Лауреат 2010 года за «Страницы из
потерянной тетради в клетку» (№ 1)
Косые тени на Лунгарно. День был
тяжел, и воздух пронизан запахом бензина в этот неожиданный вечер конца лета.
Странное впечатление, будто все давно известно и уже прожито. Есть такие лица,
которые, думаешь, ты уже где-то видел, неизвестно когда… лица, которые
незаметно мелькали перед твоими глазами. «На Арно
надета каменная риза, и река дугой течет...».
Это, кажется, пробормотал человек средних лет в сюртуке и пенсне, стоя у
перил перед рекой недалеко от кружевной церквушки Делла Спина… Слова эти я
повторяю, неизвестно откуда, неизвестно почему.
Теперь мне на вокзал, но какая-то расслабленность тащит меня
в обратном направлении. У Лоджии ди Банки толпится
народ: торгуют барахлом. Я иду дальше через мост. Там «Призрачная Пиза
лежит красавицей нагой…». В начале Борго Стретто
доска гласит о доме, где родился Галилей. Сюртук будто за мной. Исчезаю в
грязных улочках рынка. В переулке Делле Дондзелле
моют мостовую. Пахнет мочой. Хмурые лица пьяниц вдруг
злобным взглядом поворачиваются ко мне под мрачными арками площади делле Веттовалье и произносят
свои ругательства.
Куда же иду, сейчас, без дел, без направления? На опустевшей
площади Данте старьевщик закрывает свой жалкий магазинчик и собирает с улицы
неуклюжие подражания картинам Джека Веттриано. Чтобы содержать старую жену-инвалидку, некий Ваннуччи,
последний эпигон либурнских маккияйолов,
все рисует элегантных мужчин в черном и танцующих дам под зонтиками на берегу
желто-кремового моря. Вместе с картинами высокий, худощавый продавец, у
которого на затылке торчит странная косынка, несет обратно старые календари,
книги и комиксы секонд-хенд. Вдруг он уронил что-то вроде рукописи. Я подошел и
поднял пожелтевшую тетрадку. На рваном титульном листе я прочел: Il Sangue. Poema.
Имя автора вырвали, я перелистал всю тетрадь: зря, ничего не
нашел. Без очков, правда, мне было трудно читать мелкий почерк. Спросил у
старьевщика о цене. Тот посмотрел на меня с насмешкой. «Не продается. Это я
читаю по вечерам, и никому другому не дано ее читать!».
Резким движением он взял тетрадку обратно и засунул ее в задний карман штанов.
Из всего я запомнил лишь несколько слов. Запомнил, потому что они странно
прозвучали в моей голове: Trionfo della
Morte, bagitto, pastinaca, Sant’Ippazio. На
закатных клочках неба вырисовывались крестами три пальмы и смутная тень
магнолии. Сожглась благовонная тосканская ночь.
Еще призрачнее мне показалась площадь, где грустно горбилась
башня Уголино. Напротив белой горной стеной
поднималась церковь, где «знамена, в боях изорванные, спят…». Санто Стефано деи Кавалиери.
Церковь Мальтийского ордена. Вечереет. Вдруг мне кажется, что я куда-то
опаздываю. Мой коллега, лысый, горбатенький историк-анархист с вечной своей
сигарой в губах, выходит из библиотеки Нормальной школы. Я бегом под арку
мимо ворот бывшего заведения
трактирщика-болтуна, вдруг голодный вопль… и дальше прохожу возле книжного
антиквариата, закрытого после смерти владельца.
Теперь иду по Санта Мария, около пустых кафе, баров и
ресторанов и там, где улица немного поворачивает, слышу русскую речь. Из
любопытства обернулся. Мне показалось, прозвучало: «Вернемся в Марину». В какую
Марину? Туда, куда трамвайчик некогда привозил кричащую детвору на пирс в
жаркие солнечные дни лета? Теперь трамвая больше нет, или мерещится мне. Ведь
где-то лежала открытка цвета сепия с видом главной улицы Марины и неожиданной
черной тенью трамвая на рельсах. Вдруг прошла большая группа китайских
туристов. Будто «дети в красном, По домам от поздней обедни»… Очень любопытная
сцена. Человек среднего возраста в сюртуке и пенсне ходил рядом и будто изучал
лица послушных посетителей пустого города. Мне даже показалось, что он что-то
набросал в блокноте, который держал в левой руке. Скоро передо мной появилась
мощная башня, криво стоящая, как рука белого неподвижного мертвого тела. На
пустынном зеленом лугу золотилось зарево заката.
