Оправдание телевидения

 

Об авторе | Константин Григорьевич Фрумкин — журналист, культуролог, кандидат наук. Постоянный автор «Знамени», последняя публикация — «Трудности перехода: Размышления в связи со столетием 1913 года» (2013, № 9).

 

Буря страстей, которую в России вызвали присоединение Крыма и затем военные действия в Донецкой и Луганской областях, постепенно уходит в прошлое, и теперь мы можем рассмотреть итоги первых месяцев этих событий насколько это возможно беспристрастно, не руководствуясь какими бы то ни было политическими оценками. Говоря об итогах именно первых месяцев гражданской войны на Украине — то есть о событиях, происходивших примерно с апреля по конец осени 2014 года, — мы, разумеется, не можем претендовать на подведение итогов самой войны, поскольку ни в политическом, ни в военном отношении украинский кризис не исчерпался за это время. Однако эти месяцы дали богатейший материал для изучения того, какое социально-психологическое влияние украинская война оказала на Россию.

 

 

КРЫМСКИЙ ШОК

 

Факты общеизвестны и заключаются в следующем. В медиапространстве сепаратисты Новороссии получили полную моральную поддержку российского руководства, и находящиеся под прямым или косвенным контролем властей ведущие российские СМИ начали интенсивную кампанию по дискредитации «послемайданов-ского» украинского правительства и его усилий по подавлению мятежа.

При этом усилия пропагандистов — и прежде всего эфирного телевидения — нашли доброжелательный отклик у российского населения. Возбуждение патриотических чувств, ненависть к украинским националистам, возмущение карательными действиями украинских войск достигли крайних пределов, и соответственно этому резко возросла поддержка российской официальной политики. Особенно любопытным — и совершенно неожиданным для многих — стал массовый переход людей, еще недавно придерживавшихся демократических или по крайней мере оппозиционных взглядов, в «патриотический» лагерь. Писатель Эдуард Лимонов, комментируя эту ситуацию, объяснил, что, поскольку обстрелы Донбасса «перевешивают все наши другие проблемы», то «поэтому оппозиционная деятельность внутри России откладывается. Заморожена»¹. Политолог Борис Межуев записал в своем блоге, характеризуя эволюцию своей собственной позиции: «Именно Украина за-ставила отказаться от постоянного фрондирования... В этом смысле прав Лимонов — при всех тактических расхождениях, — что “оппозиция откладывается”».

Эта неожиданная смена лагерей привела к тому, что вчерашние друзья, знакомые и родственники начали ссориться из-за различия во взглядах на украинские дела и, по свидетельствам, эти расколы, прошедшие по дружбам и семьям, тоже приобрели массовый характер. Смена политических взглядов у друзей и родственников стала шоком для многих, и письменные признания, в которых рассказывается об этом шоке, станут, несомненно, одними из характернейших и любопытнейших документов нашей эпохи. В качестве примера можно привести статью семейного психолога Людмилы Петрановской: «У кого-то обычно спокойные и добросердечные пожилые родители вдруг с ненавистью и гипертоническими кризами твердят о “проклятых хохлах” и “кровавой киевской хунте”. У кого-то соседка-приятельница (милейшая женщина, редактором работает, детям в больнице помогать ходит) долго и с употреблением весьма неполиткорректных выражений обсуждает внешность, умственные способности, расовую принадлежность и даже сексуальную потенцию людей, до которых ей вроде не должно быть дела, — представителей власти далекой страны Америки. Чьи-то старые друзья, люди умные и ироничные, в обожании властей прежде не замеченные, вдруг начинают пафосно вещать про “вставание с колен” и “Путин снова заставил мир считаться с Россией”»².

«Крым сломал наше единство, разделив меня со многими из тех, кого я люблю, ценю и не могу простить», — с горечью подтверждает эссеист Александр Генис³.

Вне зависимости от политической оценки украинских событий можно сказать, что они стали для России сильнейшим социально-психологическим потрясением. Но вот вопрос о природе и характере этого потрясения требует отдельного разговора.

 

ПОЧЕМУ ПОГИБ НИКИЙ

 

Среди причин резкой перемены общественных настроений блогеры и публици-сты в течение всего 2014 года называли прежде всего официальную пропаганду, в особенности телевизионную, которая смогла в буквальном смысле мобилизовать общественную поддержку российской политике в Крыму. Не было, наверное, таких черных слов, которые — заслуженно или нет — адресовали телевидению в течение этого рокового года. Достаточно привести цитату из той же статьи Людмилы Петрановской: «Можно сказать, что российские зрители за эти месяцы подверглись массовому эмоциональному изнасилованию, ковровой бомбардировке пропагандой».

