Лауреат
1993 года за роман «Стражница» (№№ 5, 6) и 2004 года
за роман «Солнце сияло» (№№ 4, 5). Кавалер ордена «Знамени» (2010)
Не открытие, что жизнь
устроена так, что у каждого человека есть словно бы «пара». В которой он отражается как в зеркале. Только это отражение не
прямое, а как бы искривленное, часто гротескное, и там, где у реального
человека нос, у отражения — глаз, а бывает, что и пятка с ягодицей, как на
картинах Пикассо. Но в отличие от зеркального мира жизненное отражение вполне
вещественно, и если смотреть с его стороны, то отражением будет уже тот, другой
из пары. И свою пятку с ягодицей на месте носа этот «вещественный» будет
полагать вполне естественно расположенными, а нос посередине лица у «отражения»
несомненным его уродством.
Я влюбилась в его затылок,
говорила потом подругам Наталья (так получилось, что при знакомстве она увидела
его сначала с затылка — еще и не зная, кому затылок принадлежит). Николаю от
нее это тоже было известно, и он даже несколько раз в жизни после очередного
похода в парикмахерскую, вернувшись домой, становился
к большому зеркалу в прихожей спиной и, взяв в руки маленькое настольное
зеркало с ножкой, смотрел на свой затылок: что в нем такого привлекательного?
Затылок был как затылок, только линия волос на шее после ножниц и бритвы
исключительно четка и ровна — что после стрижки было естественно. Нет, у тебя
изумительный затылок, говорила ему Наталья. А тогда еще и какая-то
необыкновенная была стрижка, я просто упала. Ага, упала, саркастически хмыкал
Николай. Потому что до того, как она упала, ему пришлось еще порядком
поплясать вокруг нее.
Они оба были тогда,
естественно, молоды, но уже не юны. Ей двадцать семь, ему на год меньше. Она уже вволю хлебнула своей профессии геолога, натаскалась по
экспедициям с тридцатикилограммовым рюкзаком за плечами и начала мечтать о
каком-нибудь спокойном месте в какой-нибудь тихой конторе, а он, в свою
очередь, незадолго перед их знакомством как раз потерпел первое в своей жизни
крупное крушение: он хотел стать разведчиком-нелегалом, закончил Институт стали
и сплавов, чтобы была реальная профессия, отец, крупный партийный работник из международного отдела ЦК единственной в стране
коммунистической партии, помог ему попасть в школу, готовившую этих самых
нелегалов, но по окончании школы, хотя Николай и сдал все выпускные экзамены (в
том числе и по языкам,) на «отлично», его кандидатура как будущего разведчика
была забракована: из-за горячности натуры, из-за любви к тому, что называется
правдой-маткой, — слишком заметен, было вынесено заключение, и
высокая должность отца не помогла осуществлению его романтической мечты.
Это был конец 60-х годов,
только несколько лет назад Гагарин впервые облетел вокруг Земли на космическом
корабле «Восток».
Они жили с его родителями,
в доме на Кутузовском проспекте, том самом, где в соседнем подъезде была и
квартира самого Генерального секретаря партии, и это их безумно тяготило.
Хотелось жить в обычном доме, среди обычных людей — так, чтобы никто не
топтался на межмаршевых площадках лестниц, чтобы не
проходить под взглядами консьержей, отмечающих, когда ты ушел, когда пришел и
кого привел к себе. Однако это оставалось мечтой: квартира у родителей Николая
была большой, и по закону невозможно было встать в очередь даже на
кооперативную квартиру — за свои деньги. Использовать свое положение отец
Николая отказался. Соображения его были не столько принципиальные, сколько
практические: представляешь хоть, какая телега на меня покатит, только я куда позвоню с этим, рявкнул он в ответ, когда Николай
подступил к нему со своей просьбой особо настойчиво. В очередь на кооператив
удалось встать лишь три года спустя, когда младший брат тоже женился, жена его
прописалась в родительской квартире, и теперь отец уже с полным правом включил
все рычаги. Вскоре Николай с Натальей въехали в собственную квартиру,
малюсенькую, вся, как полторы комнаты отцовской хоромины, и на самой окраине
Москвы, но, главное — отдельное жилье, а все остальное для Николая с Натальей
было не важно.
