин дошел до могилы, которая была на самом краю кладбища, он решил, что не будет ничего сыпать в еду и упругих веток сирени, которые еще попробуй сломай, не обсыпав цветов, трогать не станет. Он чувствовал в этом какое-то отдаленное, неясное сходство с тем, чтобы отказаться помогать Тоне, потому что она наглеет. Ну и найдут бомжи, и будет у них пир, как у нормальных. А так бы вороны растащили. Это же все в память, символически. И Курочкин сел на теплое, освещенное вечерним солнцем дерево лавочки, вкопанной сбоку от свежего креста и, взглянув на фотографию, смутился. «Я вот тут...» — взявшись за пакет проговорился он, неожиданно для самого себя, вслух, и тут же заозирался — не слушает ли кто посторонний. Но кладбище было пусто, только птица отчаянно пела в кустах и время от времени напускался мягкий тихий ветер. Тогда Курочкин стал доставать из пакета продукты и аккуратно раскладывать их на краю лавки. И ему казалось, что кто-то присутствует при этом и наблюдает за ним тепло, без обиды, с благодарностью.