Вопрос, однако, заключается в том, действительно ли необходима именно столь интенсивная телевизионная пропаганда, которая наблюдалась в 2014 году, чтобы вызывать соответствующую реакцию в коллективном сознании?

Отвечая на этот вопрос, нужно вспомнить очень важную вещь: в тот момент значительная часть российского общества восприняла происходящие события как войну с Украиной, войну по многим причинам — о которых стоит еще сказать особо — справедливую и которая — на тот момент — воспринималась как победоносная. Между тем тот факт, что в начале войны в разных странах и в разные времена наблюдается массовая психологическая мобилизация населения, так называемый «всплеск патриотических чувств» или «шовинистический угар», — хорошо известен из истории.

Нужно вспомнить, какие «патриотические истерики» наблюдались в странах Европы в начале Первой мировой войны. Ни телевидения, ни радио тогда еще не существовало. Газеты — если говорить о России — были попросту недоступны большинству населения. Тем не менее самого факта распространения информации о войне было достаточно, чтобы произвести соответствующее впечатление и перевести массовое сознание в состояние «боевой готовности». Из мемуаров царского генерала Александра Спиридовича мы узнаем, что, как только пришли сведения о войне, «Петербург забурлил», «толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели «Спаси, Господи, люди Твоя». Кричали бесконечное «ура», пиком этого возбуждения стало то, что «громадная толпа, с царским портретом впереди» разгромила и сожгла немецкое посольство⁴.

Противники войны — те, кого сегодня назвали бы «национал-предателями», — разумеется, винили в господствующих настроениях официальную пропаганду — но не могли не признать удивительную успешность этой пропаганды. Ленин в 1915 году писал: «В одном отношении русское правительство не отстало от своих европейских собратьев: так же, как и они, оно сумело осуществить обман “своего” народа в грандиозном масштабе. Громадный, чудовищный аппарат лжи и хитросплетений был пущен в ход и в России, чтобы заразить массы шовинизмом, чтобы вызвать представление, будто царское правительство ведет “справедливую” войну, бескорыстно защищает “братьев-славян” и т. д. Класс помещиков и верхи торгово-промышленной буржуазии горячо поддержали воинствующую политику царского правительства... Широкие слои городской “средней” буржуазии, буржуазной интеллигенции, лиц свободных профессий и т. д. — по крайней мере, в начале войны — тоже заражены были шовинизмом… Среди крестьянства правящей клике при помощи буржуазной печати, духовенства и т. д. тоже удалось вызвать шовинистское настроение»⁵.

Аналогичные события происходили и в других странах Европы, и тут на память приходят мемуары Стефана Цвейга, один фрагмент из которых очень часто вспоминали в Москве в 2014 году: «Постепенно в эти первые военные недели войны 1914 года стало невозможным разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные, как одержимые, жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов, и даже идейных анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов — в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или глупой фразой вроде “Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему любить”, или грубыми подозрениями. Давние приятели, с которыми я никогда не ссорился, довольно грубо заявляли, что я больше не австриец, мне следует перейти на сторону Франции или Бельгии. Да, они даже осторожно намекали, что подобный взгляд на войну как на преступление, собственно говоря, следовало бы довести до сведения властей, ибо “пораженцы” — красивое слово было изобретено как раз во Франции — самые тяжкие преступники против отечества. Оставалось одно: замкнуться в себе и молчать, пока других лихорадит и в них бурлят страсти»⁶.

В 2014 году исполнилось 100 лет со дня начала Первой мировой войны, и два этих сходных по номеру года — 1914 и 2014 — стали годами, в течение которых мы увидели прямое действие того эмоционального комплекса, который при негативной оценке называют «шовинистическим угаром», а при позитивной — «подъемом патриотизма». Однако этот комплекс родился не в ХХ веке.

