Ефим Бершин. Дикое поле: Документальная повесть о приднестровской войне /
Послесловие Г.С. Померанца — М.: Книга по требованию, 2014.
В книгах по требованию тираж не указывают. Какой уж тут тираж
— сколько спросят, столько и отпечатают.
А между тем перед нами случай, когда спросить стоило бы. О
той войне незнаменитой, что прошла будто в тени между
Карабахским конфликтом и случившейся чуть позже кампанией по замирению Чечни,
свидетельств в русской литературе почти не осталось. Если кого и вспомнят, то
бравого генерала Лебедя. Если что и возникнет при упоминании Приднестровья, то
размытая, без деталей картинка выморочного, как многим кажется, существования
самопровозглашенной республики, что уже более двух десятилетий рвется в Россию,
перемогаясь в тисках между Молдовой и Украиной.
А ведь там люди живут. Молдаване (31,9%), русские (30,3%),
украинцы (28,8%), гагаузы (0,7%), всякие люди. И тогда жили, когда, выстраивая
модель мононационального государства, новые кишиневские власти первым делом опубликовали
подготовленный Союзом писателей Молдовы (а кем же еще?) проект закона «О
функционировании языков на территории Молдавской ССР», согласно которому за использование в официальном общении русского
языка предусматривалась админи-стративная, а в некоторых случаях и уголовная
ответственность.
Вот грабли, на которые, похоже, раз за разом наступают на
пространстве бывшего СССР. И вот не единственная причина, конечно, но, уж безусловно, достаточный повод для того, чтобы на узкой
полоске суши вдоль Днестра вспыхнуло безумие — с братоубийством, кровавыми
жертвами, разрушением всех привычных связей и обою-д-ной ненавистью.
Аргументы молдавской стороны Ефима Бершина
не интересуют. Он — не историк, не политолог и даже не классический журналист,
который добру и злу внимает равнодушно. Он — свидетель защиты. Страстный,
вплоть до пристрастности, стремящийся каждому из тех, кто на той войне не был,
честно передать свои впечатления и собственное понимание происшедшего.
Это, повторюсь, только свидетельство. Которое
надо бы сопоставить с другими. Но прежде всего — услышать. Удастся ли? Не уверен — ведь книга Ефима Бершина
уже выходила первым изданием в 2002 году и… прошла почти бесследно. Нации
«двоечников», как в послесловии к «Дикому полю» назвал всех нас Григорий Соломонович
Померанц, не до чужих свидетельств о чужой войне,
даже предельно честных. И теперь то же — печать по требованию…
Чьему?
Только ли того полумиллиона человек, что по-прежнему живет на
узкой полоске земли, прижавшейся к Днестру?
Да и они — захотят ли вспоминать?
Алексей Козлачков. Запах искусственной свежести. — М.: ЭКСМО,
2014.
Начинал Козлачков стихами и даже,
как он сам сказал, какое-то время в 1990-е учился у меня в Литинституте. Я
этого, грешен, не помню и стихов его не помню. «Да их и не обязательно
помнить», — улыбнулся Алексей, когда повесть «Запах искусственной свежести»,
поступившая самотеком, была «Знаменем» уже напечатана, и автору только полшага
оставалось до того, чтобы получить за нее премию Ивана Петровича Белкина.
«Читайте лучше прозу». Что ж, последуем этому совету. И
убедимся, прежде всего, в том, что Алексей Козлачков
— прирожденный рассказчик. Из тех, кому цены нет в дружеском застолье. Он видел
многое — два с половиной года прослужил офицером-десантником в Афганистане,
одну за другой затевал газеты в подмосковном Жуковском, а ныне из Кельна водит
русскоговорящие экскурсии по всей Европе. И он, это тоже важно, каждую
жизненную ситуацию, каждую свою встречу с людьми умеет подать как пружинно
сжатую, занимательную новеллу.
Качество среди нынешних прозаиков редкое. Но и опасное — велик риск заболтаться и о какой-нибудь, простите
великодушно, чепухе рассказывать с тем же азартом, с той же вовлекающей
читателя энергией, что и о важном, не вдруг обдуманном. Чтобы фильтровать
базар, тоже нужен опыт, который Алексей Козлачков
пока только накапливает, отчего и книга получилась неравноценной. Ее лучшие
страницы — военные. То есть необязательно про боестолкновения и потерю друзей,
совсем необязательно. Но те, на которых, будто водяные знаки, проступают неразъемно соединившиеся стоицизм и бесшабашность во
взгляде на мир, в отношении к жизни. Офицерская, знаете ли, этика, офицерский,
знаете ли, шик. Меня, штафирку, они одновременно и пугают, и притягивают.