Вдруг из-за собора вдалеке появилась мирно и медленно
шагающая пара. Он и она. Невысокого роста, или мне так показалось. Он слегка
хромал на одну ногу и в руке держал Бедекер по Италии. Мне показалось, что их
взгляды блистали. Они вдруг повернулись и удалились в сторону Кампосанто. В небе вечерние огни дрожали неожиданной
волной, и я заметил, что человек в сюртуке сурово стоял перед статуей с загадочной
улыбкой. Он все записывал и нервно осматривался вокруг. «Как будто милого
ошибкой, все было, данное векам»… Хожу я бесцельно, будто кого-то или что-то
ищу, сам не знаю. «Мраморные чудеса по поросшей траве площади доверчиво смотрят
на меня». Опять, высказалось откуда-то. Только тогда мне показалось, будто
сюртук начал скороговоркой басом произносить какие-то стихи про молчаливый
баптистерий, наклонившуюся колокольню, поляны, взморье и виноград. Прозвучала
рифма «Апуаны / Тосканы». Я сразу перевел взгляд на бело-розовые склоны гор, которые вечерний разреженный
воздух будто увеличивал и приближал. Я только тогда понял, что должен был
посетить Кампосанто. Посмотрел на часы. Подбежал к
кассе. По расписанию еще можно было его посетить. Вынул сольдо (это слово в
единственном числе мне обязательно напоминает детство…) и передал кассиру.
Поднял взор и с ужасом узнал лицо старьевщика с площади Данте. Он сидел в кабине и держал в руке рулон билетиков… рукопись лежала
открытой перед ним, но я не смог прочесть ни одного слова. Правда, мне
показалось, что он как закладкой пользовался карточкой «с побуревшим,
запекшимся пятном».
Вскоре я оказался в огромных коридорах двора монументального
кладбища. Огни заката проливались через трифоры, и на
урнах мраморные тела будто вздрагивали от неожиданного посещения. Крылатый
ангел возлагал изваянный венец на мраморную книгу. Гибеллины и гвельфы рядом… Я
не был один. Я это чувствовал. Сюртук точно был здесь. Я его пока не видел, но
был уверен, что он где-то записывает свои наброски. Вдруг передо мной предстали
знаменитые фрески Maestro della
Morte. Несмотря на увечья, нанесенные бомбежкой во
время Второй мировой, они сурово и величаво окутывали красками висящую
полутьму…
Вдруг в зал вошла парочка. Он держал в руке Бедекер и был
полностью погружен в чтение. Будто ничего больше не существовало вокруг него.
Девушка шла рядом, и по выражению лица было ясно, что ей было ужасно скучно.
Она бы поцеловала его, а он все читал и поднимал глаза на фрески. Да и я тоже
поднял глаза на них — и чудо: они торжественно и красочно дышали новым светом,
как это было до бомбежки. Ведь время существует лишь в нашем воображении. Я
стоял от них недалеко и не знал, что со мной. Посмотрел на них повнимательнее, и вдруг мне померещилось, что у молодого
человека одна рука завязана, и сквозь повязку видны пятна крови. Опять долго
любовался фресками и трепетно переживал все мытарства осужденных и экстаз блаженных. Потом повернулся: парочки
больше не было. Они тихо ушли, и как только я почувствовал свое дыхание, сразу
заметил, что фреска опять взгрустнула от своих военных ран.
«Безмятежный сад!» — шепнул сюртук и удалился. Я про него
совсем забыл. Вдруг как шепот: «Сатана в нестерпимом блеске, Оторвавшись
от старой фрески, Наклонился с тоской всегдашней
Над кривою пизанской башней».
«Si chiude!»
— воскликнул толстый дежурный в очках и в сером фартуке. Я вдруг опомнился.
Поздно, очень поздно. Уже стемнело. Вышел на площадь, как во сне. Никого не
было. Только далекие фонари и кочующая группа тихих китайцев вслед за гидом,
который знаменем в руке поднимал зонт. Взглянул на часы. Пора домой. Быстро.
Всю Пизу я прошел бегом. По реке ещё катался речной трамвайчик с туристами, и
цветные полосы до самой Гвельфской башни старой Цитадели оживляли замершую
воду. Мне показалось, что и Корсо Италия — это пустое
крыло Кампосанто, где тихо стоят саркофаги, гробы и
могильные памятники… Наконец, я на вокзале. Нет,
конечно, ни носильщиков, ни ямщиков… где-то громко болтают зеваки арабы в
черных куртках и кроссовках. Я бегом подошел к кассе за билетом.
«Во Флоренцию, второй класс».
Кассир не смотрит на меня, стучит по клавишам компьютера. Из
принтера достает билетик:
«Три сольдо!» — бормочет он, не поднимая головы.
Я ничего не понимаю. У меня красная купюра десяти евро.
Плачу. Получаю билет и какую-то сдачу. Все хватаю в спешке и бросаю последний
взгляд на железнодорожника. Это был он, да, он, старьевщик. Я это вдруг
прекрасно осознаю. Бегу на платформу и рассеянно смотрю на билет. Там вдруг с
ужасом читаю: Пиза — Феррара. Ведь мне не туда, я не
это попросил. Я обратно весь в негодовании. Зал пуст. Все кассы закрыты. Никого
больше нет… На лавочке лежит пакетик, перевязанный
бумажной ленточкой, на которой написано «Рондольфина!».
Вдруг проходит усталый проводник. Окликаю его, он останавливается.
«Вот, я должен во Флоренцию, а в кассе мне продали другой
билет!» — кричу.
Он берет мой билет, осматривает его, читает:
«Пиза — Флоренция, 8 евро». Смотрит на меня, как на идиота.
Возвращает билет и удаляется. Смотрю на часы. Хотелось прочесть «вечность», а
на деле десять двадцать. Пора домой. Никому о моем дне лучше не рассказывать.