Историк Александр Янов отмечает, что подобные всплески коллективных эмоций, которые он называет «патриотическими истериями», случались в русской истории постоянно — по крайней мере с начала XIX века. И роль пропаганды в их возбуждении Янов также не ставил очень высоко. По словам Янова, «такие истерии, время от времени охватывавшие, подобно лесному пожару, страну, сопровождали практически всю полуторастолетнюю историю Русской идеи и порою играли в ней роль, сопоставимую с наполеоновским комплексом. Не обходились они, конечно, без государственной пропаганды, добавлявшей в них хворосту, но коренились все-таки в самой атмосфере общества, зараженного вирусом имперского национализма»⁷.

Одним из характерных примеров «патриотической истерии», на которые указывает Янов, стали настроения, охватившие русское общество в начале подавления Польского восстания в 1863 году. В это время чуть ли не единственным представителем русской публицистики, пытавшимся поднять голос против войны — и соответственно оказавшимся в классической роли «национал-предателя» и «пятой колонны», стал живущий в Лондоне Герцен, — но он разошелся во взглядах на Польское восстание даже с другими сотрудниками «Колокола», в том числе с Бакуниным, а популярность «Колокола» в России катастрофически упала — причем, по свидетельству Герцена, безвозвратно. Характеризуя тогдашнее состояние общества, Герцен писал, что «дворянство, вчерашние крепостники, либералы, литераторы, ученые и даже ученики повально заражены; в их соки и ткани всосался патриотический сифилис»⁸. Подозревая свое одиночество, Герцен выражал предположение, что, видимо, «ни один разумный луч еще не может проникнуть и ни одно отрезвляющее слово не может быть слышно за шумом патриотической оргии», а именно «во время общего опьянения узким патриотизмом»⁹.

Можно заметить, что Ленин в 1915 году писал примерно то же самое, что Герцен полувеком ранее, — они просто констатировали, что все слои и сословия русского общества заражены шовинизмом («сифилисом патриотизма») и преодолеть это невозможно.

Впрочем, следы подобных предвоенных истерий мы находим задолго до нового времени даже в древности. Тут огромный интерес представляют сведения, сообща-емые Плутархом о древнеафинском полководце Никии. Никий, пользовавшийся авторитетом опытного и победоносного военачальника, был категорически против афинского вторжения на Сицилию — однако афинское население охватил такой завоевательный энтузиазм, что Никий был вынужден вопреки своей воле возглавить войско, он проиграл войну, а сам был взят в плен, где и погиб. О предвоенных настроениях в Афинах Плутарх сообщает следующее: «Никию не удалось отговорить афинян от похода в Сицилию, к которому их склоняли послы Эгесты и Леонтин. Сильнее Никия оказался честолюбивый Алкивиад, который еще до созыва Собрания воодушевил толпу своими многообещающими планами и расчетами, так что и юноши в палестрах, и старики, собираясь в мастерских и на полукружных скамьях, рисовали карту Сицилии, омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки. На Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт для нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых столпов. Все настолько увлеклись этим, что мало кто из влиятельных лиц выражал сочувствие доводам Никия. Люди обеспеченные не высказывали вслух своих мыслей из страха, что их упрекнут в нежелании нести расходы по снаряжению судов»¹⁰.

 

ЧТО МОЖЕТ ТЕЛЕВИДЕНИЕ

 

Итак, массовые, напоминающие эпидемии вспышки коллективных — в том числе и агрессивных — эмоций в начале или в преддверии войн — характерное и даже обыденное явление мировой истории. Вполне резонно предположить, что такая реакция на начало войны заложена в самой человеческой природе — и подтверж-дение этому можно почерпнуть из статей крупнейшего в России популяризатора эволюционной биологии Александра Маркова. В частности, Марков сообщает, что, по мнению ученых, одним из главных стимулов для развития альтруизма у наших предков (как и у других общественных животных, которым свойственно жертвенное поведение) могла быть острая межгрупповая конкуренция — по-видимому, альтруизм у людей изначально был направлен только на членов «своей» группы и развивался в комплексе с враждебностью к чужакам¹¹.

Более того: межгрупповая конкуренция — один из важнейших, а может быть, и самый главный фактор, стимулирующий развитие кооперации и альтруизма, а в конечном счете — слияние множества индивидов в сверхорганизм. «Аналогии с человеческим обществом вполне очевидны, — констатирует биолог. — Ничто так не сплачивает коллектив, как совместное противостояние другим коллективам; множество внешних врагов — обязательное условие существования тоталитарных империй и надежное средство «сплочения» населения в альтруистический муравейник; можно помянуть еще идеи равенства и братства, идеологию расизма — словом, простор для социологических фантазий открывается немалый»¹².

