Лауреат 2007 года за рассказ
«Басилевс» (№ 1) и 2010 года за роман «Легкая голова» (№№ 9, 10)
Лауреатов годовой премии журнала «Знамя» награждают, помимо
прочего, фигурками собак. Это вроде медали, носить полагается на шее, на
шнурке. Насколько я могла заметить, породы собак на каждый год разные. Мне
достался миниатюрный той-терьер.
Я не люблю окружать себя материальными свидетельствами своих
достижений, мне они как-то мешают работать. Мои дипломы, лауреатские и за
финалы премий, лежат, подобно окаменелостям, стопкой в шкафу. Призы размещаются
на полках вперемешку с ненаградными статуэтками и
картинками. Так и той-терьер встал на комоде в соседстве черных массивов каслинского литья и забавной бронзовой всячины, вывезенной
с Портобелло и с парижских блошинок. Стоя там, мой тойчик собирал так мало пыли, что совсем не оставлял следов
на влажной салфетке.
Примерно год назад тойчик стал
пропадать. Он не обнаруживался во время уборки на своем обычном месте, не было
его и в других местах скоплений фарфоровых и бронзовых существ. Что ж, фигурка
маленькая, могла упасть, закатиться. Но как только я смирялась с утратой тойчика — он как ни в чем не бывало
возникал на комоде, в боевой веселой стойке, потеснив соседа — ажурного,
важного, больше собаки втрое, французского воробья. И вот теперь тойчик, вытираемый салфеткой,
мазался, будто крышка от пузырька с тушью. Видимо, побывал в одной из тех
таинственных, электрическими паутинами затянутых щелей, куда не добирается ни
тряпка, ни щетка.
И наблюдалось при этом любопытное совпадение: когда бронзовый тойчик исчезал с комода,
во дворе появлялся той-терьер настоящий. Мелкий,
килограмма на два живого веса, с ушами больше головы, этакая помесь собаки с
бабочкой, тойчик бодро семенил на красном поводке и
улыбался. Все, кто бросал на него хотя бы единый взгляд, улыбались тоже. Было
весело наблюдать, как, спущенный с поводка, тойчик
бросался по газонам и кустам вынюхивать новости, как делал грациозные батманы
преимущественно на колесо тусклой «Тойоты», всегда запаркованной криво, будто
забытый на рубашке утюг. Тойчик был умный, обо всем
имел свое мнение и не боялся его выражать. Между прочим, он вовсе не считал
себя маленьким существом, напротив: с отрывистым лаем шел в атаку на гораздо
более крупных псов, а в главные оппоненты выбрал себе громадного, серого, в
складках, мастифа, представлявшего собой помесь
собаки с бегемотом. Причем момент для нападения наступал тогда, когда велюровый
бегемот с кряхтением садился враскоряку и отставлял
беззащитный, напряженно дрожащий хвост.
Хозяйка, которую выгуливал тойчик,
была молодая женщина, при взгляде на которую на ум приходили слова «уездная
барышня». Свежее круглое лицо, короткие бровки, круглые серые глаза цвета
первых дождевых капель, упавших в пыль. Светлые волосы уездной барышни были
гладко стянуты в хвост, но выбивался пух, который доверчиво впитывал всякий
свет — и солнечный, и пивную желтизну дворовых фонарей, и рубиново-сапфировый
перепляс бессовестной рекламы дрянного ресторанчика,
где ничего, кроме разогретых полуфабрикатов, вам не подадут. Хозяйка тойчика приветливо смотрела на всякого, кому нравился ее
активный песик — а кому бы не понравился такой
симпатяга! Скоро мы с ней уже здоровались. Я останавливалась понаблюдать, как
уездная барышня, неловко размахнувшись, кидает подальше ярко-синий мячик, а
песик, заливаясь лаем и счастьем, несется вслед.
Одновременно с этими играми хозяйка тойчика успевала
читать. Читала она много, постоянно, глаза ее трепетали над страницей, как вот
трепещет взгляд, когда близко смотришь в лицо дорогого, любимого человека. Тут
для круглоты композиции мне бы следовало написать, что в руках у барышни
постоянно был журнал «Знамя». Однако правда нам дороже: хозяйка тойчика поглощала романы Дарьи Донцовой.
Между тем мой наградной той-терьер
стал отлучаться реже, а потом и вовсе утвердился на комоде, довольный и
чистенький. Может, он нагулялся, а может, успешно внедрил в реальность свою
живую копию, которая существовала теперь самостоятельно и не нуждалась в
поддержке. Бронзовый тойчик
сделал доброе дело и теперь отдыхал.
Однако картинка в идиллическом роде не может держаться долго,
это противоречит законам жизни и законам литературы. На всех нас наползала
тень, она становилась гуще, налетали порывы холодного, хлещущего ветра —
непонятно откуда, как это бывает перед первым разрядом грозы. На Донбассе
военные действия, а по сути война — это не
укладывалось в голове. Это была фантастика в жанре альтернативной истории.
Казалось, будто на города, рефлекторно, памятью детства, опознаваемые как свои,
напали инопланетяне. Лица людей на улицах переменились. Женщины выглядели
усталыми, мужчины — усталыми и небритыми. Все получили удар по психике: иные —
прямой наводкой, других посекло осколками.