Напоминая и военные страницы у Лермонтова, у Бестужева-Марлинского, и то, что в
1950-е годы назвали «лейтенантской прозой».
Не знаю, хороша ли эта этика для мирной жизни, но как
литературный ориентир для писателя, давно уже не молодого, но по-настоящему
только начинающего, она годится несомненно.
Виктор Шендерович. Соло
на флейте: Конец света в диалогах и документах. — М.: Время, 2015.
Большие полотна с пейзажами и любовными интригами, что
называется, с психологией Виктору Шендеровичу удаются не всегда. Он — мастер
сценки, эпизода, отточенного и, как правило, головокружительно смешного обмена
репликами. Ну, «Куклы» ельцинских времен, наверное, все помнят.
Или вспомнят, едва начнут следить за историей о том, как
жизнь в России в очередной раз едва ли не оборвалась. Сюжет,
а он здесь стремительный, из больничной палаты взмывающий в заоблачные высоты
державной власти и вновь возвращающийся в занюханный райотдел полиции, я
нарочно не пересказываю. Прочтите сами, это и займет-то у вас всего часа
два, чтобы и узнать привычную действительность, данную нам в непосредственных
ощущениях, и открыть ее для себя в неожиданных ракурсах и в смелых метафорах.
Социального оптимизма, о пользительности
которого нам безуспешно напоминают по телевизору, это чтение, конечно, не
прибавит. Впрочем… кто знает? Может быть, и впрямь не
только над прошлым, но и над настоящим надо посмеяться — чтобы от его тирании
освободиться? Хотя бы в мыслях. Пусть только в мыслях.
И неожиданный для современного книгоиздания бонус. Каждой
страничке в книге Виктора Шендеровича соответствует рифмующаяся с ней
иллюстрация Дениса Лопатина. Тоже очень смешная. Или, если приглядеться повнимательнее, ужасно грустная.
Роман Тименчик. Последний поэт: Ахматова в 60-е. Издание 2-е, исправленное и
расширенное. В 2 тт. — М.: Мосты культуры / Гешарим,
2014.
Об этом труде не мне бы, наверное, писать. Почетный профессор
Еврейского университета в Иерусалиме Роман Давыдович Тименчик
знает об Ахматовой все, и ему, смею допустить, по-настоящему интересно мнение только
тех, кто знает почти столько же. А я что же — прочел безупречно изданный
двухтомник как роман. И нашел, что оторваться от него, если уж взялся,
невозможно.
И благодаря обилию живописных подробностей, «вкусных»
деталей, каждая из которых дает никак не меньше, чем академически бесстрастный
вывод. И в силу того, что исторический «промежуток между 5 марта 1953-го, днем
смерти Сталина, и 5 марта 1966-го — днем смерти Ахматовой» удивительно
перекликается с днями нынешними.
Но главным образом потому, что Тименчик,
хронист и комментатор, не пытается вывести себя за горизонт описываемых событий
или встать, простите, над схваткой, но лично присутствует «в многофигурной
толпе бурнопогодного прошлого» и, хоть помнит «о
возмущающем эффекте недремлющего наблюдателя», однако нимало
им не смущается. «Мы комментируем тексты автора и комментируем себя. И в
этом наша последовательная филологичность.
Ибо этот род деятельности, из комментария возникнув, к комментарию же в своем
пределе и стремится».
Так более чем тысячестраничный
научный труд, ровно пополам разделенный между исследованием и собственно
комментариями, что названы здесь «сносками и
выносками», становится еще и прозой. Филологической, конечно, но прозой — с
героем-рассказчиком, со сквозными мотивами, с разветвленным, но оттого ничуть
не менее ясным сюжетом. Следовать за которым так же интересно, как и за мыслями
умного человека — благо, этих мыслей у Тименчика
предостаточно и изложены они никаким не птичьим, простите за выражение, языком,
а по-человечески.
Со мною не все, вероятно, согласятся, но я вот подумал, что
не только литературная критика, взятая в лучших ее образцах, но и наука о
литературе, если она, разумеется, не гелертерство, а сотворчество, в пределе
стремится стать литературой.
Книга Романа Тименчика литературой
стала. Напомнив о тех нормах, что почти столетие назад были заданы Тыняновым и
Эйхенбаумом, иными немногими. И ничуть, соответственно, не утратив своей
последовательной филологичности.