Итак, можно предположить, что в ситуации резкого обострения «межгрупповой конкуренции» в форме межгосударственного противостояния в психике людей просыпаются архаические инстинкты, предусматривающие обострение эмоциональной солидарности со своей группой и враждебности к чужакам.

Официальная пропаганда может сыграть роль спускового крючка для того, чтобы коллективное сознание начало приходить в состоянии «мобилизации». Но сделать это она может только потому, что механизм такой мобилизации уже свойствен нашей психике. По сути, роль пропаганды сводится к роли паровоза, который разгоняет вагоны по заранее проложенным рельсам — а роль рельсов играют уже заложенные в человеческой природе — причем, быть может, даже генетически заложенные — программы поведения. Локомотив может ехать или не ехать, разгоняться или тормозить, но он практически не может маневрировать или выбирать направления движения.

Там, где пропаганда берется за решение задач, не соответствующих заложенным в психике потенциям, ее действие куда менее эффективно. Авторитарные режимы ХХ века неоднократно пытались с помощью самых могучих пропагандист-ских средств доказать людям, что они хорошо живут, что они счастливы, что «на свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиберия», — но явственность этого навязанного пропагандой счастья всегда была сомнительна.

Также по меньшей мере сомнительным был успех совокупных действий российских государственных СМИ и церкви во время судебного процесса над Pussy Riot в 2012 году — как бы ни оценивать сам процесс и его участников, факт заключается в том, что общественное мнение было расколото и все усилия пропаганды не вызывали массового перехода людей из одного лагеря в другой, так же как не вызвали явственного преобладания одной из позиций в общественном мнении.

И совсем иное дело, когда пропаганда стала возбуждать эмоции во имя территориального расширения страны и вражды к соседнему народу — при этом народу, по отношению к которому имелись давние традиции неприязни и давние территориально-политические претензии.

Но даже и в деле массовой военной мобилизации пропаганда не способна управлять возбужденными ею эмоциями — и сжигание немецкого посольства в Санкт-Петербурге в 1914 году может служить тому примером. То, что и в Москве 2014 года официальная пропаганда в России не могла полностью контролировать возбуждаемые ею эмоции, доказывается хотя бы тем фактом, что общественные страсти шли дальше официальной пропаганды и были более воинственными и более ксенофобскими, чем она. Если официальная пропаганда отрицала факт участия России в военных действиях в Донбассе, то патриотически настроенное население явно воспринимало происходящее как идущую войну с Украиной, если официальная пропаганда никогда не смешивала украинское правительство с украинским народом, то в возбужденном общественном мнении явно звучали нотки негативного отношения к украинцам как к враждебному народу, что, собственно, совершенно закономерно в годы войны.

Когда в XIX — начале ХХ века ученые начали изучать массовую психологию, когда появились соответствующие труды Густава Лебона, Сципиона Сигеле, Николая Михайловского и, наконец, Зигмунда Фрейда, то в трудах этих авторов подмечались многие свойства массовой психологии, с которыми мы сталкивались во время патриотического всплеска 2014 года, — тут была и аффективность толпы, и ее внушаемость, и ее сплоченность вокруг фигуры вождя, и ее пониженный интеллектуальный фон — но при этом никто из них не считал нужным как-то особо выделять роль средств массовой информации — что, впрочем, можно объяснить и тем, что телевидения в годы написания этих психологических трактатов еще не существовало. Это не означает, что психологи недооценивали коммуникации — толпа, разумеется, чрезвычайно чувствительна к информационным стимулам, и в контексте этого важнейшим символическим актом, о котором писали все «психологи толпы», становилась обращенная к толпе речь вождя. Но техническая развитость коммуникаций отнюдь не считалась чем-то важным — в качестве куда более решающего фактора выделялось содержание, то есть соответствие слов вождя интеллектуальному уровню и настроениям толпы.

В этой связи стоит вспомнить, что Гитлер не располагал телевидением, однако ему хватило радио, газет и выступлений на митингах, чтобы ввергнуть Германию в «шовинистический угар». А за двадцать лет до этого шовинистический угар накануне Первой мировой войны обошелся даже и без радио. А еще за сто лет до этого, при вторжении в Германию Наполеона, вспышки немецкого патриотизма происходили даже вопреки официальной пропаганде, так что прусскому королю, боявшемуся Наполеона, приходилось подавлять патриотов.