Не стала исключением и уездная барышня. Милое личико ее
приобрело ту мертвенную матовость, какая бывает у перегоревшей молочной лампы. Тойчик был по-прежнему весел, бодро строчил впереди
хозяйки, натягивая поводок, все так же задирал во дворе больших неуклюжих
собак. Но хозяйка больше не кидала ему синего мячика. Песик бешено вертелся,
прыгал, выделывая в воздухе судорожные восьмерки, за пустой хозяйкиной рукой.
Если что-то бросали для игры другому псу, тойчик
кидался наперерез и, случалось, приносил, преследуемый
гавкающим конкурентом, чужую обслюнявленную игрушку или палку. Но ничто не
развлекало уездную барышню. Она даже перестала читать пестренькие детективы.
Вместо этого она копалась в айфоне — должно быть,
искала новости, совсем непохожие на те, что оставляет на местности собачье
сообщество. Одна такая новость стала сокрушительнее остальных.
— Нет, ты скажи, правда, скажи, мы или не мы сбили боинг? — услышала я однажды, в разнеженную июльскую
теплынь, ее потерянный голос и вздрогнула.
Уездная барышня обращалась не ко мне, она говорила в айфон, приложенный ладонью к щеке,
тем саму себя жалеющим жестом, с каким пригорюниваются русские женщины. Тойчик вился и молотил шоколадным хвостом, заглядывался
снизу на хозяйку, собрав крутой лобик складками. Песик был все еще счастлив и
потому одинок в этом внезапно изменившемся мире.
Неизвестно, что сказал хозяйке тойчика
телефонный собеседник. Мне тоже страстно хотелось получить ответ на ее вопрос.
Теперь стало понятно, что ответа мы не получим никогда. Высоким темпом идет
инфляция реальности. Вот выложены в сеть разоблачительные телефонные
переговоры, через небольшое время оказавшиеся поддельными, но успевшие своротить набок многие умы. Вот появилась
фотография российского, а может, и не российского ЗРК «Бук», удирающего с места
преступления в районе поселка Снежный — а может, на Марсе. Вот
опубликован спутниковый снимок, на котором видны
злосчастный боинг и украинский штурмовик, призрачные
стрекоза и комарик, а пунктир между ними — это якобы и есть катастрофа. Вот
допрошен на детекторе лжи залетный свидетель… Бешеный оборот информации,
фальшивки ходят наравне с доподлинными сведениями, потому что задачи свои
выполняют не хуже и в производстве стоят дешевле. Потребитель информации
выбирает не то, что похоже на правду, он выбирает то, что более комфортно — а
фальшивки как раз и создают для своих максимальный
комфорт. Когда-нибудь международные эксперты опубликуют вердикт — но поверим ли
мы результату? Нет, не поверим, потому что желаемое и действительное к тому
времени перемелются и смешаются в мелкую муку, в однородный прах, а реальность
объявит дефолт.
Болезненный интерес представляет для меня феномен «МЫ» — это которые «сбили или не
сбили». События последних месяцев заставляют позавидовать соотечественникам,
гражданам мира, которые легко вышли за пределы «МЫ» и автоматически встали на
сторону всего хорошего против всего плохого. Остальные ощущают феномен как
притяжение невидимого ядра, вещества умонепостигаемой
плотности, слышат грохот, подобный звуку тысяч работающих кофемолок, с которым
переворачиваются, крутятся кости в щелястых отеческих гробах. С этим ничего
нельзя поделать. Активированное «МЫ» внушает лично мне, что это именно я, в
каком-то трансе, в дурном кошмаре, сбила «Боинг 777-200», неважно из чего. В
реальности у меня на момент катастрофы есть железное алиби. Во
второй половине дня 16 июля мы с мужем ехали за город, а в промежутке между
13.20 и 14.40, то есть именно тогда, когда в самолет проникли посторонние
объекты высоких энергий, мы завернули в питомник прицениться к лохматой,
привядшей, но еще живой распродаже, состоявшей из шепелявых яблонь и
проволочных розовых кустов. Нас видели и наверняка запомнили
по меньшей мере четыре продавца. Но какое значение могли бы иметь их показания,
если никакие свидетельства не убеждают никого, в том числе меня?
Что станет с литературой в новом изменившемся мире? Писатель,
эта странная личность, помесь собаки с бабочкой, помесь профессионала с
бездельником, зависающий над пустым открытым файлом в предчувствии первого
слова, — он ведь не уймется. Движимый своей неотменяемой программой, он будет
создавать при помощи слов некомфортную среду — предоставляя кому-нибудь другому
производить комфортные тексты, идущие под глянцевые обложки. Дефолт реальности,
скорее всего, загонит в кризис сюжет, но писатель как-нибудь вывернется. Он не
признает себя маленьким существом и продолжит гавкать на мастифов.
И он все равно будет счастлив, потому что среди наших дней, состоящих из двух
страшилок — курса доллара утром и похода за продуктами вечером, — он существует
в тех жанрах, в каких сам захочет. Однако одиночество писателя станет таким,
каким прежде не бывало никогда.
И еще одного я боюсь. Когда я пишу роман, я сижу одна за
компьютером в закрытой комнате. И у меня не будет никакого алиби, если
что-нибудь опять произойдет.
