Владимир
Березин.
Виктор Шкловский. — М.: Молодая гвардия (ЖЗЛ), 2014.
...разные учреждения представили свои сводки с описанием этого
человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них
сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на
правую ногу. Во второй — что человек был росту громадного, коронки имел
платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых
примет у человека не было.
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Книга Владимира Березина написана одновременно
в жанре документального монтажа и классической биографии: первая составляющая
заметно преобладает над второй, что, впрочем, не выглядит недостатком: цитаты
из личных писем, воспоминаний Виктора Шклов-ского и его современников, статей,
художественных произведений и официальных документов благодаря тщательному
подбору, авторским пояснительным ремаркам и подробным постраничным комментариям
превращаются в живой самостоятельный текст.
«Чуковский записывает в дневник:
“...«Леф» распался из-за Шкловского. На одном
редакционном собрании Лиля [Брик] критиковала то, что говорил Шкл. Шкл. тогда сказал: «Я не
могу говорить, если хозяйка дома вмешивается в наши редакционные беседы». Лиле
показалось, что он сказал «домашняя хозяйка». Обиделась. С этого и началось”.
Бенедикт Сарнов, в свою очередь,
пишет: “...Шкловский читал какой-то свой новый сценарий. Прочитал. Все стали
высказываться. Какое-то замечание высказала и она.
— И тут, — рассказывала Лилия
Юрьевна. — Витя вдруг ужасно покраснел и вы-крикнул: «Хозяйка должна разливать
чай!»
— И что же вы? — спросил я.
— Я заплакала, — сказала она. — И
тогда Володя [Маяковский] выгнал Витю из дома. И из ЛЕФа”.
Василий Абгарович
Катанян рассказал о конфликте В.Б. Шкловского с лефовцами
на одном из “вторников” в Гендриковом переулке:
“...Говорили о каком-то игровом фильме, (...) довольно резко критиковали его. И
вдруг выяснилось, что Шкловский принимал участие в сценарии этой картины. (...)
Он стал грубо огрызаться. (...) Тогда Лиля Юрьевна предложила вместо сценария
Шкловского обсудить любой другой плохой игровой сценарий. Шкловский неожиданно
подскочил, как ужаленный, и закричал: «Пусть хозяйка занимается своим делом —
разливает чай, а не рассуждает об искусстве!»
Лавинская рассказывает это по-другому...”»
В смешении цитат и неразберихе
кавычек тонут, превращаясь в байки и анекдоты, биографические факты; судьба
человека переплавляется в притчу. Виктор Шкловский — прототип демонического
Михаила Шполянского из «Белой гвардии» и один из прототипов сатаны из «Мастера
и Маргариты» — непостижимее любого литературного персонажа: он сам и герой, и
автор, и литературовед, и писатель, и «академически необразованный самозванец»,
и большой ученый. Имеет ли значение, кем он был «на самом деле», если «в
какой-то момент человеческие истории становятся непознаваемыми»? «Но кто мы и
откуда, / Когда от всех тех лет / Остались пересуды, /
А нас на свете нет?» — писал Борис Пастернак. С другой стороны, не будь
Шкловский в действительности литературоведом, большим ученым, писателем,
автором, героем... — не было бы и пересудов, а потому ответ на вопрос «кем он
был на самом деле?» оказывается прост: всем вышеперечисленным, причем перечень
заведомо неполон и может быть продолжен; фигурой
синкретической и изменчивой — изменчивой не только потому, что любой человек не
может оставаться всю жизнь при одних и тех же убеждениях и сохранять с
окружающими одни и те же отношения, и не потому, что сам Шкловский обладал
колоссальной интеллектуальной энергией вкупе с авантюрностью натуры (вслед за
филологом Александром Федутой автор сопоставляет
своего героя с Остапом Бендером). В одном из
преди-словий к автобиографической книге «ZOO, или Письма не о любви» Шкловский
писал:
«Человек один идет по льду, вокруг
него туман. Ему кажется, что он идет прямо. Ветер разгонит туман: человек видит
цель, видит свои следы.