Разумеется, без средств массовой коммуникации обойтись нельзя. Поскольку сегодня «вожди» имеют дело с «распределенной» толпой, с миллионами людей, рассеянными по городским квартирам, конечно, нужны телевидение и другие средства, способные донести до этих людей соответствующие информационные стимулы. Поскольку речь идет о включении механизма противостояния «нашей» группы чужакам, то роль коммуникаций чрезвычайно важна: они должны, во-первых, объявить, что настало время войны — то есть опасного противостояния с чужаками; во-вторых, указать на врага — то есть уточнить, кто же именно сейчас является враждебным чужаком; и в-третьих — что особенно важно в сложном современном мире, — очертить границы «нашей» группы. Наша природа сделала для нас естественной солидарность со «своими», но идентифицировать «своих» оказывается для человека достаточно сложной интеллектуальной задачей, решению которой не всегда помогают врожденные инстинкты. Именно тут возникает место для конструктивистских теорий этноса, в соответствии с которыми нации вообще возникли в результате пропаганды — искусственно сконструированы культурными и политическими элитами. Не вдаваясь в эту очень сложную проблематику, стоит все же заметить, что, во-первых, «конструирование» наций происходило без помощи радио, телевидения и даже без всеобщей грамотности; а во-вторых, пропаганда всегда конструировала нации в пределах, зафиксированных отнюдь не «пропагандистскими», а вполне ощутимыми каркасами — такими, как общность территории, общность языка (если не родного для всех, то служащего средством межнационального общения), общность исторической судьбы, густота экономических связей и, самое главное, — общность политической организации (государства). Преодолеть эти «естественные» границы нации пропаганда не может, но нация не состоится, если пропаганда не будет на них указывать, ибо национальное самосознание базируется на очерчивании и осознании этих границ.

 

ПОД ВЛАСТЬЮ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ

 

Сегодня в России роль и значение СМИ часто преувеличивают. Средствам массовой информации приписывается власть по своему произволу менять общественное мнение и управлять человеческими умами. Между тем, если СМИ иногда и производят впечатление столь могущественного средства, то это скорее потому, что они хорошо улавливают те течения, которые имеются в общественном мнении, и подыгрывают им. Если же СМИ пытаются играть против сложившегося «доминиру-ющего настроения», их эффективность резко падает, как это случилось с потерявшим тиражи герценовским журналом «Колокол» во время Польского восстания и как это часто случается с российскими официозными СМИ — но только не во время украинского кризиса. Однако в периоды подобных военно-политических кризисов коллективные эмоции настолько сильны, что, кажется, они не управляются прессой, а руководят ею.

В эпоху патриотического подъема пресса может не столько возбуждать в обществе коллективные «оборонительные» эмоции, сколько сама попадать под их власть и вынужденно следовать в кильватере впавшего в «патриотическую истерию» общественного мнения, причем произойти это вполне может и в стране, пользующейся свободой прессы. Именно об этом свидетельствуют воспоминания американских журналистов о ситуации, которая сложилась в США после терактов 11 сентября, — прекрасная подборка этих цитат приводится в книге Кори Робина «Страх»¹³. Как можно узнать из приводимых свидетельств, сотрудники американского телевидения пытались уклоняться от критики внешней политики США не потому, что их к этому вынуждало государство, а потому, что опасались сокращения рейтингов своих программ из-за недовольства консервативной части населения. Как говорил президент телекомпании «Эм-эс-эн-би-си» Эрик Соренсон, «любой ложный шаг — и у вас возникнут проблемы с этими ребятами. Патриотическая полиция возьмет ваш след». Председатель совета директоров «Си-эн-эн» Уолтер Айзексон сказал, что он пытался смягчить освещение последствий американского вторжения в Афганистан, поскольку «если идти вопреки общественному мнению, можно столкнуться с неприятностями». Еще более откровенно вспоминал журналист Майкл Кинсли: «После 11 сентября я в качестве обозревателя и редактора в немалой степени подвергаю цензуре и себя, и других. Под «цензурой» я подразумеваю решения не писать или не публиковать материалы, отнюдь не основываясь на моих личных оценках их достоинств. В чем же тогда причина моих решений? Иногда это было искреннее ощущение, что нормальный в обычных условиях комментарий неуместен в условиях экстраординарных. Иногда за моими решениями стояло честное уважение к чувствам читателей, чья оценка комментария могла быть именно такой, даже если сам я думал иначе. А иногда — элементарная трусость».