Николай к тому времени был
уже начальником цеха на одном «ящике», и никакой протекции отца для того не
потребовалось, карьерный рост — это была полностью его заслуга. Казалось, в нем
свернута не знающая сноса пружина, что побуждает его, взявшись за дело,
непременно, какие бы препятствия ни встретились, довести его до конца, достичь
нужного результата — пусть цена этому результату две копейки. При этом он не был
склонен, как часто случается с людьми подобного рода, пускать свою энергию на
подчинение других, требовалось — и самолично «подносил
патроны». За пределами работы он тоже был такой. Широкая натура, шумный, компанейский, любил гостей, любил помогать друзьям —
от покупки какой-нибудь вещи до ремонта в квартире, — ему нравилось так жить,
ощущая себя нужным и способным этой нужности соответствовать, любил чисто
мужские, грубые удовольствия: поехать поохотиться, попариться потом в баньке,
посидеть, если летом, с котелком у костра. Ему несвойственно было предъявлять к
жизни претензии — что чего-то недополучил, мог бы иметь больше, а не удалось, —
он удовлетворялся тем, что давала жизнь, не требуя от нее и не претендуя на
большее.
Наталья же открыла в себе
талант рукомеслия: бралась расписать-отлакировать
какие-нибудь полочки-карнизы для кухни — и у нее это замечательно получалось,
взялась за шитье, хотя прежде никогда ничего не шила, — и оказалось, после
двух-трех неудачных попыток, что может раскроить, сострочить на машинке хоть
блузку, хоть юбку, хоть брюки. Ей удалось оставить геологию, подруга устроила
ее работать в Библиотеку иностранной литературы имени Рудомино,
место оказалось отнюдь не самое спокойное, но таскать тридцатикилограммовые
рюкзаки на новом месте работы нужды не возникало.
Все, если со стороны,
выглядело замечательно в их жизни. Да они ее такой и считали. Им нравилось даже
то, что имена их начинаются с одной буквы — Николаю с Натальей чудился в этом
некий скрытый сакральный смысл.
Однако же невдолге выяснилось, что Наталья не может иметь детей.
Вскоре, как перебрались в собственную квартиру на окраине, она благополучно
забеременела, благополучно доносила ребенка, и вообще все обстояло благополучно
до самых родов. А при родах что-то пошло неблагополучно — она так никогда и не
узнала доподлинно что, — ребенка ей достали по частям, а ей самой занесли
инфекцию, и недели полторы она обреталась между этим светом и тем. И вот когда
окончательно вернулась на этот свет, тут и оказалось, что она не просто потеряла
ребенка при родах, а утратила и саму возможность родить вновь.
Глядя со стороны, все
казалось прежним. Николай с Натальей работали, он безотказно бросался через всю
Москву по просьбе друга ему на помощь и, когда удавалось, ездил на охоту, она
продолжала рукомесленничать дома и шила подругам по
добываемым ими неведомыми путями выкройкам «французские» платья-сарафаны-штаны.
Но нельзя остаться прежними после того, что случилось с ними. Память об
утраченном ребенке жгла Наталью нестерпимой болью, ее можно было утишить только
другим ребенком, и откуда этот другой ребенок мог взяться? Кроме как из
детдома, взяться ему было неоткуда. Исподволь, шаг за шагом, Наталья принялась
готовить Николая к этой мысли. И подготовила так, что в один прекрасный день он
сам предложил ей сделать это.
Ребенок, которого она
лишилась, был мальчиком, и Наталья хотела только мальчика. Мальчику, которого
им предложили усыновить в детдоме, едва исполнился год, он только научился
ходить, но уже все понимал и даже произносил несколько слов — хороший был
мальчик, только угрюмоватый, не слишком радовался
игрушкам, что привезли Наталья с Николаем, не слишком отзывался на их ласку.
Зато ласков был другой мальчик, постарше — полтора года, — сам подбежал к
Наталье, взял за палец, обрадованно закидывая к ней лицо, и так жадно схватил
протянутого ему медвежонка, так прижал к груди — у Натальи перевернулось
сердце. Возьмем этого, сказала она мужу, когда они шли в кабинет директрисы.
Директриса, когда они в кабинете объявили ей о своем решении, принялась их
отговаривать. Мы вам хорошего малыша даем, хорошего, повторяла и повторяла она.
Да чем же тот-то хуже, недоумевала Наталья. Но директриса не отвечала на ее
вопрос. Давайте будем оформлять того, которого выбрали, подвел
в конце концов черту Николай. Он был начальником цеха — руководителем — и умел
сказать с такой непреклонностью, что спорить с ним дальше не хотелось.