Оказывается — льдина плыла и
поворачивалась: след спутан в узел, человек заблудился».
Шкловскому, — многократно
подчеркивает биограф, — никогда не прощали ни за-блуждений, ни ошибок, ни
покаяний, и в особенности не прощали ему «перемещений политического свойства»,
а потому врагов у него было не меньше, чем друзей и почитателей. Лейтмотивами через всю биографию проходят два образа: образ
апостола Петра, отрекающегося от Христа у костра*, и образ живой лисы в меховом
магазине**.
Эти образы: один — абсолютно трагический, второй — трагикомический — в
сочетании дают, по всей видимости, самую точную картину времени и положения
талантливого человека, которому довелось в этом времени жить, разрабатывать
новые теории и писать книги. Виктор Шкловский жил и работал в эпоху
перемен, когда не просто заблудиться было легко, но не заблудиться было
невозможно, и еще труднее было не погибнуть.
Несомненное
достоинство книги Владимира Березина в том, что автор не задается целью
расставить окончательные точки над «i» и дать своему персонажу однозначную
оценку: напротив, старается взглянуть на него с как можно более разнородных
точек зрения, многократно «перепроверяя» каждый случай по нескольким источникам
и попутно доказывая, что ни один из них не является достоверным, «подробности,
пересказанные очевидцами, множатся, а картина понемногу становится совершенно неразличимой».
С некоторыми авторскими
заключениями можно поспорить: «Надо все же сказать, что Виктор Шкловский вовсе
не литературовед, как это написано в многочисленных словарях. <…>
Шкловский все время использует не научный аппарат, а поэтические приемы.
<…> Это профанное литературоведение, да нет в
этом особой беды. <…> Шкловский писатель, а не ученый — и не важно, что
выводы писателя иногда вернее, а слова интереснее»...
Очевидно, что, если бы Виктор
Шкловский занимался «профанным» литературоведением,
его теории не изучались бы до сих пор на филологических факультетах
университетов. Классические работы Шкловского «Воскрешение слова» (1914),
«Искусство как прием» (1917) и многие другие написаны вовсе не как
художественные тексты. Профессор СПбГУ Владимир Владимирович Емельянов,
откликнувшийся на книгу Владимира Березина подробной рецензией на своей
странице в Интернете, замечает: «То, чем занимался Шкловский, не было профанным литературоведением — напротив, оно было самым
современным и авангардным литературоведением, поскольку более
переднего края в то время не существовало. Шкловский хорошо учитывал тот
факт, что у него было всего два предшественника — Веселовский и Потебня. (...) То есть все ровно наоборот —
литературоведение Шкловского было скорее уж сакральным, нежели профанным, и зиждилось на весьма прочных научных основах»***.
Впрочем, утверждения,
противоречащие словам о «профанности» и «поэтичности»
литературоведческих текстов Шкловского, можно обнаружить и у самого Березина: «От ОПОЯЗа расходились волны
преобразований — будто круги по воде от камня, кинутого в академический пруд
<…> Формалисты прощались со старой наукой, но, как ни странно, привносили
настоящую науку в литературоведение — счетные понятия, точные измерения,
морфологию и спецификации» (курсив мой. — А.Г.).
В своем тексте Владимир Березин
имитирует фрагментарное афористическое письмо Шкловского: парадоксальным
образом это можно счесть как недостатком, так и до-стоинством книги. С одной
стороны, ценность копирования чужого стиля в принципе сомнительна, особенно
если учитывать, что стиль Шкловского имитировался и пародировался неоднократно.
С другой стороны, имитация у Березина получается весьма правдоподобной,
благодаря чему возникает иллюзия автобиографии: текст приобретает
дополнительное измерение, становится притчей о притче, «биография превращается
в прозу, проза превращается в биографию человека».