Наконец очень знаменательно свидетельство репортера «Си би эс Ньюс» Дэна Разера, которое явно показывает, что собственный патриотизм журналиста, просыпающийся в экстраординарной ситуации, диалектически смешивается со страхом перед окружающей толпой. Вспомнив, что когда-то в ЮАР оппозиционерам надевали на шею горящие покрышки, Разер признается: «Наш страх в какой-то мере предполагает, что у нас на шее может оказаться горящая шина, означающая недостаток патриотизма… Этот вот страх и мешает журналистам задавать самые жесткие из всех жестких вопросов. Чувство патриотизма начинается у тебя внутри. А потом оно приносит тебе понимание, что вся страна — как единое целое — ощущает в себе (причем со всеми основаниями) этот подъем патриотизма. И тогда кто-то вдруг говорит: «Я знаю, какой вопрос нужно задать. Но знаете ли, не время задать его сейчас»¹⁴.

Таким образом, давление общественного мнения на прессу бывает иногда не менее страшно и тиранично, чем давление государственной цензуры, «консервативно» настроенная часть населения в условиях начала войны приобретает власть определять совокупное общественное мнение в целом, и кроме того, в период подъема патриотизма цензура часто налагается на себя журналистами вполне добровольно и по идейным соображениям.

Эта подчиненность журналистов общественному мнению в «экстраординарных» обстоятельствах заставляет поставить вопрос более широко — может быть, в значительной части ситуаций общество действительно имеет такую прессу и такую пропаганду, которых подсознательно желает? За увлечением «конструктивистскими» идеями вроде той, что пресса формирует мнения, мы забываем о возможности прямо противоположного взгляда — о пассивном подчинении прессы господствующим настроениям. Этот взгляд, весьма полезный именно для понимания происходящего в последнее время в России, можно найти в книге Н.Я. Данилевского «Россия и Европа»¹⁵. Данилевский признает, что периодическая печать «составляет действительно огромную силу»; но дело в том, что «сила эта основана не на распространении убеждений, а на пробуждении и уяснении интересов». Влияние газеты возрастает только тогда, когда оно угадывает уже имевшиеся у людей настроения и предпочтения и превращает их в ясно сформулированные мысли, «таким образом интересы публики не только уясняются, но получают сознание своей силы, возвышаются на степень общественного мнения». Газеты, по мнению Данилевского, «суть как бы акушеры общественного мнения, помогающие ему явиться на свет Божий». Самая влиятельная газета того времени, английская «Times», по оценкам Данилевского, «не проповедует никаких своих мнений, а старается только искусно изложить те, которые господствуют в английском обществе» — и далее Данилевский приводит любопытный рассказ, как одна из английских редакций специально собирала господствующие в обществе мнения, чтобы затем пропагандировать их же посредством публицистики.

То же самое Данилевский говорит и о самой влиятельной русской газете того времени — «Московских ведомостях» — «она только с верным тактом схватывает тот интерес, который уже существует в обществе». Кстати, Данилевский, среди прочих «успехов» этой газеты в угадывании господствующих мнений, указывает и ее «умение подметить общественные интересы» в польском вопросе. В то же время попытки влиятельных «Московских ведомостей» пропагандировать английскую идею свободы торговли не имели успеха, поскольку общественное мнение держалось тут другого взгляда.

 

СЛЫШАТЬ ТО, ЧТО ХОЧЕШЬ

 

Разумеется, мнение Данилевского тоже нельзя абсолютизировать, особенно учитывая то, как возросла техническая мощь СМИ с тех пор. Вопрос о том, кто кого формирует — пресса общественное мнение или наоборот, — сложный, запутанный и не имеющий однозначного решения: пресса и массовое сознание очевидно находятся в «диалектических» взаимоотношениях взаимного усиления и взаимного индуцирования, в этой игре много участников, начиная с правительства и элитарных группировок и кончая институциями академической науки. Можно гипотетически предположить, что пика своего автономного могущества пресса и на Западе, и в России достигла во второй половине ХХ века — когда, с одной стороны, медиапро-странство находилось в распоряжении централизованных империй эфирного телевидения, когда телевидение и радио стали главными источниками информации для широкой публики, а с другой стороны, городское население было максимально атомизировано. XXI век явно ослабил могущество прессы, ибо массмедиа как источники информации были потеснены Интернетом, и при этом Интернет дал атомизированному городскому классу прекрасную среду для общения помимо и без посредничества СМИ. Сегодня возникающие из интернет-общения граждан мнения — как в XIX веке рождавшиеся в салонах и клубах — стали конкурировать с мнениями, которые навязываются журналистами, и даже влиять на их формирование.