Что имела в виду
директриса, они поняли много спустя. Когда мальчик
пошел в школу, когда отправили к психиатру… плохая наследственность. Да вы же
вроде сами нормальные люди, говорил врач, откуда у него такое? К тому времени Николай, и тут нужно честно сказать, не без
отцовской помощи, работал в Министерстве приборостроения, в чьем внушительном,
громадном здании неподалеку от Кремля каждое утро растворялось две тысячи
человек, — сначала замначальника отдела, потом начальником, а потом стал и
начальником главка, к чему отец, скоропостижно скончавшись вскоре после смерти
бровастого Генерального, руки уже приложить не мог. Николай так вел дело,
что подведомственные заводы у него всегда были обеспечены фондами, а взяток не
брал, и это было извест-но всем. Они купили в том же доме трехкомнатную
квартиру, перебрались в нее… но мальчик рос тяжелым,
устраивал истерики — счастье, что пришло в дом с его появлением, длилось
недолго. Случалось, Николай с Натальей говорили на эту тему. Кто сказал, что
жизнь дается для счастья? Совсем даже не для счастья человек создан. Как там в Библии говорится? В поте лица добывать хлеб свой.
Библия у них в доме появилась после того, что с Натальей произошло в роддоме.
Артем, родившийся более чем
на десяток лет позднее Николая с Натальей, о существовании их и не подозревал. Отец его тоже был не из дворников, но таких постов, как отец
Николая, не занимал, он был журналистом, а у журналистов бывают должности, а не
посты, хотя на самом деле журналистика была лишь одним из его занятий, а вообще
он относился к одной из тех организаций, которые называются спецслужбами, семья
подолгу жила за границей, и Артем рос среди разговоров о внутренней и
международной политике, о тех людях, которые эту политику делают, и часто
слышал самую беспощадную критику этих людей — отец и люди, которые вели такие
разговоры, знали, как бы надо правильно поступать, но, к сожалению, не в их
власти было принимать судьбоносные решения.
Артем был единственным
ребенком в семье, мать, дочь известного совет-ского писателя, круто порвавшего
со своей досоветской биографией, не работала и всю себя посвятила воспитанию
сына. Ей и трудно было бы работать при профессии мужа, да Артем и рос довольно
болезненным ребенком, требовавшим много внимания. Старания ее
были вознаграждены: к концу школы сын прочитал раз в десять больше, чем все
окружающие сверстники, причем не просто художественных книг, но и биографий исторических
личностей, научно-популярных трудов по разнообразным научным дисциплинам, у
него был свободный английский, и когда подошла пора поступать в высшую школу,
поступил в МГУ на экономический факультет без всяких затруднений, хотя без
отцовских звонков, конечно, не обошлось.
Взрослую жизнь Артем начал
не без глупостей. Еще в раннем студенчестве его чуть не захомутала взрослая
женщина, да еще чужого круга, да еще родила от него ребенка, но он вовремя
понял, во что залетел, доверился матери разрешить ситуацию,
и ненужная ему женщина вместе с ребенком благополучно исчезла из его жизни.
Дальше же все складывалось самым наилучшим образом. По получении диплома его
взяли в аспирантуру (кого было брать, как не его?), он защитил кандидатскую
диссертацию, получил распределение в экономический НИИ, женился на женщине,
которая снова была старше его и даже с ребенком, но она была того же круга, что
он, и мать одобрила его брак.
Работая в своем НИИ, Артем
довольно быстро выбился в начальники. Он вообще не мог быть рядовым
сотрудником, его еще с детского сада внутренне корчило, если приходилось быть
вровень со всеми. Быть хоть в чем-то как бы на голову выше других — это ему
удавалось и в школе, и в студенчестве, удалось вот и придя в НИИ. Тем более что
от деда, от матери, от отца ему перешла страсть к слову, и всякую возникшую в
нем мысль он стремился записать, соединить ее с другими, развернуть,
обосновать. Для карьеры ученого такая страсть была хорошей основой. Тем более
что в стране все ощутимей потягивало ветерком перемен, оставалось только
правильно и лучше прочих ловить этот ветер — чтобы он дул именно в твои паруса,
а если не только твои, то в твои его попадало бы больше…
После конца СССР
министерство Николая ликвидировали, и он остался без работы. Без всякой. Инфляция
противу обещания людей, взявшихся осуществить в
стране реформы, вместо двадцати-тридцати процентов взросла до нескольких тысяч,
и двухмесячного выходного пособия, выданного при увольнении, хватило им с женой
и сыном на неделю жизни. Николай перезванивался со своими бывшими товарищами по
министерству, с друзьями детства — у всех была подобная ситуация, никто не
знал, что делать. За годы работы в министерстве он утратил все свои давние
навыки инженера, по сути, он мог теперь быть только администратором —
менеджером, появилось такое слово, — но менеджером чего, в какой области? Он не
понимал. Кормила семью Наталья — своим рукомеслием;
на гречку с квашеной капустой хватало, с картошкой уже выходило туже, картошка
как-то страшно подорожала, стала просто деликатес.