В судьбе Виктора Шкловского было
все: блистательные победы и тяжелые потрясения; его биографию, как справедливо
заметил Владимир Березин, давно следовало написать, и удивительно, что написана
она только сейчас. Роман получился достойным своего центрального персонажа,
что, впрочем, не исключает продолжения: пятисот страниц для рассказа о Викторе
Шкловском очевидно недостаточно. Тем не менее, поскольку роман все же
документальный, необходимо отметить, что в тексте присутствует ряд неточностей,
которые в уже упоминавшейся рецензии перечисляет
профессор В.В. Емельянов. Его замечания могли бы послужить интересным
дополнением к книге:
«Рассуждая о Шкловском-Шполянском
как о предтече Воланда, автор книги совершенно не
хочет понять, почему же именно Шкловский стал у Булгакова ассоциироваться с
сатаной. Неудивительно, поскольку он предпочитает филологическим трудам мемуары
или вовсе анекдоты. Следует вспомнить слова Воланда
по поводу того, что его пригласили в Москву разбирать чернокнижные рукописи
средних веков. А дальше вспоминается уже реакция ученых на первые выступления
студента Шкловского в диспутах по литературе. Так, В. Пяст
во «Встречах» вспоминает о шилейковском оппонировании
до-кладу В. Шкловского «О новом слове», состоявшемуся 23 декабря 1913 года:
«Шилейко взял слово и, что называется, отчестил, отдубасил, как палицей, молодого оратора, уличив его в
полном невежестве, — и футуризм с ним вкупе, — сравнив его, то есть футуризм, с
чернокнижными операциями — и еще с чем-то, — Виктор Шкловский в своем ответном
слове начал очень скромно, так вкрадчиво обаятельно:
— Думаю, что уже в силу своего
возраста мой почтенный оппонент мог бы постесняться употреблять столь резкие
выражения, мог бы простить мне незнание многого, извинительное мне по молодости
лет.
Вот именно это сказал Виктор
Шкловский, хотя, может быть, и не точно этими словами. Он завоевал симпатии
всех присутствующих, всего подвала. Я был председателем диспута. Я, по правде
сказать, опасался «кризиса», скандала, я боялся резкости, руготни
со стороны обиженного. Помнится, я даже делал замечания почтенному старцу
Шилейко по поводу резкости некоторых его выражений...».
Итак, Шкловский уже в 13-м году
воспринимался как черный маг, но не из-за своего характера и темперамента, а
из-за метода, которым пользовались первые формалисты, скрестившие себя с
футуристами. Для булгаковских людей своего абажура,
как и для академистов, и научная, и поэтическая составляющие авангарда
представлялись именно бесовством».
Владимир Березин не представляет
Шкловского как «черного мага»; персонаж для писателя (писатель для писателя) —
скорее хороший знакомый, даже друг. «Когда с мертвыми писателями спорят — они
как бы и не совсем мертвые». Когда о мертвых писателях пишут — они как бы
совсем и не мертвые.
* Речь идет о евангельской притче,
пересказанной Шкловским в книге «ZOO, или Письма не о любви»:
«Не люблю мороза и даже холода. Из-за холода
отрекся апостол Петр от Христа. Ночь
была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение,
слуги спрашивали Петра о Христе, а Петр отрекался.
Пел
петух.
Холода
в Палестине не сильны. Там, наверное, даже теплее, чем в Берлине.
Если
бы та ночь была теплая, Петр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все
петухи, а в Евангелии не было бы иронии.
Хорошо,
что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с
бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрестке к кострам и стали бы в
очередь, чтобы отрекаться».
**
В 1932 году Виктор Шкловский ездил на строительство Беломоро-Балтийского
канала, чтобы встретиться с находившимся в заключении братом. На вопрос
сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, Шкловский ответил:
«Как живая лиса в меховом магазине».
***
Журнал Владимира Емельянова: http://banshur69.livejournal.com/361624.html