Однако, вне зависимости от проблемы соотношений СМИ и Интернета, медиа и социальных сетей, есть ситуации, когда профессиональная журналистика вынуждена занимать подчиненную позицию. Во-первых, это ситуация подготовки к войне, когда в толпе начинают действовать архаические оборонительные инстинкты и когда у СМИ исчезают всякие шансы сохранить свою автономию перед лицом согласованных действий правительства и впавшего в эйфорию населения. А во-вторых, это бывает в случаях, когда информация и ее интерпретации интенсивно и значимо поступают населению независимо от СМИ. Самый простой пример этого — оценки своего материального благополучия: если население беднеет, пропаганда вряд ли сможет убедить его в обратном, здесь голос собственного кошелька всегда будет сильнее голоса радиодиктора. Но точно такой же случай — оценка населением распада СССР и независимости Украины. Вне связи с позицией российского правительства и СМИ значительная — если не большая часть российского населения — в течение многих лет считала распад СССР бедствием, а независимость Украины — злонамеренным и не имеющим права на существование недоразумением. Именно поэтому во время политического кризиса 2014 года официальной пропаганде не пришлось навязывать свои подходы к противостоянию на Украине — население уже было готово воспринять «правильный» взгляд на происходящее. Об этом свидетельствует Александр Генис в уже цитировавшейся выше статье — и очень важно, что здесь Генис говорит о людях, склонных к оппонированию российскому правительству, зачастую об эмигрантах: «До меня дошло, что виновато не вранье телевизора — мои друзья слишком долго высмеивали кремлевскую пропаганду, чтобы пасть ее жертвой. Источник разногласий нужно искать в подсознательных комплексах, залегающих столь глубоко, что распознать их можно только со стороны. Мои друзья — не за президента, хотя бы потому, что многие встречались с КГБ и ненавидят его. Они не за Путина, они — против Украины».

В то же время исторический опыт показывает, что характерный для начала войны патриотический подъем — как, впрочем, и любая эйфория — не может длиться долго, и «пропаганда реальности», усиленная трудностями войны, потом заглушит пропаганду листовок и телеагиток. Но это уже, как говорится, совсем другая история.

 

1 Лимонов Э. Оппозиция откладывается. — http://izvestia.ru/news/579565

2 Петрановская Л. Что это с ними?!! — http://spektr.delfi.lv/novosti/chto-eto-s-nimi.d?id=44890632

3 Генис А. Геополитическое коромысло. — http://www.svoboda.org/content/article/26654663.html

4 Спиридович А.И. Великая Война и Февральская Революция 1914–1917 гг. —

http://militera.lib.ru/memo/russian/spiridovich_ai/01.html

5 Ленин В.И. Социализм и война. — http://libelli.ru/works/26-6/26-62.htm

6 Цвейг С. Первые часы войны 1914 года.— http://www.e-reading.link/chapter.php/62801/13/Cveiig_-_Vcherashniii_mir.html

7 Янов А. Патриотическая истерия. — http://snob.ru/profile/11778/blog/74293

8 Герцен А.И. Протест. — в кн. А.И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
Т. 17. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1863 года. М.: Издательство Академии наук СССР, 1959, стр. 215–216.

9 Там же, стр. 217.

10 Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Никий. — http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/nicias-f.htm

11 Марков А. Может ли эволюционная психология объяснить феномен террористов-самоубийц? — http://elementy.ru/news/430978

12 Марков А. Межгрупповая конкуренция способствует внутригрупповой кооперации. —http://elementy.ru/news/430526

13 Робин К. Страх. История политической идеи/Пер. с англ. А. Георгиева, М. Рудакова. — М.: Прогресс-традиция; Издательский дом «Территория будущего», 2007. (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»).

14 Робин К. Указ. соч., стр. 201–202.

15 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. — http://www.odinblago.ru/istoriya_rossii/danilevskiy/11