И все же старые товарищи по
министерству не забыли. Когда года полтора спустя
началась приватизация промышленности, позвонили ему и
предложили во владение заводик по производству пиротехники. Да я же приборщик, вскричал Николай, я ничего не понимаю в
пиротехнике, как я буду руководить, в чем не понимаю? Ну, жди тогда, сказали
ему, и больше никаких звонков не было — ни через год, ни через два, ни через
три, и он наконец осознал, что больше их и не будет.
Он начал пить. К тому
подталкивала и домашняя обстановка: из Средней Азии после конца Советского
Союза девятым валом хлынули наркотики, и сын оказался усердным и неисправимым
их потребителем. Из дома было вынесено уже все, что можно продать, не осталось
и телевизора, ели кривыми алюминиевыми ложками и вилками, сбыть которые никому
не представлялось возможности. Николай устраивался то ночным сторожем в детский
садик, то грузчиком в ближайший магазин, но нигде не задерживался — кому нужен
пьющий сторож, да и грузчик?
Артем в эти годы сумел взлететь
на самый верх властной пирамиды. Он хотел власти, и власти большой, такой,
чтобы решать, чтобы делалось по его воле, а не так, как было у родителей в его
детстве, когда они только могли говорить, как бы следовало сделать, — и он
получил такую власть. Одной его подписью приходили в движение тысячи тысяч
других людей, отправлялись поезда с товарами за границу, перемещались
миллионные массы денег… он чувствовал себя стоящим не
на голову выше других, не на две, а на недосягаемой высоте. Институт, который он
заблаговременно организовал для себя, чтобы в случае неудачи во власти было
куда пересесть, занял то самое здание Министерства
приборостроения в самом центре Москвы, в котором работал когда-то Николай.
Словно бы для того и было ликвидировано министерство, чтобы было куда въехать
институту.
Судьбе было угодно сделать
так, чтобы, рожденные с разрывом в десяток лет, даже чуть больше, они ушли из
жизни одновременно. Николай умер после операции рака прямой кишки в коридоре
переполненной городской больницы. Это была его вторая операция. Первую сделали за два года до того, следовало ходить регулярно
проверяться у проктолога, нет ли рецидива, но чтобы взять направление к
проктологу в районной поликлинике, следовало занять очередь в шесть утра, а
потом и не получить номерка по причине их нехватки, после нескольких попыток
попасть к проктологу он перестал ходить в поликлинику и пропустил появление
метастазов. Артем скончался в своем загородном родовом доме, куда
приехала «скорая помощь» из «кремлевки», к которой он
был прикреплен. Однако причина его смерти для широкой публики осталась загадкой
— неофициальную версию официально никто не подтвердил. Ходили слухи, что,
подобно своим отцу и деду, он любил расслабиться, употребляя высокоградусные
напитки, и запорол печень.
Новодевичье кладбище стало
последней точкой пересечения их жизней.
На Новодевичьем
Николая должны были похоронить по праву, если так можно выразиться, рождения. У
него там лежал отец, устраивавший революции в Латинской Америке, его мать,
которая никаких революций не устраивала, но прожила жизнь с человеком, что был
специалистом по ним, а детям таких родителей новая российская власть сохранила
право быть похороненными рядом с родителями. Но еще за несколько недель до
смерти, сознавая, что может не оправиться от операции, Николай взял с Натальи
слово ни в коем случае на Новодевичьем его не
хоронить. Не хочу лежать среди всех этих, сказал он, выразив тем свое
взращенное всей жизнью отношение к сакральному месту советской эпохи. Его
похоронили за городом, на Николо-Архангельском.
Артему ложиться на Новодевичье было некуда. Не было там его родных могил. И
после отставки с высокого государственного поста согласно тайному, не
оглашаемому публично закону главное номенклатурное кладбище страны также было
ему «не по чину». Однако окружение Артема не мыслило для него другого места для
погребения. Разрешение на Новодевичье, пусть с запозданием, так что пришлось
перенести похороны на день, было получено. Информационный шум в СМИ и Интернете
по этому поводу был такой, словно бы главной целью и смыслом жизни Артема было
это: лечь на кладбище высшей номенклатуры страны, и нигде больше.
Странна, загадочна судьба
нашей птицы-тройки: только среди правящих ее полетом подрастут птенцы, за облик
и поведение которых не стыдно перед другими народами и государствами, так
непременно до вожжей доберутся те, что, гикнув да свистнув, направят ее все тем
же путем, что и прошлые возницы.
